Владимир Владимирович Набоков

1899–1977

 

 

«В неволе я, в неволе я, в неволе!..»

 

 

В неволе я, в неволе я, в неволе!

На пыльном подоконнике моем

следы локтей. Передо мною дом

туманится. От несравненной боли

я изнемог… Над крышей, на спине

готического голого уродца,

как белый голубь, дремлет месяц… Мне

так грустно, мне так грустно… С кем бороться —

не знаю, Боже. И кому помочь —

не знаю тоже… Льется, льется ночь

(о, как ты, ласковая, одинока!);

два голоса несутся издалека;

туман луны стекает по стенам;

влюбленных двое обнялись в тумане…

Да, о таких рассказывают нам

шарманки выцветших воспоминаний

и шелестящие сердца старинных книг.

Влюбленные. В мой переулок узкий

они вошли. Мне кажется на миг,

что тихо говорят они по-русски.

 

1920

 

Жемчуг

 

 

Посланный мудрейшим властелином

страстных мук изведать глубину,

тот блажен, кто руки сложит клином

и скользнет, как бронзовый, ко дну.

 

 

Там, исполнен сумрачного гуда,

средь морских свивающихся звезд,

зачерпнет он раковину: чудо

будет в ней, лоснящийся нарост.

 

 

И тогда он вынырнет, раздвинув

яркими кругами водный лоск,

и спокойно улыбнется, вынув

из ноздрей побагровевший воск.

 

 

Я сошел в свою глухую муку,

я на дне. Но снизу, сквозь струи,

все же внемлю шелковому звуку

уносящейся твоей ладьи.

 

14.1.23.

 

«Нет, бытие — не зыбкая загадка…»

 

 

Нет, бытие — не зыбкая загадка.

Подлунный дол и ясен, и росист.

Мы — гусеницы ангелов; и сладко

въедаться с краю в нежный лист.

 

 

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,

и чем жадней твой ход зеленый был,

тем бархатистей и великолепней

хвосты освобожденных крыл.

 

6.5.23.

 

«В кастальском переулке есть лавчонка…»

 

 

В кастальском переулке есть лавчонка:

колдун в очках и сизом сюртуке

слова, поблескивающие звонко,

там продает поэтовой тоске.

 

 

Там в беспорядке пестром и громоздком

кинжалы, четки — сказочный товар!

В углу — крыло, закапанное воском,

с пометкою привешенной: Икар.

 

 

По розам голубым, по пыльным книгам

ползет ручная древняя змея.

И я вошел, заплаканный, и мигом

смекнул колдун, откуда родом я.

 

 

Принес футляр малиново-зеленый,

оттуда лиру вытащил колдун,

новейшую: большой позолоченный

хомут и проволоки вместо струн.

 

 

Я отстранил ее… Тогда другую

он выложил: старинную, в сухих

и мелких розах — лиру дорогую,

но слишком нежную для рук моих.

 

 

Затем мы с ним смотрели самоцветы,

янтарные, сапфирные слова,

слова-туманы и слова-рассветы,

слова бессилия и торжества.

И куклою, и завитками урны

колдун учтиво соблазнял меня;

с любовью гладил волосок лазурный

из гривы баснословного коня.

Быть может, впрямь он был необычаен,

но я вздохнул, откинул огоньки

камней, клинков — и вышел; а хозяин

глядел мне вслед, подняв на лоб очки.

Я не нашел. С усмешкою суровой

сложи, колдун, сокровища свои.

Что нужно мне? Одно простое слово

для горя человеческой любви.

 

1923

 

«Ты все глядишь из тучи темно-сизой…»

 

 

Ты все глядишь из тучи темно-сизой,

и лилия — в светящейся руке;

а я сквозь сон молю о лепестке

и все ищу в изгибах смутной ризы

изгиб живой колена иль плеча.

 

 

Мне твоего не выразить подобья

ни в музыке, ни в камне… Исподлобья

глядят в мой сон два горестных луча.

 

1923

 

«При луне, когда косую крышу…»

 

 

При луне, когда косую крышу

лижет металлический пожар,

из окна случайного я слышу

сладкий и пронзительный удар

музыки; и чувствую, как холод

счастия мне душу обдает;

кем-то ослепительно расколот лунный мрак; и медленно в полет

собираюсь, вынимая руки

из карманов, трепещу, лечу,

но в окне мгновенно гаснут звуки,

и меня спокойно по плечу

хлопает прохожий: «Вы забыли, —

говорит, — летать запрещено».

И застыв, в венце из лунной пыли,

я гляжу на смолкшее окно.

 

1924

 

Молитва

 

 

Пыланье свеч то выявит морщины,

то по белку блестящему скользнет.

В звездах шумят древесные вершины,

и, замирает крестный ход.

Со мною ждет ночь темно-голубая,

и вот, из мрака, церковь огибая,

пасхальный вопль опять растет.

 

 

Пылай, свеча, и трепетные пальцы

жемчужинами воска ороси.

О милых мертвых думают скитальцы,

о дальней молятся Руси.

А я молюсь о нашем дивьем диве,

о русской речи, плавной, как по ниве

движенье ветра… Воскреси!

 

 

О, воскреси душистую, родную,

косноязычный сон ер гнетет.

Искажена, искромсана, но чую

ее невидимый полет.

И ждет со мной ночь темно-голубая,

и вот, из мрака, церковь огибая,

пасхальный вопль опять растет.

 

 

Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,

вся жизнь моя, огонь несметных свеч.

Ты станешь вновь, как воды, полногласной,

и чистой, как на солнце меч,

и величавой, как волненье нивы.

Так молится ремесленник ревнивый

и рыцарь твой, родная речь.

 

1924

 

Прохожий с ёлкой

 

 

На белой площади поэт

запечатлел твой силуэт.

 

 

Домой, в непраздничный мороз,

ты елку черную понес.

 

 

Пальто российское до пят.

Калоши по снегу скрипят.

 

 

С зубчатой елкой на спине

ты шел по ровной белизне,

 

 

сам черный, сгорбленный, худой,

уткнувшись в ворот бородой,

 

 

в снегах не наших площадей,

с немецкой елочкой своей.

 

 

И в поэтический овал

твой силуэт я врисовал.

 

1925

 

Сон

 

 

Однажды ночью подоконник

дождем был шумно орошен.

Господь открыл свой тайный сонник

и выбрал мне сладчайший сон.

 

 

Звуча знакомою тревогой,

рыданье ночи дом трясло.

Мой сон был синею дорогой

через тенистое село.

 

 

Под мягкой грудою колеса

скрипели глубоко внизу:

я навзничь ехал с сенокоса

на синем от теней возу.

 

 

И снова, тяжело, упрямо,

при каждом повороте сна

скрипела и кренилась рама

дождем дышавшего окна.

 

 

И я, в своей дремоте синей,

не знал, что истина, что сон:

та ночь на роковой чужбине,

той рамы беспокойный стон,

 

 

или ромашка в теплом сене

у самых губ моих, вот тут,

и эти лиственные тени,

что сверху кольцами текут…

 

1925

 

Воскресение мёртвых

 

 

Нам, потонувшим мореходам,

похороненным в глубине

под вечно движущимся сводом,

являлся старый порт во сне:

 

 

кайма сбегающая пены,

на камне две морских звезды,

из моря выросшие стены

в дрожащих отблесках воды.

 

 

Но выплыли и наши души,

когда небесная труба

пропела тонко, и на суше

распались с грохотом гроба.

 

 

И к нам туманная подходит

ладья апостольская, в лад

с волною дышит и наводит

огни двенадцати лампад.

 

 

Все, чем пленяла жизнь земная,

всю прелесть, теплоту, красу

в себе божественно вмещая,

горит фонарик на носу.

 

 

Луч окунается в морские

им разделенные струи,

и наших душ ловцы благие

берут нас в тишину ладьи.

 

 

Плыви, ладья, в туман суровый,

в залив играющий влетай,

где ждет нас городок портовый,

как мы, перенесенный в рай.

 

1925

 

Годовщина

 

 

В те дни, дай Бог, от краю и до краю

гражданская повеет благодать:

все сбудется, о чем за чашкой чаю

мы на чужбине любим погадать.

 

 

И вот последний человек на свете,

кто будет помнить наши времена,

в те дни на оглушительном банкете,

шалея от волненья и вина,

 

 

дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье

поднимется… Но нет, он слишком стар:

черта изгнанья тает в отдаленье,

и ничего не помнит юбиляр.

 

 

Мы будем спать, минутные поэты;

я, в частности, прекрасно буду спать,

в бою случайном ангелом задетый,

в родимый прах вернувшийся опять.

 

 

Библиофил какой-нибудь, я чую,

найдет в былых, не нужных никому

журналах, отпечатанных вслепую

нерусскими наборщиками, тьму

 

 

статей, стихов, чувствительных романов

о том, как Русь была нам дорога,

как жил Петров,

как странствовал Иванов

и как любил покорный ваш слуга.

 

 

Но подписи моей он не отметит:

забыто все. И, Муза, не беда.

Давай блуждать, давай глазеть, как дети,

на проносящиеся поезда.

 

 

На всякий блеск, на всякое движенье,

предоставляя выспренним глупцам

бранить наш век, пенять на сновиденье,

единый раз дарованное нам.

 

1926

 

Комната

 

 

Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкап глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

 

 

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

 

 

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

 

 

И рамы, запирающейся плохо,

стук по ночам — отмщенье за сквозняк;

возня мышей, их карликовый грохот,

и чей-то приближающийся шаг:

 

 

он никогда не подойдет вплотную;

как на воде за кругом круг, идет

и пропадает, и опять я чую,

как он вздохнул и двинулся вперед.

 

 

Включаю свет. Все тихо. На перину

свет падает малиновым холмом.

Все хорошо. И скоро я покину

вот эту комнату и этот дом.

 

 

Я много знал таких покорных комнат,

но пригляжусь, и грустно станет мне:

никто здесь не полюбит, не запомнит

старательных узоров на стене.

 

 

Сухую акварельную картину

и лампу в старом платьице сквозном

забуду сам, когда и я покину

вот эту комнату и этот дом.

 

 

В другой пойду: опять однообразность

обоев, то же кресло у окна…

Но грустно мне: чем незаметней разность,

тем, может быть, божественней она.

 

 

И может быть, когда похолодеем

и в голый рай из жизни перейдем,

забывчивость земную пожалеем,

не зная, чем обставить новый дом…

 

1926

 

К России

 

 

Мою ладонь географ строгий

разрисовал: тут все твои

большие, малые дороги,

а жилы — реки и ручьи.

 

 

Слепец, я руки простираю

и все земное осязаю

через тебя, страна моя.

Вот почему так счастлив я.

 

 

И если правда, что намедни

мне померещилось во сне,

что час беспечный, час последний

меня найдет в чужой стране,

 

 

как на покатой школьной парте,

совьешься ты подобно карте,

как только отпущу края,

и ляжешь там, где лягу я.

 

1928

 

Родина

 

 

Бессмертное счастие наше

Россией зовется в веках.

Мы края не видели краше,

а были во многих краях.

 

 

Но где бы стезя ни бежала,

нам русская снилась земля.

Изгнание, где твое жало,

чужбина, где сила твоя?

 

 

Мы знаем молитвы такие,

что сердцу легко по ночам;

и гордые музы России

незримо сопутствуют нам.

 

 

Спасибо дремучему шуму

лесов на равнинах родных,

за ими внушенную думу,

за каждую песню о них.

 

 

Наш дом на чужбине случайной,

где мирен изгнанника сон,

как ветром, как морем, как тайной,

Россией всегда окружен.

 

1927

 

Билет

 

 

На фабрике немецкой, вот сейчас,

— дай рассказать мне, Муза, без волненья!

на фабрике немецкой, вот сейчас,

все в честь мою идут приготовленья.

 

 

Уже машина говорит: «жую;

бумажную выглаживаю кашу;

уже пласты другой передаю».

Та говорит: «нарежу и подкрашу».

 

 

Уже найдя свой правильный размах,

стальное многорукое созданье

печатает на розовых листах

невероятной станции названье.

 

 

И человек бесстрастно рассует

те лепестки по ящикам в конторе,

где на стене глазастый пароход

и роща пальм, и северное море.

 

 

И есть уже на свете много лет

тот равнодушный, медленный приказчик,

который выдвинет заветный ящик

и выдаст мне на родину билет.

 

1927

 

Расстрел

 

 

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать;

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

 

 

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

 

 

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

 

 

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

 

 

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

 

Берлин, 1927

 

Лыжный прыжок

 

 

Для состязаний быстролетных

на том белеющем холму

вчера был скат на сваях плотных

сколочен. Лыжник по нему

 

 

съезжал со свистом; а пониже

скат обрывался: это был

уступ, где становились лыжи

четою ясеневых крыл.

 

 

Люблю я встать над бездной снежной,

потуже затянуть ремни…

Бери меня, наклон разбежный,

и в дивной пустоте — распни.

 

 

Дай прыгнуть, под гуденье ветра,

под трубы ангельских высот,

не семьдесят четыре метра,

а миль, пожалуй, девятьсот.

 

 

И небо звездное качнется,

легко под лыжами скользя,

и над Россией пресечется

моя воздушная стезя.

 

 

Увижу инистый Исакий,

огни мохнатые на льду, и,

вольно прозвенев во мраке,

как жаворонок, упаду.

 

1926

 

Вершина

 

 

Люблю я гору в шубе черной

лесов еловых, потому

что в темноте чужбины горной

я ближе к дому моему.

 

 

Как не узнать той хвои плотной

и как с ума мне не сойти

хотя б от ягоды болотной,

заголубевшей на пути.

 

 

Чем выше темные, сырые

тропинки вьются, тем ясней

приметы с детства дорогие

равнины северной моей.

 

 

Не так ли мы по склонам рая

взбираться будем в смертный час,

все то любимое встречая,

что в жизни возвышало нас?

 

Шварцвальд, 1925

 

Крушение

 

 

В поля, под сумеречным сводом,

сквозь опрокинувшийся дым

прошли вагоны полным ходом

за паровозом огневым:

 

 

багажный — запертый, зловещий,

где сундуки на сундуках,

где обезумевшие вещи,

проснувшись, бухают впотьмах —

 

 

и четырех вагонов спальных

фанерой выложенный ряд,

и окна в молниях зеркальных

чредою беглою горят.

 

 

Там штору кожаную спустит

дремота, рано подоспев,

и чутко в стукотне и хрусте

отыщет правильный напев.

 

 

И кто не спит, тот глаз не сводит

с туманных впадин потолка,

где под сквозящей лампой ходит

кисть задвижного колпака.

 

 

Такая малость — винт некрепкий,

и вдруг под самой головой

чугун бегущий, обод цепкий

соскочит с рельсы роковой.

 

 

И вот по всей ночной равнине

стучит, как сердце, телеграф,

и люди мчатся на дрезине,

во мраке факелы подняв.

 

 

Такая жалость: ночь росиста,

а тут — обломки, пламя, стон…

Недаром дочке машиниста

приснилась насыпь, страшный сон:

 

 

там, завывая на изгибе,

стремилось сонмище колес,

и двое ангелов на гибель

громадный гнали паровоз.

 

 

И первый наблюдал за паром,

смеясь, переставлял рычаг,

сияя перистым пожаром,

в летучий вглядывался мрак.

 

 

Второй же, кочегар крылатый,

стальною чешуей блистал

и уголь черною лопатой

он в жар без устали метал.

 

1925

 

Путь

 

 

Великий выход на чужбину,

как дар божественный, ценя,

веселым взглядом мир окину,

отчизной ставший для меня.

 

 

Отраду слов скупых и ясных

прошу я Господа мне дать, —

побольше странствий, встреч опасных,

в лесах подальше заплутать.

 

 

За поворотом, ненароком,

пускай найду когда-нибудь

наклонный свет в лесу глубоком,

где корни переходят путь, —

 

 

то теневое сочетанье

листвы, тропинки и корней,

что носит для души названье

России, родины моей.

 

(1925)

 

Первая любовь

 

 

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

 

 

Твой образ легкий и блистающий

как на ладони я держу,

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

 

 

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а все ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты, и где живешь.

 

 

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

 

 

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

 

 

И все давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

 

1930

 

«Для странствия ночного мне не надо…»

 

 

Для странствия ночного мне не надо

              ни кораблей, ни поездов.

Стоит луна над шашечницей сада.

              Окно открыто. Я готов.

 

 

И прыгает с беззвучностью привычной,

              как ночью кот через плетень,

на русский берег речки пограничной

              моя беспаспортная тень.

 

 

Таинственно, легко, неуязвимо

              ложусь на стены чередой,

и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,

              напрасно метит часовой.

 

 

Лечу лугами, по лесу танцую —

              и кто поймет, что есть один,

один живой на всю страну большую,

              один счастливый гражданин.

 

 

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.

              Все тихо. Поздний пешеход,

встречая тень средь площади пустынной,

              воображение клянет.

 

 

Я подхожу к неведомому дому,

              я только место узнаю…

Там, в темных комнатах, все по-другому

              и все волнует тень мою.

 

 

Там дети спят. Над уголком подушки

              я наклоняюсь, и тогда

им снятся прежние мои игрушки,

              и корабли, и поезда.

 

1929

 

Сны

 

 

Странствуя, ночуя у чужих,

я гляжу на спутников моих,

     я ловлю их говор тусклый.

Роковых я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

     кто уснет в земле нерусской.

 

 

Если б знать. Ведь странникам даны

только сны о родине, а сны

     ничего не переменят.

Что таить — случается и мне

видеть сны счастливые: во сне

     я со станции в именье

 

 

еду, не могу сидеть, стою

в тарантасе тряском, узнаю

     все толчки весенних рытвин,

еду, с непокрытой головой,

белый, что платок твой, и с душой,

     слишком полной для молитвы.

 

 

Господи, я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

     кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. За годом валит год,

даже тем, кто верует и ждет,

     даже мне бывает грустно.

 

 

Только сон утешит иногда.

Не на области и города,

     не на волости и села

вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

     на чужбине ночью долгой.

 

1926

 

Поэты

 

 

Из комнаты в сени свеча переходит

и гаснет. Плывет отпечаток в глазах,

пока очертаний своих не находит

беззвездная ночь в темно-синих ветвях.

 

 

Пора, мы уходим — еще молодые,

со списком еще не приснившихся снов,

с последним, чуть зримым сияньем России

на фосфорных рифмах последних стихов.

 

 

А мы ведь, поди, вдохновение знали,

нам жить бы, казалось, и книгам расти,

но музы безродные нас доконали,

и ныне пора нам из мира уйти.

 

 

И не потому, что боимся обидеть

своею свободою добрых людей.

Нам просто пора, да и лучше не видеть

всего, что сокрыто от прочих очей:

 

 

не видеть всей муки и прелести мира,

окна, в отдаленье поймавшего луч,

лунатиков смирных в солдатских мундирах,

высокого неба, внимательных туч;

 

 

красы, укоризны; детей малолетних,

играющих в прятки вокруг и внутри

уборной, кружащейся в сумерках летних;

красы, укоризны вечерней зари;

 

 

всего, что томит, обвивается, ранит;

рыданья рекламы на том берегу,

текучих ее изумрудов в тумане,

всего, что сказать я уже не могу.

 

 

Сейчас переходим с порога мирского

в ту область… как хочешь ее назови:

пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,

иль, может быть, проще: молчанье любви.

 

 

Молчанье далекой дороги тележной,

где в пене цветов колея не видна,

молчанье отчизны — любви безнадежной —

молчанье зарницы, молчанье зерна.

 

Париж, 1939

 

L'inconnue de la seine

 

 

Торопя этой жизни развязку,

не любя на земле ничего,

все гляжу я на белую маску

неживого лица твоего.

 

 

В без конца замирающих струнах

слышу голос твоей красоты.

В бледных толпах утопленниц

юных всех бледней и пленительней ты.

 

 

Ты со мною хоть в звуках помешкай,

жребий твой был на счастие скуп,

так ответь же посмертной усмешкой

очарованных гипсовых губ.

 

 

Неподвижны и выпуклы веки,

густо слиплись ресницы. Ответь,

неужели навеки, навеки…

А ведь как ты умела глядеть!

 

 

Плечи худенькие, молодые,

черный крест шерстяного платка,

фонари, ветер, тучи ночные,

в темных яблоках злая река.

 

 

Кто он был, умоляю, поведай,

соблазнитель таинственный твой —

кудреватый племянник соседа —

пестрый галстучек, зуб золотой?

 

 

Или звездных небес завсегдатай,

друг бутылки, костей и кия,

вот такой же гуляка проклятый,

прогоревший мечтатель, как я?

 

 

И теперь, сотрясаясь всем телом,

он, как я, на кровати сидит

в черном мире, давно опустелом,

и на белую маску глядит.

 

Берлин, 1934

 

«И утро будет: песни, песни…»

 

 

И утро будет: песни, песни,

каких не слышно и в раю,

и огненный промчится вестник,

взвив тонкую трубу свою.

 

 

Распахивая двери наши,

он пронесется, протрубит,

дыханьем расплавляя чаши

неупиваемых обид.

 

 

Весь мир, извилистый и гулкий,

неслыханные острова,

немыслимые закоулки,

как пламя, облетит молва.

 

 

Тогда-то, с плавностью блаженной,

как ясновидящие, все

поднимемся, и в путь священный

по первой утренней росе.

 

30.1.23.

 

«Я где-то за городом, в поле…»

 

 

Я где-то за городом, в поле,

и звезды гулом неземным

плывут, и сердце вздулось к ним,

как темный купол гулкой боли.

 

 

И в некий напряженный свод

— и все труднее, все суровей —

в моих бессонных жилах бьет

глухое всхлипыванье крови.

 

 

Но в этой пустоте ночной,

при этом голом звездном гуле,

вложу ли в барабан резной

тугой и тусклый жемчуг пули,

 

 

и дула кисловатый лед

прижав о высохшее небо,

в бесплотный ринусь ли полет

из разорвавшегося гроба?

 

 

Или достойно дар приму,

великолепный и тяжелый,

— всю полнозвучность ночи голой

и горя творческую тьму?

 

20.1.23.

 

На закате

 

 

На закате, у той же скамьи,

как во дни молодые мои,

 

 

на закате, ты знаешь каком,

с яркой тучей и майским жуком,

 

 

у скамьи с полусгнившей доской

высоко над румяной рекой,

 

 

как тогда, в те далекие дни,

улыбнись и лицо отверни,

 

 

если душам умерших давно

иногда возвращаться дано.

 

Берлин, 1935

 

Видение

 

 

В снегах полуночной пустыни

мне снилась матерь всех берез,

и кто-то — движущийся иней —

к ней тихо шел и что-то нес.

 

 

Нес на плече, в тоске высокой,

мою Россию, детский гроб;

и под березой одинокой

в бледно-пылящийся сугроб

 

 

склонился в трепетанье белом,

склонился, как под ветром дым.

Был предан гробик с легким телом

снегам невинным и немым.

 

 

И вся пустыня снеговая,

молясь, глядела в вышину,

где плыли тучи, задевая

крылами тонкими луну.

 

 

В просвете лунного мороза

то колебалась, то в дугу

сгибалась голая береза,

и были тени на снегу

 

 

там, на могиле этой снежной,

сжимались, разгибались вдруг,

заламывались безнадежно,

как будто тени Божьих рук.

 

 

И поднялся, и по равнине

в ночь удалился навсегда

лик Божества, виденье, иней,

не оставляющий следа…

 

1924

 

«Как воды гор, твой голос горд и чист…»

 

И. А. Бунину

 

 

Как воды гор, твой голос горд и чист.

Алмазный стих наполнен райским медом.

Ты любишь мир и юный месяц, лист,

желтеющий над смуглым сочным плодом.

 

 

Ты любишь змей, тяжелых злых узлов

лиловый лоск на дне сухой ложбины.

Ты любишь снежный шелест голубиный

вокруг лазурных, влажных куполов.

 

 

Твой стих роскошный и скупой, холодный

и жгучий стих один горит, один

над маревом губительных годин,

и весь в цветах твой жертвенник свободный,

 

 

Он каплет в ночь росою ледяной

и январями благовоний знойных,

и нагота твоих созвучий стройных

сияет мне как бы сквозь шелк цветной.

 

 

Безвестен я и молод в мире новом,

кощунственном, но светит все ясней

мой строгий путь: ни помыслом, ни словом

не согрешу пред музою твоей.

 

1920

 

В раю

 

 

Здравствуй, смерть! — и спутник крылатый,

объясняя, в рай уведет,

но внезапно зеленый, зубчатый,

нежный лес предо мною мелькнет.

 

 

И немой, в лучистой одежде,

я рванусь и в чаще найду

прежний дом мой земной, и как прежде

дверь заплачет, когда я войду.

 

 

Одуванчик тучки апрельской

в голубом окошке моем,

да диван из березы карельской,

да семья мотыльков под стеклом.

 

 

Буду снова земным поэтом:

на столе открыта тетрадь…

Если Богу расскажут об этом,

Он не станет меня укорять.

 

Кембридж, 1920

 

Скитальцы

 

 

За громадные годы изгнанья,

вся колючим жаром дыша,

исходила ты мирозданья,

о, косматая наша душа.

 

 

Семимильных сапог не обула,

и не мчал тебя чародей,

но от пыльных зловоний Стамбула

до парижских литых площадей,

 

 

от полярной губы до Бискры,

где с арабом прильнула к ручью,

ты прошла и сыпала искры,

если трогали шерсть твою.

 

 

Мы, быть может, преступнее, краше,

голодней всех племен мирских.

От языческой нежности нашей

умирают девушки их.

 

 

Слишком вольно душе на свете.

Встанет ветер всея Руси,

и душа скитальцев ответит,

и ей ветер скажет: неси.

 

 

И по ребрам дубовых лестниц

мы прокатим с собой на пир

бочки солнца, тугие песни

и в рогожу завернутый мир.

 

1924

 

На рассвете

 

 

Я показывал твой смятый снимок

трем блудницам. Плыл кабак ночной.

Рассвело. Убогий город вымок

в бледном воздухе. Я шел домой.

 

 

Освещенное окно, где черный

человечек брился, помню; стон

первого трамвая; и просторный,

тронутый рассветом небосклон.

 

 

Боль моя лучи свои простерла,

в небеса невысохшие шла.

Голое переполнялось горло

судорогой битого стекла.

 

 

И окно погасло: кончил бриться.

День рабочий, бледный, впереди.

А в крови все голос твой струится:

«навсегда», сказала, «уходи».

 

 

И подумала; и где-то капал

кран; и повторила: «навсегда».

В обмороке, очень тихо, на пол

тихо соскользнула, как вода.

 

Берлин, 8.2.24.

 

«Санкт-Петербург — узорный иней…»

 

 

Санкт-Петербург — узорный иней,

ex libris беса, может быть,

но дивный… Ты уплыл, и ныне

мне не понять и не забыть.

 

 

Мой Пушкин бледной ночью, летом,

сей отблеск объяснял своей

Олениной, а в пенье этом

сквозная тень грядущих дней.

 

 

И ныне: лепет любопытных,

прах, нагота, крысиный шурк

в книгохранилищах гранитных;

и ты уплыл, Санкт-Петербург.

 

 

И долетая сквозь туманы

с воздушных площадей твоих,

меня печалит музы пьяной

скуластый и осипший стих.

 

Берлин, 25.9.23.

 

Кинематограф

 

 

Люблю я световые балаганы

все безнадежнее и все нежней.

Там сложные вскрываются обманы

простым подслушиваньем у дверей.

 

 

Там для распутства символ есть единый —

бокал вина; а добродетель — шьет.

Между чертами матери и сына

острейший глаз там сходства не найдет.

 

 

Там, на руках, в автомобиль огромный

не чуждый состраданья богатей

усердно вносит барышень бездомных,

в тигровый плед закутанных детей.

 

 

Там письма спешно пишутся средь ночи:

опасность… трепет… поперек листа

рука бежит… И как разборчив почерк,

какая писарская чистота!

 

 

Вот спальня озаренная. Смотрите,

как эта шаль упала на ковер.

Не виден ослепительный юпитер,

не слышен раздраженный режиссер;

 

 

но ничего там жизнью не трепещет:

пытливый гость не может угадать

связь между вещью и владельцем вещи,

житейского особую печать.

 

 

О, да! Прекрасны гонки, водопады,

вращение зеркальной темноты.

Но вымысел? Гармонии услада?

Ума полет? О, Муза, где же ты?

 

 

Утопит злого, доброго поженит,

и снова, через веси и века,

спешит роскошное воображенье

самоуверенного пошляка.

 

 

И вот — конец… Рояль незримый умер,

темно и незначительно пожив.

Очнулся мир, прохладою и шумом

растаявшую выдумку сменив.

 

 

И со своей подругою приказчик,

встречая ветра влажного напор,

держа ладонь над спичкою горящей,

насмешливый выносит приговор.

 

1928

 

Тихий шум

 

 

Когда в приморском городке,

средь ночи пасмурной, со скуки

окно откроешь, вдалеке

прольются шепчущие звуки.

 

 

Прислушайся и различи

шум моря, дышащий на сушу,

оберегающий в ночи

ему внимающую душу.

 

 

Весь день невнятен шум морской,

но вот проходит день незваный,

позванивая, как пустой

стакан на полочке стеклянной.

 

 

И вновь в бессонной тишине

открой окно свое пошире,

и с морем ты наедине

в огромном и спокойном мире.

 

 

Не моря шум — в тиши ночей

иное слышно мне гуденье:

шум тихий родины моей,

ее дыханье и биенье.

 

 

В нем все оттенки голосов

мне милых, прерванных так скоро,

и пенье пушкинских стихов,

и ропот памятного бора.

 

 

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем.

Но тихий шум не слышен днем

за суетой и дребезжаньем.

 

 

Зато в полночной тишине

внимает долго слух неспящий

стране родной, ее шумящей,

ее бессмертной глубине.

 

Ле Булю, 1929

 

«Глаза прикрою — и мгновенно…»

 

 

Глаза прикрою — и мгновенно,

весь легкий, звонкий весь, стою

опять в гостиной незабвенной,

в усадьбе, у себя, в раю.