Глава IV. Означающее и повторение в контексте психоанализа

§ 1. Теория означающего Лакана: различие между актом и содержанием высказывания

Путеводной нитью проекта анализа различных форм повторения является дискурс, в котором повторение, наряду с означающим, является с определенного момента одной из приоритетных тем. Речь идет о дискурсе психоаналитическом. Повторение займет в нем одно из центральных место далеко не сразу. Как показывает и само наше исследование, дорога к повторению пролегает достаточно долгая, замысловатая и тернистая. Тем не менее, горизонт этот оказывается – горизонт повторения – необходимым этапом как для философской мысли, что показывает, например, Деррида, так и для мысли психоаналитической.

Мысль эта наследует, как известно, З. Фрейду. Ж. Лакан же, как его последователь, в обзорной лекции, прочитанной на столетие рождения Фрейда и посвященной его наследию и его статусу, его значению для прошлого, настоящего и будущего психоаналитической теории, замечает: «Прежде, чем закончить, я бы хотел сказать несколько слов о том, что добавил Фрейд к своему учению уже в старости, оставив толпы своих последователей далеко позади. Сам тон и стиль общения Фрейда с теми, кто его тогда окружал, не оставляют сомнения в том, что их непонимание и глубокая несостоятельность не были для него секретом. В 1920 – 1924 годах в творчестве Фрейда наступает момент, когда он полностью от них отрывается. Он знает, что жить ему осталось недолго – умер он в 1939, когда ему было восемьдесят три года – и он устремляется к самой сути проблемы: автоматизму повторения. Понятие повторения повергает всех в такое замешательство, что его пытаются свести к повторению потребностей. Обратившись к Фрейду, мы увидим, однако, что уже с первых шагов фрейдовой теории памяти автоматизм повторения связывается Фрейдом с проблемой упорства речи субъекта, которая настойчиво возвращается на круги своя до тех пор, пока не скажет своего последнего слова, речи, которая, несмотря на сопротивление Я, его цепляющуюся за воображаемую бессмыслицу идентификации с другим защиту, обречена возвращаться. Повторение, по сути своей, есть не что иное, как настоятельность речи» [8, с. 322].

Что же такое повторение? Как оно связано с означающим, как устроено означающее и, что не менее важно, что, кроме означающего, устроено таким же образом? И какую роль в этой ситуации играет речь, каковы её значение и структура?

Прежде всего стоит отметить, что Лакан, разумеется, читал Соссюра и пользуется его достижениями для разметки поля, с которым можно работать в психоаналитическом исследовании и на котором выделяется, собственно, область означающего. «Всякое аналитическое явление, всякое явление в аналитическом поле, с которым мы в симптоме имеем дело, структурировано как язык… Означающее имеет здесь, как и везде, собственные черты, отличающие его от знаков любого другого типа… Начиная с какого момента переходим мы в регистр означающего? Означающее может распространяться на многие элементы из области знака. Но между тем означающее – это знак, который не отсылает к объекту, даже в качестве следа, хотя след и предвосхищает во многом существенные его черты. Ведь и след, подобно означающему, есть знак отсутствия. Но означающее, будучи частью языка, является знаком, отсылающим нас к другому знаку и структурированным так, чтобы означать его, этого другого знака, отсутствие – чтобы быть, иными словами, его парной противоположностью» [8, с. 221–222]. Всё это является лишь пересказом Соссюра, указанием на дифференциальный характер означающего и холизм языка.

Но для Соссюра тот факт, что услышанное дважды с разной интонацией «Господа!» регистрируется в качестве одного и того означающего, выступал в качестве эффекта всё той же дифференциальной структуры. То этот факт является следствием того, что «воспроизводятся те же самые условия», то есть и тихо сказанное «Господа!», и громко сказанное «Господа!» одинаково не являются «Дамы!». Именно в этой точке Лакан с Соссюром расходятся. Ведь, как замечает Лакан, чтобы любые «Господа!» отличались от «Дамы!», необходимо выполнение дополнительных предварительных условий. Чтобы одно означающее было другому противопоставлено – что и сделает возможным отождествление эмпирически различных означающих – необходимо, чтобы определенные символические механизмы уже были налажены. Речь идёт о механизмах повторения, чередования присутствия, отсутствия, и вновь повторенного присутствия, которые Лакан поясняет на конкретном примере.

В чем состоит сам пример? Он касается феномена «дня», дня как такового, и заключается в том, что «достаточно вспомнить о том, какую роль играет в первые месяцы жизни ребенка ритм сна и бодрствования, и вы сразу поймете, что вовсе не эмпирическое восприятие становится причиной тому, что в какой-то момент человеческое существо становится от дня независимо, отделяется от него… В отличие от животного, с которым, насколько мы можем судить, дело обстоит иначе, человеческое существо не погружено в феномен чередования дня и ночи до полного слияния с ним. Человеческое существо прежде полагает день как таковой, и уж затем, в присутствии его, является день – не на фоне конкретной ночи, нет, а на фоне того возможного отсутствия дня, где и находит себе приют ночь, как, собственно, и наоборот. Из эмпирических представлений день и ночь очень рано превращаются в означающие коды. Это всего-навсего коннотации: эмпирический день лишь сопутствует им – очень рано, с самого начала – в качестве воображаемого коррелята. В этом и состоит мое предположение, и с момента, когда генетически зародилась речь, иного опытного подтверждения моих слов не требуется. Наличие первоначального этапа, на котором появляются в мире означающие как таковые- это структурная необходимость» [8, с. 198–199, перевод изменен – П.О.].

Таким образом, «Господа!» появляются не на фоне «Дамы!» и не в качестве противопоставления им. Напротив, именно итеративная структура «Господа!», возможность повторения означающего, дискретной итеративной механики чередования его присутствия и отсутствия (присутствия и отсутствия, которые как присутствие и отсутствие конкретных «Господа!» также являются вторичными по отношению к итерабельному означающему) делает возможными и «Господа!», и противопоставленное ему «Дамы!». Это не опровержение Соссюра, но всего лишь шаг вперед на открытом им пути к анализу структуры означающего.

    Какие ещё значимые моменты выделяет Лакан в этой загадочной структуре итерации означающего, которая имеет столь важное для психоанализа значение? Следуя выше анализу Деррида, мы обнаружили своеобразное вторжение измерения речи в измерение языка в тот момент, когда мы пытаемся понять, что же представляет из себя означающее как таковое. В этом контексте Деррида пришлось произвести достаточно детальный критический анализ теории речевых актов, которая является на сегодняшний день одной из основных парадигм исследования речи, чтобы выйти на тот уровень, на котором очевидна становится конститутивная роль итеративной структуры означающего. Но в таком исследовании остается непроясненным следующий момент. Допустим, что означающая структура достаточно универсальна, чтобы затрагивать все структуры сущего. Более того, сама эта структура основана на итеративности, итерабельности, конститутивной для означающего. Означающее должно быть воспроизводимо, повторяемо, считываемо как одно и то же. Но что значит само это считывание?

    Лакан пытается более детально разобраться с этим аспектом означающей структуры, анализируя возможные ответы на этот вопрос, опирающиеся, как правило, на понятие коммуникации и понятие сообщения и настаивающие, что сообщение обеспечивает считывание и регистрация означающего.

Но Лакан углубляет и серьезно видоизменяет этот подход: «Мы собираемся проделать сейчас очень любопытную операцию, которая позволит нам выпутаться из определенных трудностей, которые возникают для нас в некоторых пограничных областях, где нам необходимо будет поставить вопрос об использовании означающего как такового, используя для этого понятие коммуникации, о котором у нас здесь время от времени заходил разговор...

Есть люди, готовые утверждать, что внутри организма различные механизмы внутренней секреции шлют друг другу послания в форме, например, гормонов, которые предупреждают яичники, что дела идут хорошо, или, напротив, что-то не клеится. Законно ли использовать здесь такие понятия, как коммуникация и сообщение? Почему бы и нет, если сообщением считать что-нибудь вроде того, что происходит, когда мы направляем луч – неважно, видимый или нет – на фоточувствительный элемент. Так можно зайти очень далеко. Если, к примеру, шаря по небу прожектором, мы обнаруживаем в круге света какой-то предмет, можно рассматривать это как ответ, который посылает нам небо. Возражения, конечно, напрашиваются сами собой. Но такой подход нам представляется легковесным.

Когда действительно можно говорить о коммуникации? Вы скажете, что ответ очевиден – чтобы коммуникация состоялась, нужен ответ. Этот подход можно отстаивать – впрочем, это вопрос определения. Можно ли сказать, что коммуникация налицо с того момента, когда ответ оказывается зарегистрирован? Да, но что такое ответ? Есть лишь один способ определить его – это сказать, что нечто возвращается к исходной точке. Эта так называемая схема feedback. Всякое возвращение чего бы то ни было, что, будучи где-то зарегистрировано, запускает тем самым операцию регулирования, представляет собой ответ. Коммуникация начинается там, где имеет место саморегуляция.

Значит ли это, что мы уже оказались на уровне означающего? Мой ответ – нет. В термоэлектрической машине, построенной на принципе обратной связи, означающее не задействовано… Означающее как таковое начинает использоваться с того момента, когда существенным на уровне рецептора становится не воздействие, которое оказывает содержание сообщения, не запуск в органе определенной реакции на факт появления того или иного гормона, а нечто совсем иное – тот факт, что в пункте прибытия сообщения само сообщение принимается к сведению…

Я капитан суденышка, находящегося в открытом море. Я различаю в ночи какое-то движение, которое дает мне повод предположить, что речь может идти о сигнале. Как буду я реагировать? Если я еще не вполне человек, ответом станут выстроенные по определенным моделям движения и эмоции, которые предсказывают психологи: поняв нечто, я делаю ровно то, что, как я вам объяснял, следует научиться не делать. Если, напротив, я вполне человек, то я беру судовой журнал и записываю: в таком-то часу, на такой-то широте и долготе, было отмечено следующее» [8, с. 248–250].

Дифференциальный характер означающего, его конститутивные моменты и итеративное устройство в этом смысле ещё не способны пояснить, каким образом определенное таким образом означающее может, в определенный момент, оказаться налицо. Необходимым оказывается определенного рода чередование, повторение означающего, но с ним неизбежным образом связана регистрация, считывание, принятие к сведению означающего.

Можно было бы предпринять попытку рассуждения на тему глубинных метафизических смысла и следствий такого замечания. Что здесь значит регистрация, означает ли она, например, некое «чувственное восприятие материальности» означающего? Выражается ли эта регистрация, скажем, в суждении о существовании этого – определенного через итерабельность – означающего, которое иначе остается лишь мыслимым/ожидаемым/определимым? Но дело в том, что, задавая такие вопросы, можно проскочить мимо тех проблем, которые мы в ходе нашего исследования затрагиваем. Потому что мы приняли бы уже как данность, как нечто непроблематичное и очевидное то различие, которое здесь проводит Лакан, – различие между уровнем содержания сообщения и уровнем, на котором это сообщение может оказаться зарегистрированным, различие между так называемым «содержанием» и «актом» высказывания, к которому Лакан будет регулярно возвращаться и которое является для его теории означающего одним из основополагающих моментов.[7]

§ 2. Роль и структура повторения в ситуации смещения различия между актом и содержанием высказывания

Необходимо, тем не менее, произвести анализ, связанный с этим различием, потому что существует искушение мыслить различие между повторимым-повторяемым означающим и актом-фактом-регистрацией его повторения-артикуляции в рамках обыденного понятия повторения, непроясненность которого заставляет с недоверием относиться к этой области лакановской мысли или сводить её к различным формам анализа рефлексивности (вот я говорю, а вот я обращаю внимание на то, что я говорю, принимаю в расчет саму артикуляцию) и перформативности (я говорю, артикулирую нечто, но при этом ведь производится, делается наличным ещё и само говорение).

Опорой такой редукции выступало бы весьма конкретное понятие повторения, предполагающее наличие двух независимых измерений – повторяемого и повторения. Например, если некто задал вопрос, но собеседник его не услышал, вопрос можно повторить – произнести его дважды, трижды. Налицо в этом случае два совершенно автономных измерения: измерение повторяемого (вопроса, конкретного высказывания, определенных слов) и измерение повторения (количество раз, сколько нечто было повторено). Вот, мол, регистрируемое – вопрос, и вот измерение регистрации – тот факт, что нечто был произнесено и (не)услышано единожды, дважды или повторялось без конца.

Но подобное представление о повторении, мешающее воспринять мысль Лакана во всей ее полноте, иногда перестает срабатывать. Приведем конкретный пример.

Обратимся к тому, что Кузанский пишет о троице. Понимая Бога-Отца как единство, unitas, он пытается максимально строго помыслить его отношение с Сыном, понимаемым как равенство, aequalitas, с которым он как будто бы должен находиться в отношении порождения, generatio. Прояснение того, что Бог-Отец – это именно единство, а Сын – равенство, требовала бы широкой реконструкции философии Кузанского, произвести которую у нас нет возможности. Тем более, что нам важно в качестве примера не то, как Кузанский пришел к такому пониманию, а то, какие выводы он из него делает и какое значение это имеет для проблематики повторения.

Кузанский пишет: «Рождение равенства из единства ясно увидим, когда разберем, что такое рождение. Рождение есть повторение единства, то есть размножение тождественной природы, идущее от отца к сыну. Только такое рождение мы и находим в преходящих вещах» [12, с. 60]. Вот обычное понимание повторения. Независимость двух уровней – уровня порождения, воспроизведения, повторения и уровня порождаемого, передаваемой природы, повторяемой вещи. Но то, что пытается проанализировать Кузанский, не укладывается в такое обычное понятие повторения.

«Наоборот, рождение единства из единства есть единое повторение единства, то есть единство единожды, потому что размножь я единство дважды и трижды, единство породит из себя уже что-то другое, например двоицу… Единство, повторенное едино, рождает только равенство единства; никак иначе рождение единства единством понять невозможно» [12, с. 60–61]. Действительно, допустим, что у нас есть апельсин – один апельсин, единственный и неповторимый (неповторимый в том смысле, что в ситуации, когда у нас в наличии один апельсин, когда в нашем журнале поступления товаров произведена соответствующая регистрация: «поступил апельсин в количестве одной штуки» – никакого повторения здесь нет). Но в какой ситуации мы окажемся, когда на руках у нас будет единица – в количестве одной штуки? У нас будет единица, единичная единица, единожды единство. В этом и заключается парадокс – нечто в наличии в единственном экземпляре, но, тем не менее, повторение уже имеет место – причем таким образом, что парадокс этот разворачивается там, где различие между уровнем того, что имеет место, и уровнем, на котором в определенном количестве это «имение места» происходит, еще только должен быть проведен. Если одно одно, то одно уже, очевидно, захвачено повторением.[8]

Какие выводы можно сделать из этого примера? То, что иногда повторение устроено так, что не позволяет рассматривать как независимые уровни повторения и повторяемого – уровень повторенности повторенного и уровень повторяемого в повторении. Какие следствия это имеет для понимания лакановского различия между актом и содержанием высказывания, между уровнем регистрации (артикуляции, регистрируемой артикуляции, артикулируемой регистрации) сообщения и уровнем его содержания, между уровнем присутствия означающего (заданного итеративной структурой его присутствий/отсутствий) и уровнем, на котором одно означающее определяется как противопоставленное всем остальным? Например, не всегда можно интерпретировать эти уровни как два независимых измерения, будь то измерение говорения и измерение смысла сказанного или измерение произносимой фразы и измерение осознания, принятия во внимание процесса произнесения. Ситуации, когда эти уровни не поддаются привычному разделению, достаточно быстро начали интересовать психоанализ. Тем не менее, это случилось не сразу, чему тоже есть определенные причины. Причиной тому то очевидное обстоятельство, что смещение уровней означающего, анализом которого мы занимаемся, является сложным, составным, подразумевающим определенную (хроно/топо)логическую структуру.

Разумеется, что прежде, чем способно проявиться смещение между уровнями акта и содержания высказывания, оба этих уровня должны определенным образом сработать, означающее не просто должно быть определено и помещено в соответствующие смыслообразующие структуры, но и обязано быть зарегистрировано. С тем, чтобы в результате определенного ретроспективного, задним числом осуществляемого анализа, могло быть выявлено это самое смещение[9].

Самым, возможно, наглядным психоаналитическим примером такого смещения, является то, что можно было назвать положением самого психоанализа как такового – смещенной и парадоксальной взаимосвязью уровня регистрации такого означающего, как «психоанализ», и уровня, на котором формулируется содержание и смысл его, психоанализа, «психоаналитических» теорий.

Фрейд на определенном этапе формулирования и продвижения своих взглядов замечает, что большинство его воззрений и тезисов, таких, как теория сновидения как осуществления желания, сексуальный характер либидо и, не в последнюю очередь, теория сопротивления, встречают в публичном поле, которому психоаналитическая теория и знание адресованы, представлены, определенного рода реакцию, которую иначе как сопротивлением не назовешь. «Эта ситуация укладывается в простую формулу: люди в массе относятся к психоанализу так, как к нему относится в отдельности невротик, который лечится по поводу своих расстройств и которому с помощью терпеливой работы удалось показать, что все произошло именно так, как утверждал психоанализ. Ведь психоанализ не сам выдумал это, а узнал при изучении других невротиков в течение нескольких десятилетий. В этой ситуации есть одновременно и нечто пугающее, и нечто утешительное, первое – потому, что иметь в качестве пациента весь род людской – это не шутка; второе – потому, что в конце концов все произошло именно так, как оно должно было случиться согласно предположениям психоанализа» [18].

Фиксируя нечто структурно эквивалентное, Лакан указывает, что «Фрейд не однажды отмечает, что на уровне образований бессознательного возникает нечто такое, что он называет удивлением. Удивление это следует рассматривать не как случайное свойство фрейдовского открытия, а как фундаментальное измерение его сущности. В феномене удивления есть нечто бессознательному прирожденное – независимо от того, проявляется ли оно внутри самой формации бессознательного, чьи проявления потрясают субъект в силу присущей им неожиданности, или в момент, когда, открывая субъекту на его бессознательное глаза, вы у него чувство удивления провоцируете. Фрейд указывает на это по самым различным поводам – и в Науке о сновидениях, и в Психопатологии обыденной жизни, и, едва не на каждой странице, в книге Остроумие и его отношение к бессознательному» [9, с. 106].

Возможно в этом и заключается одно из отличий между Фрейдом и Хайдеггером – то, с чем Хайдеггер столкнулся в уникальной полемике с известным интеллектуалом, Фрейду встречался буквально на каждом шагу. Ситуация, в которой нечто, предположительно являющееся смыслом, содержанием, предметом чего-то, будь то речения, высказывания или рассмотрения, оказывается в то же время и в той же самой структуре той инстанцией, истоком, даже агентом этой речи. Что выносит скоропалительные суждения о фрейдовской теории сопротивлений? Ну конечно же сопротивление, это оно и есть. И дело не в том, что здесь мы просто переносим некоторый объект в другое место, помещая его с позиции объекта высказывания на позицию агента этой речи. Дело в том, что из-за подобного расщепления, подобного удвоения означающего, не представляется возможным однозначно это означающее локализовать.

Не в том суть, что сопротивление является не предметом, а агентом речей о сопротивлении, а в том, что оно появляется в обоих этих местах одновременно, создавая парадоксальную ситуацию невозможности это сопротивление однозначно локализовать[10].

Поэтому, как и в случае всякого парадокса, цель в данном случае может заключаться не в его окончательном разрешении или, наоборот, избегании, но в реконструкции того контекста и той ситуации, в рамках которых его вообще можно выявить и начать с ним работать, – что мы и попытались сделать – и в дальнейшей разработке соответствующего теоретического инструментария, позволяющего более глубокое исследование ситуации мысли, учреждаемой таким парадоксом – что может являться задачей наших дальнейших исследований.        

Заключение

Пирс и ранний Хайдеггер показали нам, что противопоставляемый иногда взаимодействию с означающим феноменологический опыт также устроен по канонам означающего, всегда уже выстроен теми же самыми законами. Деррида продемонстрировал, что условием возможности этих законов – законов означающего – является повторение, «структура итерации», повторяемость.

Именно эта структура – структура повторения – делает возможными любую тождественность и инаковость, то, что означается, и то, что позволяет означающему быть представленным, делает возможным «синтез, в котором “совсем иное” могло бы заявить о себе как таковом без упрощений, тождеств, подобий или непрерывных переходов – через то, что им не является», синтез, который как «презентация другого как такового, т.е. сокрытие этой его “как-таковости” всегда уже налицо и затрагивает все структуры сущего».

Но вместе с тем Деррида и Хайдеггер позволяют обратить внимание на то, что такое повторение, повторение означающего, может принимать весьма странные формы, конкретные примеры которых позволяют поставить под вопрос наиболее фундаментальные представления о языке и речи, в которых это означающее артикулируется.

В частности, обращаясь к «нигилизму», Хайдеггер, анализируя соответствующие работы Юнгера, замечает, что так называемый нигилизм в виде означающего «нигилизм» присутствует в речи Юнгера в двух местах, в двух структурных позициях одновременно. С одной стороны, оно артикулируется Юнгером для обращения к нигилизму, для того, чтобы его ухватить, зафиксировать, дать определение. С другой стороны, сама речь Юнгера, ее манера, тон и выражения относятся к тому, что Хайдеггер называет «языком нигилизма». В этом смысле сам жест Юнгера и артикуляция означающего «нигилизм» оказываются изнутри расколоты и расщеплены на два разных накладывающихся друг на друга уровня. На одном уровне эта речь и это означающее артикулируется Юнгером в целях формулирования соответствующего определения. На другом уровне это означающее само оказывается тем, что артикулирует и задаёт тон речам Юнгера, делая их тем самым возможными.

 Тем не менее, для Хайдеггера такая ситуация остается лишь частным случаем, относящимся к крайне малому набору означающих и представляющим, в конечном счете, неразрешимый вопрос. В то же время в другой области мысли – в мысли психоаналитической – подобного рода расщепление исследуется более подробно и сополагается с иными теориями языка, означающего и субъекта, позволяющими выявить значение и последствия выявленного расщепления означающего и речи и обозначить необходимость их дальнейшего исследования.

Литература

1.  Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.

2.  Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм? // Делез Ж. Марсель Пруст и знаки. СПб.: Лаборатория метафизических исследований при философском факультете СПбГУ, издательство «Алетейя», 1999.

3.  Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000.

4.  Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000.

5.  Деррида Ж. Подпись Событие Контекст // Деррида Ж. Поля философии. М.: Академический проект, 2012.

6.  Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. М.: КомКнига, 2006.

7.  Кондильяк Э. Сочинения в трех томах. Том 1. М.: Мысль, 1980.

8. Лакан Ж. Семинары. Книга 3. Психозы (1955/1956). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2014.

9.  Лакан Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного (1957/1958). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2002.

10.  Лакан Ж. Семинары. Книга 11. Четыре основные понятия психоанализа (1964). М.: Издательство “Гнозис”, Издательство “Логос”, 2004.

11.  Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Издательство «Гнозис», 1995.

12.  Николай Кузанский. Об ученом незнании // Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Мысль, 1979.

13.  Остин Дж. Как производить действия при помощи слов // Избранное. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999.

14.  Пирс Ч.С. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000.

15.  Рыбаков А. Кортик. Бронзовая птица. Выстрел. М.: Детская литература, 1987.

16.  Соссюр Ф. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.

17.  Судьба нигилизма: Эрнст Юнгер. Мартин Хайдеггер. Дитмар Кампер. Гюнтер Фигаль. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006.

18.  Фрейд З. Психоаналитические этюды. М.: АСТ, 2011.

19.  Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997.

20.  Derrida J. Donner le temps. P.: Galilée, 1991.

21.  Wodeham A. de Lectura secunda in librum primum sententiarum. N.Y.: St. Bonaventure, 1990.

[1] Соссюр отдельно проговаривает, что будет впредь отходить от обычного понимания «знака», которому в его терминологии соответствует «означающее» и попытается сохранить термин «знак» для обозначения композита означающего и означаемого. Вследствие привлечения более широких контекстов и иных источников, чем соссюровский текст, у нас не будет возможности следовать в этом аспекте терминологии за Соссюром, почему нам и придется всё-таки использовать как синонимичные «знак» и «означающее», за исключением случаев, которые будут оговариваться отдельно, и до момента, когда уже само наше исследование потребует их разведения на собственных основаниях.

[2] Можно было бы поспорить с этим, указав на то, что в этом фрагменте Соссюр говорит о знаке как совокупности означающего и означаемого, а не только об означающем, однако примеры, которые он приводит, показывают, что рассуждения выстраиваются одинаково в обоих этих случаях, что показывает, например, сравнение с экономикой: «Так, для того, чтобы определить, какова ценность [значимость, valeur] монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк»[16, с. 148]. Таким образом, последующие рассуждения, рассматривающие отдельно три типа взаимосвязи – означающего и означающего, означаемого и означаемого, означающего и означаемого – лишь по видимости могли бы противоречить ходу соссюровского рассуждения, оперирующего, казалось бы, исключительно знаком как целокупностью, композитом означающего и означаемого.

[3] Предрассудку этому поддавались даже греки, которые имели уместный термин для «вещей»: πραγματα, но, несмотря на это, «специфично “прагматический” характер этих πραγματα они оставляли в темноте, определяя их “ближайшим образом” как “просто вещи”»[19, с. 68].

[4] Заглавие работы «Über die Linie», как на то указывает Хайдеггер, может означать и «через» линию, и «о» линии.

[5] Можно представить себе некоего субъекта, который призывал бы бороться, используя меры наиболее решительные, резкие и жесткие, с радикализмом, доводящим всё до угрожающих крайностей и пределов. Совершенно очевидно, что то, что он пытается определить и побороть, захватило его на уровне его собственной деятельности – но что его захватило? Радикализм? Но что бы тогда такой радикализм собой представлял? Тот же самый радикализм? Тогда почему он не борется сам с собой (что он мог бы делать, например, теми же самыми методами и ситуация воспроизвелась бы вновь на новом уровне, не устраняя самого расщепления)? Другой? Тогда почему речь идет – не может не идти – об одном и том же означающем? Вопросов здесь возникает намного больше, чем ответов.

[6] Можно было бы привести в пример ту же самую «О грамматологии» [3], и особенно «Письмо и различие» [4].

[7] См. например: 11 том лакановского семинара «Четыре основные понятия психоанализа» [10, с. 146], особенно глава XI, а также «Функция и поле речи и языка в психоанализе» [11].

[8] Число в этом смысле могло бы служить весьма обильной пищей для размышления: если, например, взять двоицу дважды, то и повторений будет больше – одно, сопрягающее первую и вторую итерации двоицы, и второе, связывающее двоицу как повторяемое с двойкой как количеством ее итераций, будут ли эти повторения располагаться на одном уровне? И как вообще в таком случае будут взаимно расположены уровни и повторения?

[9] Данное смещение не становится от этого, скажем так, более диахроничным, более темпоральным – очевидно, что смещение уровней имело место с самого начала, иначе и говорить потом было бы не о чем.

[10] Речь не идет о невозможности определить, – определить-то его как раз можно, Фрейд не раз это делает – но о невозможности локализовать.