Возрождение освободительных идей

До середины 80-х гг. XIX века крестьяне Южной Осетии делились условно на три категории: казенных, зависимых от грузинских князей и хизан — общинников. Последние формально считались свободными, однако в XIX веке основная их часть, так или иначе, находилась в зависимости от феодалов. По существу хизанская масса крестьян являлась серьезным «крестьянским резервом», пополнявшим ряды феодально-зависимых крестьян. В пору, когда грузинские феодалы активизировали свое наступление на Южную Осетию, хизаны, как и другие категории крестьян, оказались вовлеченными в процессы феодальной экспансии Грузии. Крестьяне-хизаны Торманеульского прихода в жалобе тифлисскому губернатору свидетельствовали, что они «более семидесяти лет» жили на землях имения Палавандовых. Они писали, что «имение это из дикой пустыни» ими «превращено в цветущие поля и на месте... пустырей теперь тянутся пахотные поля и сады». Хизаны имели повинности, состоявшие из 1/6 части урожая, «двух рабочих в год» и «двух подарков — на рождество и пасху». «Так было до 1883 года», — утверждали хизаны. Но в 1885 году Палавандовы «вздумали изменить это положение и с помощью насильственных мер вынудили нас дать подписку о платеже таких повинностей, которые и во сне не снились ни одному из помещиков даже во время самой темной неволи и непоколебимости крепостничества», — жаловались хизаны тифлисскому губернатору. Обычно подобные жалобы хизан разбирались при обязательном участии посредника, с мнением которого должны были считаться как власти, так и спорящие стороны. Но подбор посредников происходил не без участия властей и феодалов, поэтому посредник, как правило, становился на сторону властей и феодалов. Михаил Пухаев, «поверенный» от осетинских хизан, свидетельствовал, что жалобы хизан на князей Палавандовых передавались на рассмотрение «мирового посредника», представлявшего собою «отъявленного врага» осетинских крестьян; этот посредник составлял «постановление», защищавшее интересы князей, а копии этих постановлений вручал неграмотным крестьянам, беря с них «от одного до 5 и 8 рублей». Разгоравшиеся вокруг хизан споры, связанные с проблемой их феодального закабаления, были столь остры, что становилось очевидным: хизанская крестьянская среда явилась главным очагом, где вновь зарождались идеи национально-освободительного движения. Политическая острота этих идей была направлена главным образом против грузинского засилья. Вызревание идеологии освобождения Южной Осетии от грузинского феодального гнета происходило, естественно, на почве социальной незащищенности хизан и наступления на их интересы и права со стороны князей. Важным признаком идеологичности крестьянской борьбы против гнета следует считать появление у хизан своего лидера. Таким «поверенным», горячо отстаивавшим интересы осетинских крестьян, был Михаил Пухаев. Его «прошения», адресованные российским властям, отличались не только остротой полемики, но и зрелостью политического видения обстановки. Чтобы представить уровень политических суждений Михаила Пухаева, выходца из хизанской среды, стоит привести несколько его социальных пассажей, с которыми он выступал против российско-грузинских властей и феодального гнета, установленного в Южной Осетии. Хорошо понимая свое положение политического лидера, Михаил Пухаев называл тифлисские и уездные власти в Гори «бесцеремонными», «возмущающие всякое нравственное чувство и доверие к представителям» этих властей. «На что надеяться бедному крестьянину, попавшемуся в когти мирового посредника», — писал в одной из жалоб Пухаев. Посредников он рассматривал как «тесно солидарных по общности интересов с землевладельцами», называл их «гадкими», «унижающими человеческое достоинство». Михаил Пухаев считал Александра II «великим, незабвенным и многострадальным реформатором крестьянского быта». Обстановку в Южной Осетии, созданную властями и грузинскими феодалами, он рассматривал как тревожную, которая вызывает «невольный страх за нашу будущность». В намерении грузинских князей довести осетинское крестьянство «до голодной смерти» Михаил Пухаев усматривает целенаправленное стремление грузинской знати вызвать у крестьянства «сопротивление» с тем расчетом, чтобы добиться «поголовного переселения нас в Сибирь». Опасаясь подобной провокации со стороны грузинской знати, лидер осетинских хизанов был осторожен, он пытался «законными» и «мирными» средствами приостановить тотальное наступление на Южную Осетию грузинского феодализма. Пухаев видел и другое — тактику грузинских феодалов, добивавшихся «разъединить все» осетинские общества, «чтобы затеянный ими колоссальный грабеж в пользу Палавандовых не бросался в глаза начальству и не повлек бы их самих» в тюрьму — «туда, где по всей справедливости они должны бы находиться». В своем обращении к российско-грузинским властям Михаил Пухаев требовал решения конкретного вопроса — сохранения для крестьян хизанов прежних повинностей, которые они платили до 1883 года. Тифлисскому начальству явно не понравились высказывания лидера хизанов. На одно из его писем была нанесена резолюция: «так как в доложенной жалобе поверенного Пухаева употреблены оскорбительные выражения для присутственного места, то потому жалобу эту оставить без последствий». «Оскорбительными выражениями» назывались, естественно, крамольные для деспотического оккупационного режима идеи, которые высказывал Михаил Пухаев. Не исключалось и другое — жалобы Пухаева, судя по всему, не всегда доходили до российской администрации, от которой грузинские князья могли все же ожидать непредсказуемых реакций. Скорее всего, по этой причине в резолюциях на письмах Пухаева иногда указывалось, чтобы «жалобу через горийского уездного начальника передать самому автору». Следует учесть, резолюции эти, как правило, принадлежали одному и тому же лицу — грузинскому князю Абашидзе, который также подвергался Пухаевым жесткой критике.

«... и восстанет вся Осетия...»

В югоосетинских обществах все более рос социальный протест против гнета грузинского феодализма, принимавшего четкие формы национального ига. Вместе с тем была заметна явная сдержанность местного населения в отношении официальных властей; осторожность проявлялась и к различного рода провокациям, к которым прибегали грузинские оккупанты-феодалы. Осетинские общества все еще опасались возможной депортации, о которой часто напоминали им князья. Крестьянское население, остававшееся сплошь неграмотным, ясно осознавало, насколько беззащитно оно перед мощной российско-грузинской властью, сконцентрированной в Тифлисе, но, несмотря на совершенно очевидный страх, приходил конец терпению крестьян, то в одном месте, то в другом происходили яростные столкновения. Но именно на крестьянские бунты нередко грузинские феодалы провоцировали крестьян; выступления последних против тавадов обещали, по меньшей мере, введение в осетинских селах экзекуции, приносившей феодалам немалые выгоды. Не менее желательны были для князей карательные меры российских властей, под прикрытием которых они получали новые возможности для укрепления феодальных порядков в Южной Осетии. Одной из таких провокаций явились события, происшедшие в местечке Урсдзуар; здесь были пастбища, освященные наличием на них святилища Урсдзуар (святого Георгия). Князь Мачабели прекрасно понимал, какие последствия могут произойти, если посягнуть на эти крестьянские пастбища. Сюда, на освященные пастбища, грузинские пастухи, принадлежащие князю Мачабели, пригнали свои стада баранов. Дальнейшие события развивались так, как того желал Мачабели:»... осетины из селения Урсдзуар и окрестных деревень в числе 60 человек под предводительством сельского судьи Зураба Джиоева... вооруженною рукою напали на них», на пастухов, «и на товарищей их, силою отняли и угнали 30 штук баранов, причем избили пастуха Ю. Бурдули, разбив дубинкою голову, от чего он находится в опасном положении для жизни». Сама по себе провокация князя, как, впрочем, и нападение на пастуха и его избиение, «сюжетно» оставались бы малопривлекательными, если бы в насилии осетинских крестьян не выражался протест по поводу слишком тонкой и важной для них материи — покушения главного их врага на народную Святыню. Этот глубокий внутренний протест крестьяне проявляли в эмоциональном шуме, с которым они согнали с Урсдзуара людей князя Мачабели: «... осетины эти кричали, что все имение целиком осталось за ними, осетинами, и Мачабело-вы показаться туда уже не могут, так как имение с пастбищными местами и лесом составляет исключительную собственность осетин».

Более масштабно и решительно, чем Мачабеловы, действовали князья Палавандовы. В Корнисском обществе Южной Осетии они в 1885 году продемонстрировали подлинную грузинскую сечу. По свидетельству местных жителей, 22 июля этого года «мировой посреднике князьями Палавандовыми и их домашнею прислугою, есаулами и приставами, вооруженные, на конях... вторглись в их (осетин — М. Б.) селения и, не требуя никаких повинностей, произвели такое опустошение, какое невозможно было бы ожидать от турецких башибузуков». В приведенном пассаже сравнение нашествия князей Палавандовых на осетинские села с вторжениями турецких войск в Закавказье нельзя рассматривать как гиперболу. Далее сообщалось, что Палавандовы и их отряд рассматривали осетин «как бы неприятелями», поэтому «они разъезжали по неснятым еще нивам и потоптали их копытами своих лошадей... у многих отбирали скотину, а то и лошадь продавали за бесценок». Но главным для вторгшихся все же являлась демонстрация восточных форм мизантропии, не только не угасшей среди грузинской знати со времен персидского ига, но пышным цветом расцветавшей с тех пор, как Южная Осетия была отдана под полигон для этой самой мизантропии. «В течение нескольких дней» князья Палавандовы в осетинских селах «дебоширствовали»; они, находясь на содержании местных жителей, «заели их и, не довольствуясь доставляемыми ими съестными припасами, разъезжали по селам и, как бы, пробуя ловкость и острие шашек, отрубали с одного взмаха головы попадавшейся скотине и тащили на сожрание». Еще раз в связи с этим вспомним: отряды Ага-Мухаммед-хана точно так же проверяли острие своих шашек, но... на грузинских детях, и нет уверенности, что, не будь в Тифлисе российских властей, Палавандовы стали бы церемониться, скорее всего — они повторили бы опыт своего кумира на осетинских детях; в этом контексте развивались дальнейшие события в Корнисском обществе. Местные жители свидетельствовали, «что ни мольбы о пощаде, ни вопль и плач их жен и детей не могли смягчить варварства». Истинные цели нашествия обнажил «мировой посредник», участвовавший в мизантропической вакханалии грузинских князей. Он заявил, что если осетинские крестьяне «не перестанут подавать жалоб, то непременно будут повешены». Но крестьяне не испугались угроз, они обратились к тифлисскому губернатору. Здесь, в Тифлисе, рассмотрели события, происшедшие в Корнисском обществе. На допросе мировой посредник показал, что он и князья Палавандовы были в осетинских селах и «что все решения его в отношении взыскания повинностей с хизан», по поводу которых якобы они были у крестьян, «приведены им (мировым посредником — М. Б.) в исполнение беспрепятственно». Однако дальнейшее следствие по этому делу было передано князю Чавчавадзе, что, собственно, означало прекращение не начатого расследования; князь Чавчавадзе позже подтвердил показания мирового посредника. Возвращаясь к событиям, происходившим в Корнисском обществе, стоит подчеркнуть, что мировой посредник действительно мог поведение Палавандовых рассматривать как желание навести страх на осетин, чтобы успешнее с них взимать повинности. На самом деле князья разыграли куда более серьезную карту — они хотели вызвать со стороны осетинских хизан вооруженное сопротивление, а еще лучше — восстание, обострить обстановку в Южной Осетии и заполучить в ней новые земли для расширения своих феодальных владений. В связи с этим вернемся к Мачабеловым, которые, преследуя ту же цель, добивались ее более открыто.

Споры между Мачабели и крестьянами продолжались по поводу земли, в особенности лесных массивов, которые князья считали своей неотъемлемой собственностью. В самом начале осени 1885 года споры обострились в осетинских селах Мсхлеб и Гуфта. Крестьяне этих сел зашли в лес, который князья Мачабели накануне объявили своей собственностью, и нарубили для себя «лесной материал». По этому случаю Мачабели и цхин-вальский полицейский пристав прибыли в село Гуфта и на срубленный материал объявили запрет как на «осеквестрованный» для крестьян; лесной материал решили забрать князья. На это местные крестьяне заявили, что они «не дадут исполнить подобного решения не только мирового посредника, но даже Сената», на который ссылались Мачабели. Цхинвальский пристав вместе с князьями вновь прибыли на место, на этот раз в село Хвце, где они «застали толпу осетин»; среди последних был также священник Григорий Санакоев, объяснявший крестьянам, «что существует высочайшее повеление о принадлежности всего имения с лесом и пастбищными местами им, осетинам, каковое повеление он, священник, отыщет и предоставит в Сенат». В разговор священника с крестьянами вмешался полицейский пристав; упрекая Григория Санакоева, он заявил, что «ему, как священнику, и притом понимающему человеку, не подобает вооружать диких осетин против власти». Священник от «толпы» осетин отвел в сторону полицейского пристава и сказал ему: «Мачабелов поставил дело так, что без кровопролития никто из осеквестрован-ного лесного материала ни одной щепки не получит и восстанет вся Осетия». «Восстание всей Осетии» и таким образом превращение центра Кавказского перешейка в зону не только наступательных притязаний грузинских тавадов, но и активных вооруженных действий российских войск являлось главным замыслом грузинских помещиков, господствовавших в Южной Осетии. То, о чем поведал Григорий Санакоев цхинвальскому приставу, хорошо знали в Осетии. Несмотря на это, крестьяне, нередко оказываясь во власти стихийного социального протеста, теряли самообладание и рисковали быть втянутыми в серьезную провокацию. В Гуфте осетины, противостоя князьям Мачабели, были во всеоружии и готовы к упорному сопротивлению. Это видели и Мачабели. Чтобы еще больше обострить ситуацию, последние демонстративно принялись грузить «лесной материал» на 11 арб. Тогда крестьяне предложили мирное разрешение конфликта. Они просили отложить вывоз лесоматериалов сроком на одну неделю — до выяснения вопроса о том, кому в правовом отношении принадлежит лес. Но именно этого как раз и не желали Мачабели, знавшие, что лесные и пастбищные массивы не были их частной собственностью. На предложение осетин они заявили, что даже при благоприятном для крестьян исходе дела им, осетинам, пришлось бы за каждую доску платить по три рубля. Когда вновь обстановка стала накаляться, полицейский пристав, опасаясь взрыва, приказал груженым арбам двигаться. На это моментально среагировали крестьяне: «... нагрянула толпа с дубинами, с криком и ругательством бросились на груженые арбы, стали бросать груз с арб». Под напором крестьян, которых было более 100 человек, князья бежали, лесоматериал был разгружен, арбы сломаны. Полицейский пристав тут же принялся за составление протокола о происшедшем, — вина была возложена на крестьян, из них восемь человек были признаны организаторами бунта. На подобные волнения в Тифлисе реагировали оперативно. Не прошло и недели, как от тифлисского губернатора в адрес горийского уездного начальника поступила телеграмма, коей предписывалось «арестовать главных виновных... осетин-хизан и выслать таковых в Тифлис». Телеграмма была подписана: «За губернатора — князь Шервашидзе» — деталь, казалось бы, незначительная, на самом деле для тавадов это было важно, поскольку подобные детали четко отвечали всем «инородцам» на вопрос — «кто в доме хозяин»! Арест крестьян, подпись «за губернатора — князь Шервашидзе» — победы незначительные, но из них, как из малых кирпичиков, сооружалась идеология отторжения осетин как народа, одновременно с ней, с этой тавадской мизантропией, созревала другая социально обусловленная крайне националистическая идея — идея об исторической исконности югоосетинской территории как части «грузинского отечества». Это была естественная тавадская идея, вытекавшая из безраздельного феодального господства грузинской знати в Южной Осетии.

Автор щадил своего читателя, максимально избегая самых откровенных форм мизантропии и ксенофобии, которые позволяли себе в Южной Осетии представители грузинской знати. Но чтобы представить, насколько далеко зашла знать в их проявлении, допустим исключение из авторского правила и приведем всего лишь один эпизод.

Михаил Эристов, «сверхштатный чиновник», приехал с экзекуцией в селение Сатикари Дменисского общества Южной Осетии. Он привлек наше внимание не ксенофобской необузданностью, — в этом он не превзошел других, — а как личность, в начале 80-х гг. XIX века положившая начало массовым насилиям в Южной Осетии. В Сатикари Михаил Эристов прибыл в январе 1884 года в качестве начальника военной экзекуции. Как нам известно, экзекуция вводилась в село или осетинское общество, если в них происходили «антиобщественные беспорядки». Напомним и другое: беспорядки провоцировали сами же тавады — инициаторы введения в осетинские села экзекуционных сил. Накануне в Сатикари были волнения, связанные с взиманием тяжелых повинностей. На их подавление власти направили сюда Михаила Эристави. Экзекуцию он решил начать... с кладбища. Он велел местным жителям очистить кладбище от снега и привести туда кошек и собак. После этого Эристов потребовал от местных жителей «выдачи порочных людей». Осетины «отказались от этого», заявив, что «нет у них порочных людей». Михаил Эристов стал настаивать на принесение крестьянами клятвы, которая бы подтвердила, что в Сатикари действительно нет «порочных людей». Согласно осетинскому обычаю, самой правдивой могла быть клятва, данная на кладбище, если принести ее, взяв в руку кошку или собаку. При ложной клятве убивали животное, бросали его к могилам близких родственников «клятвопреступника»; это было самым тяжелым наказанием для живых и объявлением проклятия для усопших. В Сатикари дать клятву в том, что в селе нет «порочных людей», решился 62-летний старик Бадила Догузов. Но прислуга(«чапары») подсказала Эристову, что клятву должен принести сын Бадилы. Клятву принес сын... Эристов стал требовать, чтобы клятву еще раз дал Бадила, иначе, — угрожал князь, — ему придется надеть на себя узду и мешок (торбу), наполненный навозом. В это время один из людей Эристова обвинил Бадилу в краже баранов. Бадила, видя, что ему не удастся так просто отвязаться от княжеского глумления, отдал 25 рублей. Увидев, что Бадила заплатил деньги, священник Леван Пилишвили из села Ванати обвинил Бадилу в краже у него лошади, «стоящей 200 рублей»; поясним, что хорошая лошадь в то время стоила 30–35 руб. Эристов приказал старику заплатить эти деньги священнику. «Бадила отказался от этого», т.е. отрицал причастность к краже. Он также объяснял, «что неоткуда ему взять столько денег». Тогда на Бадилу, в котором Эристов видел влиятельного в Дменисском обществе человека, «надели лошадиную узду и торбу, наполненную навозом, и лили ему на голову холодную воду, чтобы вынудить у него признание в краже». После «князь Эристов вновь обратился к обществу с требованием выдачи ему порочных людей». Но «общество» «отказало ему в этом» так же, как в самом начале. В ответ на это Михаил Эристов «приказал выгнать из домов всех лиц мужского пола, оставив там одних женщин, и пустить туда казаков». Чтобы «не дать обесчестить жен и дочерей», Бадила Догузов обратился к собравшимся с просьбой подчиниться приказу Эристова и «дать ему порочных». Сам Бадила «выставил» в таком качестве двух своих сыновей — Георгия и Вано. Тут же Михаил Эристов вспомнил, что ему жаловался грузинский князь Тиго Амираджиби на крестьянина Диму Бичинаева как на укравшего у князя баранов. Присутствовавший здесь же Дима отрицал свою вину. Но на него, по приказанию Эристова, «надели лошадиную узду и торбу, наполненную экскрементами человеческими и животных, и лили на него, на голову и за шею, холодную воду, а затем били его чапары и сам Эристов плетью»... Тифлисское губернское управление признало дикие действия Эристави преступными, однако они не послужили поводом для сколько-нибудь серьезного наказания. Но дело заключалось не в правосудии, на которое нельзя было надеяться, а в самих глубоко мизантропических действиях, в которых Михаил Эристов не знал меры. Князь приехал со своими людьми и отрядом казаков не для того, чтобы объявить новые повинности и приняться за их насильственное взимание — как поступали персидские вали. Он прибыл в селение Сатикар, собрал здесь население Дменисского общества Южной Осетии, преследуя сугубо политические цели. Естественно, они не обошлись без проявления мизантропии, как наследия персидского господства в Грузии, и ксенофобии, укоренившейся на противостоянии с осетинским крестьянством, и, бесспорно, сегрегации, вольно или невольно насаждавшейся российскими властями в Закавказье. Но главная цель все же сводилась к расшатыванию обстановки в Южной Осетии. Князь Михаил Эристов, официально занимавший должность «сверхштатного чиновника», понимал, что его крайне неадекватное для чиновника поведение может вызвать недовольство у российской власти, но и это также входило в планы Эристави; наступало время, когда грузинские князья, взойдя на вершину социальной пирамиды с помощью этой власти, стали уже чувствовать ненужность им России, бравшей на себя право не только благодетельствовать, но и сдерживать феодальный произвол. Не было бы российских властей в Тифлисе, приезд Эристави в осетинское Дменисское общество имел бы совершенно другой сценарий. Он не возился бы на кладбище с кошками и собаками, не наполнял бы торбы навозом и человеческими экскрементами, а поступил бы точно так же, как это делал с грузинами персидский шах Ага-Мухаммед-хан. Михаил Эристов на кладбище, Михаил Эристов, желавший запустить казаков на массовое насилие над осетинскими женщинами, уже чувствовал себя Ага-Мухаммед-ханом, но на пути его дальнейшего социального самовыражения стояли российские власти. По этой главной причине эти власти, принимавшие участие в восхождении грузинского князя Михаила Эристави, превратятся для последнего во врага. Вначале свое пренебрежение к России и ее властям он будет выражать глухо — так, как это он сделал в Сатикаре, позже он заговорит об «отечестве», «о свободе» и «независимости». Остается сказать о том, что экзекуция, с которой явился Михаил Эристов в Дменисское общество, не только эпизод, но и система, с начала 80-х гг. XIX века вводившаяся в Южной Осетии российско-грузинскими властями. И.Н. Цховребов, осетинский историк, опубликовавший необычайно ценные документы о грузинском тавадском иге в Южной Осетии, привел также сведения о произволе грузинских феодалов во время проводившихся ими экзекуций. Согласно источнику, изданному И.Н. Цховребовым, в 19 осетинских обществах Южной Осетии в эти годы правили «суд и расправу» 128 экзекуций, в которых вполне системно выражался сложившийся в Южной Осетии институт грузинского ига. Остается добавить — деспотический режим персидского толка опирался в Южной Осетии на помещиков исключительно грузинского происхождения. Наиболее крупными из них были Эристави-Ксанские, Мачабели и Палавандовы. Как и они, владетелями в Южной Осетии были также имевшие княжеское достоинство: Херхеулидзе, Диасамидзе, Амираджиби, Давидов, Павленишвили, Амилахвари, Туманишвили, Багратион-Мухранский, Церетели. Разрядом ниже, в статусе дворян, были Тулашвили, Гедеванишвили, Махатели, Черкезишвили и Зар-дишвили, Батиашвили. Число грузинских тавадов, создавших в Южной Осетии оккупационную систему, имело в конце XIX — начале XX века тенденцию к росту.