Трансформация и (или) модернизация

Вначале хотел бы затронуть вопрос об исторических границах переходного периода. Минуло 20 лет с начала экономиче­ских преобразований, и пока нет оснований считать их завершен­ными – и не только потому, что какие-то реформы продолжаются и Даже снова объявляются или вдруг возникает «вторая волна привати­зации» и т. п. Главное в том, что так и не состоялся выход страны на качественно новые позитивные рубежи – технологические, социаль­ные, гуманитарные и иные – в результате необходимых модернизационных усилий.

Российская модернизация, провозглашенная несколько лет на­зад в качестве стратегического курса, может претендовать на то, что­бы считаться третьим крупным этапом экономических преобразова­ний, начавшихся в стране два десятилетия назад. На первом этапе (1990-е гг.) были сформированы (хотя и в сильно деформированном виде) начальные основы рыночной экономики. Второй временной отрезок (большая часть первого десятилетия 2000-х гг.) стал этапом коррекции (снижения деформаций) сложившегося в России типа экономики и перелома макроэкономической динамики, осложнен­ным, однако, наступившим в конце десятилетия кризисом. Этап мо­дернизации в этих координатах выглядит как новое необходимое звено.

Указанная последовательность, во-первых, отражает реалии ис­торического процесса в новой России, а во-вторых, фиксирует необ­ходимость перехода к модернизации – и с этой точки зрения может быть принята. Однако она не может считаться идеальной и неизбеж­ной. Альтернативный путь, который не был реализован в России, имел иную логику. Трансформация экономических отношений, на­чавшаяся в 90-гг., должна была с самого начала исходить из необхо­димости ее совмещения с модернизацией; в противном случае, 20-летняя задержка последней выглядит оправданной. Между тем, уже в последние советские десятилетия ощущалась необходимость глубо­ких изменений производительных сил, ускорения развития. Однако задача «ускорения» была к концу 80-х гг. заменена курсом на «пере­стройку» общественных отношений, которая, как считалось, автома­тически приведет к позитивным изменениям и в сфере производства. В сложившихся позднее новых исторических условиях возобладал «рыночный детерминизм», когда трансформация экономики стала рассматриваться как достаточное условие модернизации и, по сути, приобрела самодовлеющее значение. В итоге в России получилась трансформация без модернизации. В последующее десятилетие конъюнктурно высокие темпы экономического роста также не со­провождались модернизационными сдвигами, а макроэкономиче­ская политика свелась по большому счету к финансовой стабилиза­ции. Проблема состояла в том, что модернизация с самого начала не стала стержнем экономических изменений.

Между тем, логика последних могла быть иной. Либерализация экономики и институциональные преобразования, составлявшие сердцевину первого этапа, должны были сразу содержать нацелен­ность на задачи модернизации, создавая благоприятные конкурент­ные и институциональные условия для инновационного сектора эко­номики. Огромные финансовые ресурсы, полученные Россией на втором этапе, могли бы придать количественному росту модернизационное наполнение. Отсутствие такой нацеленности на первых двух этапах рыночных изменений привело к явному запозданию россий­ской модернизации.

В целом должна иметь место синхронизация трех следующих процессов: трансформации, модернизации и формирования нацио­нальной модели экономики. В России же первый из них оказался оторванным от двух других. Трансформационные процессы с самого начала должны быть ориентированы не просто на создание рынка, а на формирование национальной экономической модели, которая бы отражала все своеобразие страны, ее национально-специфических факторов, целей и интересов. Также и модернизация должна быть совмещена с указанными национальными аспектами, принимая тем самым форму органичной модернизации. Среди этих аспектов – и система ценностей, присущая социуму. Опора на эти ценности не является тормозом модернизации: во-первых, последняя, напротив, получает естественную среду (можно вновь вспомнить опыт стран Восточной Азии) и не требует болезненной цивилизационной «лом­ки», а во-вторых, традиционные российские ценности обладают большим инновационным потенциалом, содержа в себе весомый творческий заряд.

Изначальный отрыв трансформации от модернизации и от фор­мирования адекватной национальной модели стал важнейшей при­чиной накопившихся в российской экономике проблем. Историче­ское место экономической модернизации в России можно в итоге определить следующим образом.

Во-первых, российская модернизация вынуждена выполнять за­дачи, не решенные на предыдущих этапах. Она должна окончательно вывести экономику как из трансформационного кризиса, не полу­чившего полного разрешения в 90-е гг., так и из воспроизводствен­ного (циклического) кризиса, тянущегося из 80-х гг. Положительная макродинамика 2000-х гг. как бы «купировала» указанные кризисы, перевела их в скрытую, латентную форму. Кризисные явления по­следних лет со всей силой вскрыли хронические болезни российской экономики: слабость институтов развития, отсталую структуру про­изводства, крайне низкое обновление основного капитала и т. п.

Во-вторых, модернизация, вынужденная учитывать всю специ­фику России, способна дать решающий импульс для завершения формирования национальной модели экономики, имея в виду обре­тение адекватных ей роли государства, степени социальной ориен­тации, структуры собственности и других параметров экономиче­ской системы.

В-третьих, только осуществление модернизации будет означать завершение переходного периода в России. Ни социально-экономические трансформации, какими бы глубокими они ни были, ни даже положительная макродинамика, какой бы высокой она ни оказалась в тот или иной момент времени, не могут сами по себе свидетельствовать о достижении качественно нового уровня разви­тия экономики страны, о повышении ее конкурентоспособности. Такая задача может быть решена только в результате модернизации. В противном случае это будет масштабный «трансформационный застой», «стационарная переходная экономика» или «эффект разно­образия» как выражения самого факта замены одних форм другими: были плановые, стали рыночными – и можно успокоиться. В 1939 г., спустя также примерно два десятилетия после начала радикальных социальных преобразований в СССР, был сделан вывод о завершении переходного периода. Понятно, что речь шла тогда о совсем другой направленности преобразований, к которой сейчас можно относить­ся по-разному, но важно обратить внимание на критериальные осно­вания указанного вывода. В стране состоялась не просто трансфор­мация отношений, а модернизация как выражение более глубоких сдвигов, в результате которых были сформированы качественно но­вая индустриальная база экономики, качественно новый уровень работников, качественно новая социальная сфера. До таких основа­ний (естественно, в привязке к современности) нам сейчас очень далеко. Весьма симптоматичен в этой связи недавно прозвучавший призыв Президента России В. Путина, хотя он и был формально адре­сован только к военно-промышленному комплексу: «Нужно навер­стывать упущенное! Этого требуют интересы страны. По сути, нужно совершить такой же мощный комплексный прорыв в модернизации оборонных отраслей, как это было еще в 30-е годы прошлого века»[193].

Говоря об актуальности лозунга модернизации, необходимо об­ратить внимание и на возможное влияние на нее российского поли­тического цикла. Весьма часто новая фаза такого цикла сопровожда­ется, как свидетельствует политологический опыт, «освежением» или даже изменением риторики и приоритетов. Уже сейчас замечается некоторое ослабление внимания к терминологии и идеологии мо­дернизации. Было бы непродуктивным подвергать ревизии идею мо­дернизации российской экономики, которая не может быть привяза­на лишь к конъюнктуре предыдущего политического цикла, а явля­ется давно назревшей и даже перезревшей. Жизненно важное для России направление, вызвавшее большой научный интерес и реали­зующее давние и породившие новые надежды, не может оказаться в ряду политико-конъюнктурных лозунгов. Модернизация российской экономики, при всей необходимой коррекции ее научного и практи­ческого оформления, должна оставаться стержнем стратегического курса на развитие страны.

 

Степень национальной адекватности преобразований

 

Кроме уже обозначенного модернизационного, нужно принять во внимание и другой важный критерий окончания пере­ходного периода – завершение формирования национальной эконо­мической модели (для нас – российской экономической модели). Итогом преобразований должна быть не просто рыночная (или – что более правильно применительно к современным координатам – смешанная) экономика; итогом должна стать национальная эконо­мическая модель, адекватная всему набору национально-специфических факторов (как экономических, так и неэкономических; как внутренних, так и внешних), стратегическим, жизненно необходимым для России целям национального развития, мировому статусу страны, национальным интересам, особенностям российской цивилизации, и при этом, понятно, она должна сопрягаться с про­грессивными линиями мирового развития. Национальная модель должна обеспечить органическое единство экономики, общества, цивилизации. Говорить о такой адекватности сейчас не приходится: если что-то и сформировалось за годы преобразований, то эта какая-то сумбурная модель, сочетающая фрагменты социально-экономи­ческих деформаций, необдуманного импорта институтов, субъек­тивных воздействий и т. п. Скорее, это антинациональная модель, в значительной мере не соответствующая названным выше особенно­стям России, ее стратегическим интересам. Завуалированность этой характеристики, как и многих других, во многом вызвана благопри­ятной внешнеэкономической конъюнктурой, позволяющей власти совершать некоторые национально-ориентированные действия. При­чина существования такой модели – низкая национальная адекват­ность (и даже антинациональный характер) самих экономических преобразований, причем с самого начала их проведения. Вспомним, разве кто-нибудь из тогдашней «элиты» принимал в расчет в 90-е гг. национальные особенности интересы, статус страны и т. п. Была уст­роена гонка к рынку как таковому, как будто он где-то существует в таком универсалистском виде, или рыночный призыв принимал от­кровенно подражательскую форму – как у Е. Гайдара в его работе начала 90-х гг. «Государство и эволюция» с призывом к движению к «социально-экономическому пространству западного общества»: «Войти в это пространство, прочно закрепиться в нем – вот наша за­дача»[194]. О каком национальном достоинстве, о каком учете нацио­нальных факторов, особенностей российской цивилизации или хотя бы национальных интересов может идти речь в таком случае? Это трудно представить в какой-то другой стране, в т.ч. в постсоциали­стических и постсоветских странах, где с самого начала объединяю­щей стала идея национального возрождения. У нас же все нацио­нальное осмеивалось, выбрасывалось, отвергалось. Если бы машина времени перенесла в то время программные документы ныне правя­щей силы «Единой России», претендующей на умеренность и «здоро­вый консерватизм», то и они тогда подверглись бы такой же оценке.

В итоге был отвергнут важнейший ресурс развития страны. В науч­ной литературе, анализирующей экономические успехи стран Вос­точной и Юго-Восточной Азии второй половины 20-го века, часто и не боясь пишут о том, что этот успех не был бы возможен без исполь­зования «умеренного национализма». У нас же на этом слове с само­го начала преобразований поставили однозначно темное пятно.

Обратим внимание на некоторые направления учета нацио­нального своеобразия России.

Возьмем вопрос о государстве. Это не просто функциональный вопрос, хотя даже в этом случае можно говорить о разных реально существующих национальных моделях функционального вмешатель­ства государства в экономику, коренящихся в национально-особен­ных основаниях. У нас до сих пор нет такой национальной адекват­ной модели, явным выражением чего является постоянная смена приоритетов: от вроде бы наметившегося «госкапитализма» до вто­рой волны приватизации государственной собственности. Но Россия в этом плане не просто специфична: у нее государство имеет глубо­кие цивилизационные основания. Это скрепляющий цивилизационный стержень, удар по которому имеет разрушительные для страны последствия. Именно поэтому, как бы не менялся социально-экономический строй в России, государство через потрясения все равно восстанавливало свою силу – а когда этого не случалось, в стране начинались разрушительные процессы (Смута начала 17-го века, февраль 1917 г., рубеж 80-90-х гг., о котором сейчас и идет речь). Российские реформаторы исходили из другого представления о российском государстве, что также хорошо выражено в упомянутой книге Гайдара (рудименты «азиатчины», наследие средневековья, восточного способа производства и т. п.). Они не понимали сути рос­сийской цивилизации и не считали себя ответственными за нее, она была для них по сути чужой – своей она становилась бы только тогда, когда в ней утвердятся новые социально-идеологические ценности в духе «западного пространства». А если бы те реформаторы были дру­гими, то видели бы связь времен, нанизанных на один цивилизационный стержень. Также не хотели понимать они и того, какой отпе­чаток накладывает на экономику весь набор национально-специфических факторов, присущих России. При необходимости можно было бы показать[195], как специфические (во многом уникальные) природно-климатические, географические (пространственные), геополитические, социокультурные условия или факторы объектив­но формируют менее либеральную среду, определяют специфическое соотношение рынка и государственного регулирования, степень со­циальной ориентации экономики, определенную структуру отечест­венного хозяйства, тип национального воспроизводства. Реформато­ры-универсалисты этого принципиально не хотели замечать.

Но этот упрек можно адресовать и их предшественнику – М. Горбачеву и его близкому окружению. У них также не хватало здорового национализма. Ни один политик такого ранга никогда не действовал бы столь национально безответственно. В советском ру­ководстве того времени не оказалось нормальных, ответственных национально-ориентированных политиков. Причины этого разные: и субъективные; и исходящие из долго господствовавшей марксистско-интернациональной идеологии и из советского опыта, совер­шенно лишенных здорового национального эгоизма – и по отноше­нию к так называемым странам-«союзникам», и к союзным респуб­ликам, которым дали право на выход из единой страны и в которые в то же время вкачивались огромные ресурсы, отрываемые от России; и непонимание сути национальных интересов, прикрытое наивным увлечением «общечеловеческими ценностями» и т. п. Известный ис­следователь А. Ципко, находившийся в то время в этой среде, откро­венно писал: «Ставка Горбачева была сделана на идеологов, трак­тующих марксизм в социал-демократическом духе, на интернацио­налистов-шестидесятников. При таком раскладе и таких планах даже самые просвещенные и самые либеральные патриоты не могли поя­виться рядом, влиять на события, помогать спасению страны»[196]. Очень красноречивое признание.

Эти свойства проявилось и у последующих российских реформа­торов, среди которых было немало хорошо образованных людей – в т. ч. выпускников экономического факультета МГУ, ведущих петер­бургских (ленинградских) вузов. А кого из них формировали тогда на студенческих скамьях: материалистов, приверженцев «прогрессив­ных» тенденций мирового социально-экономического развития, сто­ронников исторически определенной социальной системы ценно­стей, которую легко можно сменить на другую специфически-историческую систему социальных ценностей (социалистические на либеральные или обратно). Либо одно, либо его противоположность: «прогрессивный» ход истории это оправдает и избавит от угрызения совести. Переход – очень простой, т. к. нет цементирующего стерж­ня. А вот если готовятся и выпускаются национально-ориенти­рованные экономисты, то их поведение будет другим. И если они даже из марксистов превратятся в либералов, это будет для них вто­ричным, а не главным. А главное – это их национально-ориенти­рованное кредо, национальная и цивилизационная ответственность, понимание «связи времен», из чего они будут исходить в первую очередь, даже участвуя в рыночных преобразованиях и организуя их. Таких экономистов мы, увы, не готовили, не готовим их и сейчас. И в этом трагическая ошибка и советского, и современного экономиче­ского образования.

Теперь о национальном понимании экономических законов. Возьмем некоторые законы, известные из советской политэкономии. Насколько они формационны? – Ну, вот «закон планомерного разви­тия» – это закон социалистической экономики? Не вполне: во мно­гом это закон, выражающий необходимость более регулируемого развития национальной экономики России в целом, что предполага­ет более сильное участие государства в экономической жизни стра­ны. Или те законы, которые мы называли «основным экономическим законом» и «законом распределения по труду» – они во многом отра­жали национальную необходимость большей социальной ориента­ции экономики, большей социальной консолидации общества. Не всё, находящееся в формации, формационно – а этого реформаторы не хотели или не способны были замечать. Наклеивая на всё законы формационные ярлыки, они игнорировали национальные характе­ристики: образно говоря, «с формационной водой выплескивали и цивилизационного ребенка». Можно привести здесь и другую, став­шую уже известной, фразу: «Целились в социализм, а попали в Рос­сию» – они попали именно в Россию, глубоко ранив ее. Думали, что за «формационным кителем» никого нет, а там оказалась Россия и русская цивилизация.

Для российских реформаторов было характерно представление о советской экономике как о чисто идеологической конструкции в духе Мизеса и Хайека, которые, впрочем, с реальным социалистическим материалом, в отличие от первых, дела не имели. Однако такое пред­ставление о советской экономике является крайностью. Во-первых, эта экономическая система исторически улавливала (хотя и весьма противоречиво) ряд объективных мировых тенденций, проявившихся в 20-ом веке: усиление роли государства, развитие социальной ориентации, постиндустриализм. Во-вторых, она была также реакци­ей и на специфические национальные задачи чрезвычайного харак­тера, стоявшие перед страной: необходимость ускоренного форми­рования новой материально-технической базы, роста оборонного потенциала, сохранения единства страны и ее роли мировой держа­вы. Новый тип отношений, как представлялось, позволял быстрее добиться этого путем мобилизации ресурсов, общественной консо­лидации, внедрения социальных инноваций, в том числе связанных с формированием нового качества трудовых ресурсов. В-третьих, она отражала в определенной степени и ряд особенностей национальной экономики как таковой (в частности, уже упоминавшуюся более ве­сомую роль государства, коллективистских форм хозяйствования и др.).

СССР добился ряда впечатляющих результатов: индустриализа­ция, победа в войне, освоение космоса, превращение в «сверхдержа­ву». Его доля в мировом ВВП уступала в 50-70-х гг. только США. За эти годы накоплен богатый опыт организации социальной сферы, прогнозирования, программирования и планирования экономиче­ского развития и др. При этом в советской экономике содержался ряд системных недостатков, особо проявившихся во второй половине 20-го века, когда новые процессы потребовали большей гибкости и мо­бильности хозяйственных связей, большей автономности и инициа­тивности субъектов. Эти условия стали существенно отличаться от традиционной индустриальной экономики с присущим ей стандарт­ным набором отраслей и видов продукции, консервативной структу­рой спроса, ясно обозначенными целями. Советская экономика ос­лабила восприимчивость к научно-техническому прогрессу, что вы­разилось в торможении развития, усилении отставания от наиболее развитых стран. Экономика нуждалась в преобразованиях, хотя их мера и направления могли быть разными.

Общим вектором преобразований стал в итоге «переход к рын­ку» как к форме хозяйства, показавшей свою эффективность в разви­тых странах. Преобразования во многом были спонтанными, слабо подготовленными, национально не сопряженными. Вторая половина 80-х гг. прошла под лозунгом «обновления социализма»; курс на ры­ночную экономику был официально сформулирован лишь в самом начале 90-х гг. и по сути не имел тщательно разработанной про­граммы, быстро радикализируясь под давлением кризисной ситуа­ции в стране. Вместо детальной инвентаризации сложившегося за десятилетия типа экономики и дифференцированного отношения к образующим его элементам, была взята линия на его демонизацию, однозначно негативную оценку системы, выход из которой прини­мал «неизбежную» форму ее тотального разрушения и замены на противоположный тип без учета национального фундамента отече­ственной экономики и самой возможности сочетания с цивилизационными особенностями, национальными интересами.

Еще один аспект учета национального своеобразия страны каса­ется этноэкономического ракурса, несмотря на всю его деликат­ность. Начиная глубокие социально-экономические преобразования, реформаторы должны были помнить о многонациональном характе­ре российского общества, о разных этноэкономических особенно­стях, в т. ч. о разной (исторически сложившейся) предрасположенно­сти этносов к определенным звеньям общественного разделения тру­да, о различиях в рыночном менталитете, поведении и т. п.; должны были понимать, что такое национальное возрождение, его формы, возможные крайности и социально-экономические последствия, особо учитывать сильные и уязвимые черты русской системы ценно­стей как исторически и объективно государствообразующей и т. п. Они просто обязаны были это знать и понимать. Однако это не было принято в расчет. Известный политолог А. Мигранян отмечал в свое время: «Возглавлявшая российское демократическое движение ин­теллигенция и быстро формировавшийся новый господствующий класс в массе своей были глубоко чужды национальным лозунгам. В отличие от большинства советских республик, а также от стран Вос­точной и Центральной Европы, в России демократические и нацио­нальные ценности оказались не только разведены, но и противопос­тавлены друг другу. В идеологию российского суверенитета рефор­маторы вкладывали смысл формирования западной модели нации-государства, намеренно игнорируя и подавляя, прежде всего русскую этничность. Национализмы в других советских республиках, а также в российских автономиях российскими демократами поддержива­лись и даже поощрялись, поскольку рассматривались как барьер против русского национализма»[197]. А теперь спустя 20 лет мы сталки­ваемся с большими деформациями в этой сфере, с растущим напря­жением. Это закономерный результат тех же двадцатилетней давно­сти преобразований, совершенно не учитывавших своеобразие национального вопроса в России и отвергавших необходимость их со­пряжения с государствообразующей системой ценностей, которая исторически формировалась в недрах русской цивилизации и обла­дает толерантностью, консолидирующей силой и творческим потен­циалом – крайне важными для многонационального государства ха­рактеристиками. Все это игнорировалось реформаторами, игнориру­ется и весьма влиятельными силами сегодня, что может вести к на­растанию противоречий и отчужденности в российском обществе, что чревато негативными цивилизационными последствиями. Здесь уместно будет воспроизвести слова одного из авторитетных совет­ских рыночных реформаторов – покойного академика С. Шаталина. Его оценка последствий реформ была очень жесткой: «Пепел после себя, пожар вместо оттепели, начало растворения россиян в других, более сильных народах – вот это и есть трагедия тех, кто задумал пе­рестройку и тех, кто просто испохабил ее идеи. Видит Бог, я не желал такого конца. Я не мог его предвидеть, потому что считал нас силь­нее. Впрочем, я и сейчас считаю российский народ сильным и, не исключаю, что он найдет себя в будущих поколениях»[198]. Вот такие жесткие признания и оценки. Указанные опасения имеют под собой реальные основания и тоже являются выражением того, что можно отнести к крайне слабой национальной адекватности рыночных пре­образований, начавшихся 20 лет назад и создавших массу проблем (в чем-то, возможно, уже и неразрешимых), предельно мешающих раз­витию страны сегодня и в исторической перспективе.

В.В. Букреев, Э.Н. Рудык.
Приватизация в России: выйти из плена старой идеологии

«Если кто погубит Россию, то это будут не коммунисты, не анархисты, а проклятые либералы»

(Ф. М. Достоевский)

«Когда меня спрашивали, не много ли де­вять лет Ходорковскому, я отвечал: Не много, если сначала лет по двадцать пять Чубайсу и Коху».

(Ю. Ю. Болдырев)

«Нормальные люди идут в политику, что­бы народ их руками овладел государством и положил конец четверти века нацио­нального предательства».

(М. Г. Делягин)

 

Российской приватизации уже, без малого, четверть века. Идет новая её ускоренная «волна». На торги, которые власть, в отличие от «старой» приватизации, обещает сделать «открытыми», «честными» и «справедливыми», предполагается выставить «за серьезные деньги» акции крупнейших, как правило, высокодоходных и бюджетообра­зующих государственных компаний. Они известны – «Роснефть», «Совкомфлот», «Сбербанк России» (в сентябре 2012 г. уже проданы 7,58% акций), Банк ВТБ, «Объединенная зерновая компания», «Росагролизинг», РОСНАНО, РЖД, «Апатита» (в сентябре 2012 г. уже продано 20% акций), крупнейшего перевозчика сжиженного газа «СГ-транса» (в сентябре 2012 г. уже продано 100% акций) и ряд дру­гих. Всего в списке 1400 объектов приватизации. Прогнозная цена вопроса – 30 млрд. долларов США или немногим более 900 млрд. руб. для пополнения доходной части федерального бюджета. Между тем, только одна успешно функционирующая государственная компания «Роснефтегаз» (владеет 75% акций «Роснефти» и около 10% акций «Газпрома») имеет на своих счетах около 132 млрд. руб., которые она обязана перечислить в федеральный бюджет в виде дивидендов на государственные пакеты акций. Естественно, цена акций самой компании, подлежащие приватизации намного выше[199]. Вопрос: зачем же приватизировать такую компанию и не только её? Если верить под­счетам аналитиков инвестиционной компании Bright Minds Capital пакеты акций только одних российских предприятий ТЭК оценива­ются в 45-47 млрд. долларов. Печальная история приватизации 90-х годов XX века похоже повториться[200].

Декларируемая цель «новой» приватизации – пополнить госу­дарственную казну, но не за счет продажи убыточных для государст­ва предприятий, лежащих тяжким бременем на государственном бюджете, как это имеет место в мировой практике, а, в первую оче­редь, относящихся к бюджетобразующим, к тому же существенно недооцененных по сравнению с зарубежными аналогами. Их массо­вая продажа, скорее всего (зная историю российской приватизации), произойдет по изначально заниженным ценам, имеющим, естест­венно, тенденцию к падению в условиях непрекращающегося миро­вого экономического кризиса, негативные последствия которого многие государства, в отличие от российского, пытаются демпфиро­вать. В частности, посредством временной национализации жизнен­но важных для национальной экономики предприятий, оказавшихся на грани банкротства.