Владимир Алексеевич Смоленский

1901–1961

 

 

«Над Черным морем, над белым Крымом…»

 

 

Над Черным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом.

Над голубыми полями клевера

Летели горе и гибель с Севера.

Летели русские пули градом,

Убили друга со мною рядом,

И Ангел плакал над мертвым ангелом…

Мы уходили за море с Врангелем.

 

 

«Кричи не кричи — нет ответа…»

 

 

Кричи не кричи — нет ответа,

Не увидишь — гляди не гляди,

Но все же ты близко, ты где-то

У самого сердца в груди.

Россия, мы в вечном свиданьи,

Одним мы усильем живем,

Твое ледяное дыханье

В тяжелом дыханье моем.

Меж нами подвалы и стены,

И годы, и слезы, и дым,

Но вечно, не зная измены,

В глаза мы друг другу глядим.

Россия, как страшно, как нежно,

В каком неземном забытьи

Глядят в этот мрак безнадежный

Небесные очи твои.

 

 

«Осталось немного — мириады в прозрачной пустыне…»

 

 

Осталось немного — мириады в прозрачной пустыне,

Далекие звезды и несколько тоненьких книг.

Осталась мечта, что тоской называется ныне,

Остался до смерти короткий и призрачный миг.

Но все-таки что-то осталось от жизни безумной,

От дней и ночей, от бессонниц, от яви и снов.

Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный,

И Агнец заколот для трапезы блудных сынов.

Из нищей мансарды, из лютого холода ночи,

Из боли и голода, страха, позора и зла

Приду я на пир и увижу отцовские очи

И где-нибудь сяду у самого края стола.

 

 

«Мы вышли ранним утром…»

 

 

Мы вышли ранним утром

С тобой из кабака,

Мерцала перламутром

И золотом река.

 

 

Звезда еще сияла,

С огнем зари борясь,

И алым отливала

У подворотен грязь.

 

 

И облако укором,

Или надеждой мне,

Божественным узором

Летело в вышине.

 

 

И было в синей дали,

Прохладе и весне

Все то, о чем мечтали,

Что видели во сне.

 

 

«О гибели страны единственной…»

 

 

О гибели страны единственной,

О гибели ее души,

О сверхлюбимой, сверхъединственной

В свой час предсмертный напиши.

 

 

«Я слишком поздно вышел на свидание…»

 

 

Я слишком поздно вышел на свидание,

Все ближе ночь, и весь в крови закат,

Темна тропа надежд, любви, мечтаний,

Ночь все черней, путь не вернуть назад.

 

 

Я заблудился в этом мраке душном,

Глаза открыты — не видать ни зги,

Кружит звезда в эфире безвоздушном,

О Господи Распятый, помоги!

 

 

Я стал немым, но лира плачет в мире.

О Господи, дай смерть такую, чтоб

В гробовой тьме я прикасался к лире,

Чтоб лирой стал меня объявший гроб.

 

 

Владислав Фелицианович Ходасевич

1886–1939

 

 

Берлинское

 

 

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

 

 

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

 

 

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

 

 

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола, —

 

 

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

 

1922

 

«Было на улице полутемно…»

 

 

Было на улице полутемно.

Стукнуло где-то под крышей окно.

 

 

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась —

 

 

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг — а иной.

 

1922

 

«Весенний лепет не разнежит…»

 

 

Весенний лепет не разнежит

Сурово стиснутых стихов.

Я полюбил железный скрежет

Какофонических миров.

 

 

В зиянии разверстых гласных

Дышу легко и вольно я.

Мне чудится в толпе согласных —

Льдин взгроможденных толчея.

 

 

Мне мил — из оловянной тучи

Удар изломанной стрелы,

Люблю певучий и визгучий

Лязг электрической пилы.

 

 

И в этой жизни мне дороже

Всех гармонических красот —

Дрожь, побежавшая по коже,

Иль ужаса холодный пот,

 

 

Иль сон, где, некогда единый, —

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

 

1923

 

Слепой

 

 

Палкой щупая дорогу,

Бродит наугад слепой,

Осторожно ставит ногу

И бормочет сам с собой.

А на бельмах у слепого

Целый мир отображен:

Дом, лужок, забор, корова,

Клочья неба голубого —

Всё, чего не видит он.

 

1923

 

«Вдруг из-за туч озолотило…»

 

 

Вдруг из-за туч озолотило

И столик, и холодный чай.

Помедли, зимнее светило,

За черный лес не упадай!

 

 

Дай посиять в румяном блеске,

Прилежным поскрипеть пером.

Живет в его проворном треске

Весь вздох о бытии моем.

 

 

Трепещущим, колючим током

С раздвоенного острия

Бежит — и на листе широком

Отображаюсь… нет, не я:

 

 

Лишь угловатая кривая,

Минутный профиль тех высот,

Где, восходя и ниспадая,

Мой дух страдает и живет.

 

1923

 

«С берлинской улицы…»

 

 

С берлинской улицы

Вверху луна видна.

В берлинских улицах

Людская тень длинна.

 

 

Дома — как демоны,

Между домами — мрак;

Шеренги демонов,

И между них — сквозняк.

 

 

Дневные помыслы,

Дневные души — прочь:

Дневные помыслы

Перешагнули в ночь.

 

 

Опустошенные,

На перекрестки тьмы,

Как ведьмы, по трое

Тогда выходим мы.

 

 

Нечеловечий дух,

Нечеловечья речь —

И песьи головы

Поверх сутулых плеч.

 

 

Зеленой точкою

Глядит луна из глаз,

Сухим неистовством

Обуревая нас.

 

 

В асфальтном зеркале

Сухой и мутный блеск —

И электрический

Над волосами треск.

 

1923

 

An maziecken [1]

 

 

Зачем ты за пивною стойкой?

Пристала ли тебе она?

Здесь нужно быть девицей бойкой, —

Ты нездорова и бледна.

 

 

С какой-то розою огромной

У нецелованных грудей, —

А смертный венчик, самый скромный,

Украсил бы тебя милей.

 

 

Ведь так прекрасно, так нетленно

Скончаться рано, до греха.

Родители же непременно

Тебе отыщут жениха.

 

 

Так называемый хороший

И вправду — честный человек

Перегрузит тяжелой ношей

Твой слабый, твой короткий век.

 

 

Уж лучше бы — я еле смею

Подумать про себя о том —

Попасться бы тебе злодею

В пустынной роще, вечерком.

 

 

Уж лучше в несколько мгновений

И стыд узнать, и смерть принять,

И двух нетлении, двух растлений

Не разделять, не разлучать.

 

 

Лежать бы в платьице измятом

Одной, в березняке густом,

И нож под левым, лиловатым,

Еще девическим соском.

 

1923

 

«Нет, не найду сегодня пищи я…»

 

 

Нет, не найду сегодня пищи я

Для утешительной мечты:

Одни шарманщики, да нищие,

Да дождь — всё с той же высоты.

 

 

Тускнеет в лужах электричество,

Нисходит предвечерний мрак

На идиотское количество

Серощетинистых собак.

 

 

Та — ткнется мордою нечистою

И, повернувшись, отбежит,

Другая лапою когтистою

Скребет обшмыганный гранит.

 

 

Те — жилятся, присев на корточки,

Повесив набок языки, —

А их из самой верхней форточки

Зовут хозяйские свистки.

 

 

Всё высвистано, прособачено.

Вот так и шлепай по грязи,

Пока не вздрогнет сердце, схвачено

Внезапным треском жалюзи.

 

1923

 

«Всё каменное. В каменный пролет…»

 

 

Всё каменное. В каменный пролет

Уходит ночь. В подъездах, у ворот —

 

 

Как изваянья — слипшиеся пары.

И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

 

 

Бренчит о камень ключ, гремит засов.

Ходи по камню до пяти часов,

 

 

Жди: резкий ветер дунет в окарино

По скважинам громоздкого Берлина —

 

 

И грубый день взойдет из-за домов

Над мачехой российских городов.

 

1923

 

«Встаю расслабленный с постели…»

 

 

Встаю расслабленный с постели.

Не с Богом бился я в ночи, —

Но тайно сквозь меня летели

Колючих радио лучи.

 

 

И мнится: где-то в теле живы,

Бегут по жилам до сих пор

Москвы бунтарские призывы

И бирж всесветный разговор.

 

 

Незаглушимо и сумбурно

Пересеклись в моей тиши

Ночные голоса Мельбурна

С ночными знаньями души.

 

 

И чьи-то имена, и цифры

Вонзаются в разъятый мозг,

Врываются в глухие шифры

Разряды океанских гроз.

 

 

Хожу — и в ужасе внимаю

Шум, не внимаемый никем.

Руками уши зажимаю —

Всё тот же звук! А между тем…

 

 

О, если бы вы знали сами,

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены!

 

1923

 

Хранилище

 

 

По залам прохожу лениво.

Претит от истин и красот.

Еще невиданные дива,

Признаться, знаю наперед.

 

 

И как-то тяжко, больно даже

Душою жить — который раз? —

В кому-то снившемся пейзаже,

В когда-то промелькнувший час.

 

 

Всё бьется человечий гений:

То вверх, то вниз. И то сказать:

От восхождений и падений

Уж позволительно устать.

 

 

Нет! полно! Тяжелеют веки

Пред вереницею Мадон, —

И так отрадно, что в аптеке

Есть кисленький пирамидон.

 

1924

 

«Интриги бирж, потуги наций…»

 

 

Интриги бирж, потуги наций.

Лавина движется вперед.

А всё под сводом Прокураций

Дух беззаботности живет.

 

 

И беззаботно так уснула,

Поставив туфельки рядком,

Неомрачимая Урсула

У Алинари за стеклом.

 

 

И не без горечи сокрытой

Хожу и мыслю иногда,

Что Некто, мудрый и сердитый,

Однажды поглядит сюда,

 

 

Нечаянно развеселится,

Весь мир улыбкой озаря,

На шаль красотки заглядится,

Забудется, как нынче я, —

 

 

И всё исчезнет невозвратно

Не в очистительном огне,

А просто — в легкой и приятной

Венецианской болтовне.

 

1924

 

Из дневника

 

 

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

 

 

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой,—

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

 

 

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

 

1925

 

Перед зеркалом

 

Nel mezzo del cammin di nostra vita. [2]

 

 

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

 

 

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,—

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

 

 

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, —

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

 

 

Впрочем — так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины — к причине,

А глядишь — заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

 

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами, —

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

 

1924

 

Окна во двор

 

 

Несчастный дурак в колодце двора

Причитает сегодня с утра,

И лишнего нет у меня башмака,

Чтобы бросить его в дурака.

………………………………………

 

 

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,

Баюкают няньки крикливых ребят.

С улыбкой сидит у окошка глухой,

Зачарован своей тишиной.

………………………………………

 

 

Курносый актер перед пыльным трюмо

Целует портреты и пишет письмо,—

И, честно гонясь за правдивой игрой,

В шестнадцатый раз умирает герой.

………………………………………

 

 

Отец уж надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный как труп:

«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,

Что не любит луковый суп!»

………………………………………

 

 

Небритый старик, отодвинув кровать,

Забивает старательно гвоздь,

Но сегодня успеет ему помешать

Идущий по лестнице гость.

………………………………………

 

 

Рабочий лежит на постели в цветах.

Очки на столе, медяки на глазах.

Подвязана челюсть, к ладони ладонь.

Сегодня в лед, а завтра в огонь.

………………………………………

 

 

Что верно, то верно! Нельзя же силком

Девчонку тащить на кровать!

Ей нужно сначала стихи почитать,

Потом угостить вином…

………………………………………

 

 

Вода запищала в стене глубоко:

Должно быть, по трубам бежать нелегко,

Всегда в тесноте и всегда в темноте,

В такой темноте и в такой тесноте!

 

1924

 

Баллада

 

 

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

 

 

Мне лиру ангел подает,

Мне мир прозрачен, как стекло,

А он сейчас разинет рот

Пред идиотствами Шарло.

 

 

За что свой незаметный век

Влачит в неравенстве таком

Беззлобный, смирный человек

С опустошенным рукавом?

 

 

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Безрукий прочь из синема

Идет по улице домой.

 

 

Ремянный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

 

 

Взлетают в городскую высь.

Так с венетийских площадей

Пугливо голуби неслись

От ног возлюбленной моей.

 

 

Тогда, прилично шляпу сняв,

К безрукому я подхожу,

Тихонько трогаю рукав

И речь такую завожу:

 

 

«Pardon, monsieur[3], когда в аду

За жизнь надменную мою

Я казнь достойную найду,

А вы с супругою в раю

 

 

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,

Напевы дивные внимать,

Крылами белыми сиять, —

 

 

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:

Пускай снежинкой упадет

На грудь спаленную оно».

 

 

Стоит безрукий предо мной

И улыбается слегка,

И удаляется с женой,

Не приподнявши котелка.

 

1925

 

Звезды

 

 

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом «Казино»

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

Тот захихикал, тот зевнул…

Но неудачник облыселый

Высоко палочкой взмахнул.

Открылись темные пределы,

И вот — сквозь дым табачных туч —

Прожектора зеленый луч.

На авансцене, в полумраке,

Раскрыв золотозубый рот,

Румяный хахаль в шапокляке

О звездах песенку поет.

И под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

Сквозь облака, по сферам райским

(Улыбочки туда-сюда)

С каким-то веером китайским

Плывет Полярная Звезда.

За ней вприпрыжку поспешая,

Та пожирней, та похудей,

Семь звезд — Медведица Большая —

Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,

Горя брильянтовой косой,

Вдруг жидколягая комета

Выносится перед толпой.

Глядят солдаты и портные

На рассусаленный сумбур,

Играют сгустки жировые

На бедрах Etoile d’amour[4],

Несутся звезды в пляске, в тряске,

Звучит оркестр, поет дурак,

Летят алмазные подвязки

Из мрака в свет, из света в мрак.

И заходя в дыру всё ту же,

И восходя на небосклон, —

Так вот в какой постыдной луже

Твой День Четвертый отражен!..

Не легкий труд, о Боже правый,

Всю жизнь воссоздавать мечтой

Твой мир, горящий звездной славой

И первозданною красой.

 

1925

 

Петербург

 

 

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

 

 

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

 

 

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

 

 

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

 

 

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

 

1925

 

Бедные рифмы

 

 

Всю неделю над мелкой поживой

Задыхаться, тощать и дрожать,

По субботам с женой некрасивой

Над бокалом, обнявшись, дремать,

 

 

В воскресенье на чахлую траву

Ехать в поезде, плед разложить,

И опять задремать, и забаву

Каждый раз в этом всем находить,

 

 

И обратно тащить на квартиру

Этот плед, и жену, и пиджак,

И ни разу по пледу и миру

Кулаком не ударить вот так, —

 

 

О, в таком непреложном законе,

В заповедном смиренье таком

Пузырьки только могут в сифоне —

Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

 

1926

 

Скала

 

 

Нет у меня для вас ни слова,

     Ни звука в сердце нет,

Виденья бедные былого,

     Друзья погибших лет!

 

 

Быть может, умер я, быть может

     Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит,

     Был только волн разбег,

 

 

И я, ударившись о камни,

     Окровавлен, но жив,—

И видится издалека мне,

     Как вас несет отлив.

 

1927

 

Веселье

 

 

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь — и ничего не надо,

Хлебнешь — и хочется опять.

 

 

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина

У женщины, сидящей рядом.

 

 

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье —

И пудра мне пылит уста.

 

 

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

 

1928

 

Я

 

 

Когда меня пред божий суд

На черных дрогах повезут,

 

 

Смутятся нищие сердца

При виде моего лица.

 

 

Оно их тайно восхитит

И страх завистливый родит.

 

 

Отстав от шествия, тайком,

Воображаясь мертвецом,

 

 

Тогда пред стеклами витрин

Из вас, быть может, не один

 

 

Украдкой так же сложит рот,

И нос тихонько задерет,

 

 

И глаз полуприщурит свой,

Чтоб видеть, как закрыт другой.

 

 

Но свет (иль сумрак?) тайный тот

На чудака не снизойдет.

 

 

Не отразит румяный лик,

Чем я ужасен и велик:

 

 

Ни почивающих теней

На вещей бледности моей,

 

 

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

 

 

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу…

 

 

Не подражайте ж мертвецу,

Как подражаете поэту.

 

1928

 

«Сквозь уютное солнце апреля…»

 

 

Сквозь уютное солнце апреля —

Неуютный такой холодок.

И — смерчом по дорожке песок,

И — смолкает скворец пустомеля.

 

 

Там над северным краем земли

Черно-серая вздутая туча.

Котелки поплотней нахлобуча,

Попроворней два франта прошли.

 

 

И под шум градобойного гула —

В сердце гордом, веселом и злом:

«Это молнии нашей излом,

Это наша весна допорхнула!»

 

1937

 

Марина Ивановна Цветаева

1892–1941

 

 

«Есть час на те слова…»

 

 

Есть час на те слова.

Из слуховых глушизн

Высокие права

Выстукивает жизнь.

 

 

Быть может — от плеча,

Протиснутого лбом.

Быть может — от луча,

Невидимого днем.

 

 

В напрасную струну

Прах — взмах на простыню.

Дань страху своему

И праху своему.

 

 

Жарких самоуправств

Час — и тишайших просьб.

Час безземельных братств,

Час мировых сиротств.

 

11 июня 1922

 

«Когда же, Господин…»

 

 

Когда же, Господин,

На жизнь мою сойдет

Спокойствие седин,

Спокойствие высот.

 

 

Когда ж в пратишину

Тех первоголубизн

Высокое плечо,

Всю вынесшее жизнь.

 

 

Ты, Господи, один,

Один, никто из вас,

Как с пуховых горбин

В синь горнюю рвалась.

 

 

Как под упорством уст

Сон — слушала — траву…

(Здесь, на земле искусств,

Словесницей слыву!)

 

 

И как меня томил

Лжи — ломовой оброк,

Как из последних жил

В дерева первый вздрог…

 

 

___________________

 

 

Дерева — первый — вздрог,

Голубя — первый — ворк.

(Это не твой ли вздрог,

Гордость, не твой ли ворк,

Верность?)

                      — Остановись,

Светопись зорких стрел!

В тайнописи любви

Небо — какой пробел!

 

 

Если бы — не — рассвет:

Дребезг, и свист, и лист,

Если бы не сует

Сих суета — сбылись

Жизни б…

                      Не луч, а бич —

В жимолость нежных тел.

В опромети добыч

Небо — какой предел!

 

 

День. Ломовых дорог

Ков. — Началась. — Пошла

Дикий и тихий вздрог

Вспомнившего плеча.

 

 

Прячет…

              Как из ведра —

Утро. Малярный мел.

В летописи ребра

Небо — какой пробел!

 

22–23 июня 1922

 

«Думалось: будут легки…»

 

 

Думалось: будут легки

Дни — и бестрепетна смежность

Рук. — Взмахом руки,

Друг, остановимте нежность.

 

 

Не — поздно еще![5]

В рас — светные щели

(Не поздно!) — еще

Нам птицы не пели.

 

 

Будь на — стороже!

Последняя ставка!

Нет, поздно уже

Друг, если до завтра!

 

 

Земля да легка!

Друг, в самую сердь!

Не в наши лета

Откладывать смерть!

 

 

Мертвые — хоть — спят!

Только моим сна нет —

Снам! — Взмахом лопат

Друг — остановимте память!

 

9 июля 1922

 

«Руки — ив круг…»

 

 

Руки — ив круг

Перепродаж и переуступок!

Только бы губ,

Только бы рук мне не перепутать!

 

 

Этих вот всех

Суетностей, от которых сна нет.

Руки воздев

Друг, заклинаю свою же память!

 

 

Чтобы в стихах

(Свалочной яме моих Высочеств!)

Ты не зачах,

Ты не усох наподобье прочих.

 

 

Чтобы в груди

(В тысячегрудой моей могиле

Братской!) — дожди

Тысячелетий тебя не мыли…

 

 

Тело меж тел,

— Ты, что мне пропадом был двухзвёздным!..

Чтоб не истлел

С надписью: не опознан.

 

9 июля 1922

 

Берлину

 

 

Дождь убаюкивает боль.

Под ливни опускающихся ставень

Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль

Копыта — как рукоплесканья.

 

 

Поздравствовалось — и слилось.

В оставленности златозарной

Над сказочнейшим из сиротств

Вы смилостивились, казармы!

 

10 июля 1922

 

«Вкрадчивостию волос…»

 

 

Вкрадчивостию волос:

В гладь и в лоск

Оторопию продольной —

 

 

Синь полунощную, масть

Воронову. — Вгладь и всласть

Оторопи вдоль — ладонью.

 

 

Неженка! — Не обманись!

Так заглаживают мысль

Злостную: разрыв — разлуку —

Лестницы последний скрип…

 

 

Так заглаживают шип

Розовый… — Поранишь руку!

Ведомо мне в жизни рук

Многое. — Из светлых дуг

 

 

Присталью неотторжимой

Весь противушерстный твой

Строй выслеживаю: смоль,

Стонущую под нажимом.

 

 

Жалко мне твоей упор-

ствующей ладони: в лоск

Волосы, — вот-вот уж через

 

 

Край — глаза… Загнана внутрь

Мысль навязчивая: утр

Наваждение — под череп!

 

17 июля 1922

 

«Леты подводный свет…»

 

 

Леты подводный свет,

Красного сердца риф.

Застолбенел ланцет,

Певчее горло вскрыв:

 

 

Не раскаленность жерл,

Не распаленность скверн —

Нерастворенный перл

В горечи певчих горл.

 

 

Горе горе! Граним,

Плавим и мрем — вотще.

Ибо нерастворим

В голосовом луче

 

 

Жемчуг…

               Железом в хрип,

Тысячей пил и свёрл —

Неизвлеченный шип

В горечи певчих горл.

 

11 августа 1922

 

«Это пеплы сокровищ…»

 

 

Это пеплы сокровищ:

Утрат, обид.

Это пеплы, пред коими

В прах — гранит.

 

 

Голубь голый и светлый,

Не живущий четой.

Соломоновы пеплы

Над великой тщетой.

 

 

Беззакатного времени

Грозный мел.

Значит Бог в мои двери —

Раз дом сгорел!

 

 

Не удушенный в хламе,

Снам и дням господин,

Как отвесное пламя

Дух — из ранних седин!

 

 

И не вы меня предали,

Годы, в тыл!

Эта седость — победа

Бессмертных сил.

 

27 сентября 1922

 

«Спаси Господи, дым!..»

 

 

Спаси Господи, дым!

— Дым-то, Бог с ним! А главное — сырость!

С тем же страхом, с каким

Переезжают с квартиры:

 

 

С той же лампою-вплоть,—

Лампой нищенств, студенчеств, окраин.

Хоть бы деревце хоть

Для детей! — И каков-то хозяин?

 

 

И не слишком ли строг

Тот, в монистах, в монетах, в туманах,

Непреклонный как рок

Перед судорогою карманов.

 

 

И каков-то сосед?

Хорошо б холостой, да потише!

Тоже сладости нет

В том-то, в старом — да нами надышан

 

 

Дом, пропитан насквозь!

Нашей затхлости запах! Как с ватой

В ухе — спелось, сжилось!

Не чужими: своими захватан!

 

 

Стар-то стар, сгнил-то сгнил,

А всё мил… А уж тут: номера ведь!

Как рождаются в мир

Я не знаю: но так умирают.

 

30 сентября 1922

 

Хвала богатым

 

 

И засим, упредив заране,

Что меж мной и тобою — мили!

Что себя причисляю к рвани,

Что честно мое место в мире:

 

 

Под колесами всех излишеств:

Стол уродов, калек, горбатых…

И засим, с колокольной крыши

Объявляю: люблю богатых!

 

 

За их корень, гнилой и шаткий,

С колыбели растящий рану,

За растерянную повадку

Из кармана и вновь к карману.

 

 

За тишайшую просьбу уст их,

Исполняемую как окрик.

И за то, что их в рай не впустят,

И за то, что в глаза не смотрят.

 

 

За их тайны — всегда с нарочным!

За их страсти — всегда с рассыльным!

За навязанные им ночи,

(И целуют и пьют насильно!)

 

 

И за то, что в учетах, в скуках,

В позолотах, в зевотах, в ватах,

Вот меня, наглеца, не купят —

Подтверждаю: люблю богатых!

 

 

А еще, несмотря на бритость,

Сытость, питость (моргну — и трачу!),

За какую-то — вдруг — побитость,

За какой-то их взгляд собачий

 

 

Сомневающийся…

                      — не стержень

ли к нулям? Не шалят ли гири?

И за то, что меж всех отверженств

Нет — такого сиротства в мире!

 

 

Есть такая дурная басня:

Как верблюды в иглу пролезли.

…За их взгляд, изумленный на́-смерть,

Извиняющийся в болезни,

 

 

Как в банкротстве… «Ссудил бы… Рад бы —

Да…»

             За тихое, с уст зажатых:

«По каратам считал, я — брат был…»

Присягаю: люблю богатых!

 

30 сентября 1922

 

Рассвет на рельсах

 

 

Покамест день не встал

С его страстями стравленными,

Из сырости и шпал

Россию восстанавливаю.

 

 

Из сырости — и свай,

Из сырости — и серости.

Покамест день не встал

И не вмешался стрелочник.

 

 

Туман еще щадит,

Еще в холмы запахнутый

Спит ломовой гранит,

Полей не видно шахматных…

 

 

Из сырости — и стай…

Еще вестями шалыми

Лжет вороная сталь —

Еще Москва за шпалами!

 

 

Так, под упорством глаз —

Владением бесплотнейшим

Какая разлилась

Россия — в три полотнища!

 

 

И — шире раскручу!

Невидимыми рельсами

По сырости пущу

Вагоны с погорельцами:

 

 

С пропавшими навек

Для Бога и людей!

(Знак: сорок человек

И восемь лошадей.)

 

 

Так, посредине шпал,

Где даль шлагбаумом выросла,

Из сырости и шпал,

Из сырости — и сирости,

 

 

Покамест день не встал

С его страстями стравленными

Во всю горизонталь —

Россию восстанавливаю!

 

 

Без низости, без лжи:

Даль — да две рельсы синие…

Эй вон она! — Держи!

По линиям, по линиям…

 

12 октября 1922

 

Эмигрант

 

 

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами,

Дамами, Думами,

Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,

Неким —

Шуманом пронося под полой весну:

Выше! из виду!

Соловьиным тремоло на весу —

Некий — избранный.

 

 

Боязливейший, ибо взяв на дыб —

Ноги лижете!

Заблудившийся между грыж и глыб

Бог в блудилище.

 

 

Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь

Не отвыкший… Виселиц

Не принявший… В рвани валют и виз

Беги — выходец.

 

9 февраля 1923

 

Душа

 

 

Выше! Выше! Лови — летчицу!

Не спросившись лозы — отческой

Нереидою по — лощется,

Нереидою в ла — зурь!

 

 

Лира! Лира! Хвалынь — синяя!

Полыхание крыл — в скинии!

Над мотыгами — и — спинами

Полыхание двух бурь!

 

 

Муза! Муза! Да как — смеешь ты?

Только узел фаты — веющей!

Или ветер станиц — шелестом

О страницы — и, смыв, взмыл…

 

 

И покамест — счета — кипами,

И покамест — сердца — хрипами,

Закипание — до — кипени

Двух вспененных — крепись — крыл.

 

 

Так, над вашей игрой — крупною,

(Между трупами — и — куклами!)

Не обшупана, не́ куплена,

Полыхая и пля — ша —

 

 

Шестикрылая, ра — душная,

Между мнимыми — ниц! — сущая,

Не задушена вашими тушами

Ду — ша!

 

10 февраля 1923

 

Расщелина

 

 

Чем окончился этот случай

Не узнать ни любви, ни дружбе.

С каждым днем отвечаешь глуше,

С каждым днем пропадаешь глубже.

 

 

Так, ничем уже не волнуем,

— Только дерево ветви зыблет —

Как в расщелину ледяную —

В грудь, что так о тебя расшиблась!

 

 

Из сокровищницы подобий

Вот тебе — наугад — гаданье:

Ты во мне как в хрустальном гробе

Спишь, — во мне как в глубокой ране

 

 

Спишь, — тесна ледяная прорезь!

Льды к своим мертвецам ревнивы:

Перстень — панцирь — печать — и пояс.

Без возврата и без отзыва.

 

 

Зря Елену клянете, вдовы!

Не Елениной красной Трои Огнь!

Расщелины ледниковой

Синь, на дне опочиешь коей…

 

 

Сочетавшись с тобой, как Этна

С Эмпедоклом… Усни, сновидец!

А домашним скажи, что тщетно:

Грудь своих мертвецов не выдаст.

 

17 июня 1923

 

«На назначенное свиданье…»

 

 

На назначенное свиданье

Опоздаю. Весну в придачу

Захвативши — приду седая.

Ты его высоко́ назначил!

 

 

Буду годы идти — не дрогнул

Вкус Офелии к горькой руте!

Через горы идти — и стогны,

Через души идти — и руки.

 

 

Землю долго прожить! Трущоба —

Кровь! и каждая капля — заводь.

Но всегда стороной ручьевой

Лик Офелии в горьких травах.

 

 

Той, что, страсти хлебнув, лишь ила

Нахлебалась! — Снопом на щебень!

Я тебя высоко́ любила:

Я себя схоронила в небе!

 

18 июня 1923

 

Рельсы