Их императорским, высочествам августейшим дочерям Государя

 

 

От рук проклятых и ужасных

Погибнуть были вы должны,

Четыре девушки прекрасных,

Четыре Русские Княжны.

 

 

Одна была вина за вами:

Любовью к родине горя,

Ее вы были дочерями,

Как дщери Русского Царя.

 

 

Ваш взгляд молитвенно-лучистый,

Последний в жизни взгляд очей,

Сказал, что вы душою чистой

Простить сумели палачей.

 

 

Последний вздох… Утихли слезы…

Исчезла жизни суета…

Четыре царственные розы

Прошли чрез райские врата.

 

Ноябрь 1923.

 

Наступит день…

 

 

Наступит день, я верю в это —

День смерти призрачных свобод,

«Христос воскресе» среди лета

От счастья запоет народ.

 

 

Он разорвет обмана сети,

Ему простится кровь Царя,

И став душою чист, как дети,

Он жизнь начнет, добро творя.

 

 

Закроет Русь грехов страницу,

Залечит язвы старых ран

И сменит горя власяницу

На пышный счастья сарафан.

 

 

Царь Всероссийский и природный

Взойдет на прадедовский трон

И к общей радости народной

Воскреснут Правда и Закон.

 

 

Вновь будет крест сиять в Столице,

Как славы Божьей ореол,

А на столбах Руси границы,

Как прежде — Царственный Орел.

 

 

«Если порою взгрустнется…»

 

 

Если порою взгрустнется,

Ляжет на сердце печаль,

Дума стрелой пронесется

К Северу милому, вдаль.

Где вы, поля золотые

Богом забытой страны?

Кто погрузил вас, родные,

В эти печальные сны?

Сколько народа побито,

Пролито крови и слез?

Вся ты печалью повита

В прахе разрушенных грез…

Только и дышишь в надежде —

Вспрянет родная страна,

И засверкает, как прежде,

В солнечном блеске она.

Темная ночь пронесется,

Снова заблещут кресты,

Божия милость прольется

С синих небес высоты.

Снова янтарною рожью

Пахарь наполнит гумно,

Снова по-русски, по Божьи,

Будет нам жить суждено.

 

 

Завет

 

 

Я умру, как и все в поднебесной,

В Богом точно назначенный год,

И в могиле, глубокой и тесной,

Свой последний закончу поход.

 

 

Мне цветов на могилу не надо —

Лучше горсточка Русской земли,

То для воина будет награда:

Мнить себя от родной не вдали.

 

 

Чтоб Небесная Сила хранила,

Положите на грудь образок,

Русский флаг, что душа так любила,

И заройте в прибрежный песок.

 

 

Его множество раз целовала

И ласкала морская волна,

Та, что с Севера к нам забегала

Из краев, где родная страна.

 

 

Для могилы из травки ограда

Да из дерева крест хороши.

Монумента над нею не надо —

Лучше дать инвалидам гроши.

 

 

Все равно не вспомянет потомок,

Что лежит здесь России певец,

Для него я былого обломок

Да печальной страницы конец.

 

 

Но когда разойдутся туманы,

Станет Русь наша снова святой,

Рифм воздушных моих караваны

Кто-нибудь да прочтет со слезой.

 

1955

 

Иван Савин

1899–1927

 

 

«Оттого высоки наши плечи…»

 

 

Оттого высоки наши плечи,

А в котомках акриды и мед,

Что мы, грозной дружины предтечи,

Славословим крестовый поход.

 

 

Оттого мы в служенье суровом

К Иордану святому зовем,

Что за нами, крестящими словом,

Будет Воин, крестящий мечом.

 

 

Да взлетят белокрылые латы!

Да сверкнет золотое копье!

Я, немеркнущей славы глашатай,

Отдал Господу сердце свое.

 

 

Да приидет! Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу.

 

 

Колыбельная

 

Брату Николаю

 

 

Тихо так. Пустынно. Звездно.

Степь нахмуренная спит

Вся в снегах. В ночи морозной

Где-то филин ворожит.

Над твоей святой могилой

Я один, как страж, стою…

Спи, мой мальчик милый,

Баюшки-баю!..

 

 

Я пришел из дымной дали,

В день твой памятный принес

Крест надгробный, что связали

Мы тебе из крупных слез.

На чужбине распростертый,

Ты под ним — в родном краю…

Спи, мой братик мертвый,

Баюшки-баю…

 

 

В час, когда над миром будет

Снова слышен Божий шаг,

Бог про верных не забудет;

Бог придет в ваш синий мрак,

Скажет властно вам: Проснитесь!

Уведет в семью Свою…

Спи ж, мой белый витязь,

Баюшки-баю…

 

 

«Не бойся, милый. Это я…»

 

Брату Борису

 

 

Не бойся, милый. Это я.

Я ничего тебе не сделаю.

Я только обовью тебе,

Как саваном, печалью белою.

 

 

Я только выну злую сталь

Из ран запекшихся.

Не странно ли:

Еще свежа клинка эмаль.

 

 

А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.

Какой ты бледный стал и маленький!

Все о семье своей грустишь

 

 

И рвешься к ней из вечной спаленки!

Не надо. В ночь ушла семья.

Ты в дом войдешь, никем не встреченный.

 

 

Не бойся, милый, это я

Целую лоб твой искалеченный.

 

 

«Законы тьмы неумолимы…»

 

 

Законы тьмы неумолимы.

Непререкаем хор судеб.

Все та же гарь, все те же дымы,

Все тот же выплаканный хлеб.

 

 

Рука протянутая молит

О капле солнца. Но сосуд

Небесной милостыни пролит.

Но близок нелукавый суд.

 

 

Рука дающего скудеет:

Полмира по миру пошло…

И снова гарь, и вновь тускнеет

Когда-то светлое чело.

 

 

Мне недруг стал единоверцем:

Мы все, кто мог и кто не мог,

Маячим выветренным сердцем

На перекрестках всех дорог.

 

 

Сегодня лед дорожный ломок,

Назавтра злая встанет пыль,

Но так же жгуч ремень котомок

И тяжек нищенский костыль.

 

 

А были буйные услады

И гордой молодости лёт…

Подайте жизни, Христа ради,

Рыдающему у ворот!

 

1924

 

У последней черты

 

И. Бунину

 

 

По дюнам бродит день сутулый,

Ныряя в золото песка.

Едва шуршат морские гулы,

Едва звенит Сестра-река.

 

 

Граница. И чем ближе к устью,

К береговому янтарю,

Тем с большей нежностью и грустью

России «здравствуй» говорю.

 

 

Там, за рекой, все те же дюны,

Такой же бор к волнам сбежал,

Все те же древние Перуны

Выходят, мнится, из-за скал.

 

 

Но жизнь иная в травах бьется

И тишина еще слышней,

И на кронштадтский купол льется

Огромный дождь иных лучей.

 

 

Черкнув крылом по глади водной,

В Россию чайка уплыла —

И я крещу рукой безродной

Пропавший след ее крыла.

 

1925

 

«Все это было. Путь один…»

 

 

Все это было. Путь один

У черни нынешней и прежней,

Лишь тени наших гильотин

Длинней упали и мятежней.

                 И бьется в хохоте и мгле

                 Напрасной правды нашей слово

                 Об убиенном короле

                 И мальчиках Вандеи новой.

Всея кровь с парижских площадей,

С камней и рук легенда стерла,

И сын убогий предал ей

Отца раздробленное горло.

                 Все это будет. В горне лет

                 И смрад, и блуд, царящий ныне,

                 Расплавятся в обманный свет.

                 Петля отца не дрогнет в сыне.

И крови нашей страшный грунт

Засеяв ложью, шут нарядный

Увьет цветами — русский бунт,

Бессмысленный и беспощадный…

 

1925

 

«Кто украл мою молодость, даже…»

 

 

Кто украл мою молодость, даже

Не оставил следа у дверей?

Я рассказывал Богу о краже,

Я рассказывал людям о ней.

 

 

Я на паперти бился о камни.

Правды скоро не выскажет Бог.

А людская неправда дала мне

Перекопский полон да острог.

 

 

И хожу я по черному свету,

Никогда не бывав молодым,

Небывалую молодость эту

По следам догоняя чужим.

 

 

Увели ее ночью из дому

На семнадцатом детском году.

И по-вашему стал, по-седому,

Глупый мальчик метаться в бреду.

 

 

Были слухи — в остроге сгорела,

Говорили — пошла по рукам…

Всю грядущую жизнь до предела

За года молодые отдам!

 

 

Но безмолвен ваш мир отснявший.

Кто ответит? В острожном краю

Скачет выжженной степью укравший

Неневестную юность мою.

 

1925

 

«Ты кровь их соберешь по капле, мама…»

 

Братьям моим Михаилу и Павлу

 

 

Ты кровь их соберешь по капле, мама,

И, зарыдав у Богоматери в ногах,

Расскажешь, как зияла эта яма,

Сынами вырытая в проклятых песках.

 

 

Как пулемет на камне ждал угрюмо,

И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем!»

Как голый мальчик, чтоб уже не думать,

Над ямой стал и горло проколол гвоздем.

 

 

Как вырвал пьяный конвоир лопату

Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,

Как сын твой старший гладил руки брату,

Как стыла под ногами глинистая слизь.

 

 

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом луче,

И старый прапорщик, во френче рваном,

С чернильной звездочкой на сломанном плече,

 

 

Вдруг начал петь — и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое…

 

 

Игорь Северянин

1887–1941

 

 

Отходная Петрограду

 

 

За дряхлой Нарвой, верст за двести,

Как окровавленный пират,

Все топчется на топком месте

Кончающийся Петроград.

 

 

Кошмарный город — привиденье!

Мятежный раб! живой мертвец!

Исполни предопределенье:

Приемли страшный свой конец!

 

 

В молитвах твоего литурга

Нет о твоем спасеньи просьб.

Ты мертв со смертью Петербурга, —

Мечты о воскресеньи брось.

 

 

Эпоха твоего парада —

В сияньи праздничных дворцов.

Нет ничего для Петрограда:

О, город — склеп для мертвецов!

 

 

Твоя пугающая близость —

Над нами занесенный нож.

Твои болезни, голод, сырость —

Вот чем ты власть свою умножь!..

 

 

Ты проклят. Над тобой проклятья.

Ты точно шхуна без руля.

Раскрой же топкие объятья,

Держащая тебя земля.

 

 

И пусть фундаментом другому

Красавцу-городу гранит

Пребудет твой: пусть по-иному

Тебя Россия сохранит…

 

1918 — VII

 

Конечное ничто

 

 

С ума сойти — решить задачу:

Свобода это иль мятеж?

Казалось, все сулит удачу, —

И вот теперь удача где ж?

 

 

Простор лазоревых теорий,

И практика — мрачней могил…

Какая ширь была во взоре!

Как стебель рос! и стебель сгнил…

 

 

Как знать: отсталость ли европья?

Передовитость россиян?

Натура ль русская — холопья?

Сплошной кошмар. Сплошной туман.

 

 

Изнемогли в противоречьях.

Не понимаем ничего.

Все грезим о каких-то встречах —

Но с кем, зачем и для чего?

 

 

Мы призраками дуализма

Приведены в такой испуг,

Что даже солнечная призма

Таит грозящий нам недуг.

 

 

Грядет Антихрист? не Христос ли?

Иль оба вместе? раньше — кто?

Сначала тьма? не свет ли после?

Иль погрузимся мы в ничто?

 

1918 — XII

 

Я мечтаю…

 

 

Я мечтаю о том, чего нет

И чего я, быть может, не знаю..

Я мечтаю, как истый поэт, —

Да, как истый поэт, я мечтаю.

 

 

Я мечтаю, что в зареве лет

Ад земной уподобится раю.

Я мечтаю, вселенский поэт, —

Как вселенский поэт, я мечтаю.

 

 

Я мечтаю, что Небо от бед

Избавленье даст русскому краю.

Оттого, что я — русский поэт,

Оттого я по-русски мечтаю!

 

1922

 

Их образ жизни

 

 

Чем эти самые живут,

Что вот на паре ног проходят?

Пьют и едят, едят и пьют —

И в этом жизни смысл находят…

 

 

Надуть, нажиться, обокрасть,

Растлить, унизить, сделать больно…

Какая ж им иная страсть?

Ведь им и этого довольно!

 

 

И эти-то, на паре ног,

Так называемые люди

«Живут себе»… И имя Блок

Для них, погрязших в мерзком блуде,

Бессмысленный, нелепый слог…

 

1923

 

Не по пути

 

 

И понял я, вернувшись к морю,

Из экс-властительной страны,

Что я «культурой» лишь позорю

Свои лазоревые сны.

 

 

Что мне не по пути с «культурой».

Утонченному дикарю,

Что там всегда я буду хмурый,

Меж тем как здесь всегда горю.

 

 

Что механическому богу

Не мне стремиться на поклон.

Свою тернистую дорогу

И свой колеблющийся трон

Не променяю на иные.

Благословенны вы, леса,

Мне близкие, мои родные,

Где муз святые голоса!

 

1923

Тойла

 

Моя Россия

 

 

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи…

 

Ал. Блок

 

 

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Ее равнины снеговые,

Ее цыгане кочевые,—

Ах, им ли радость не дана?

Ее порывы огневые,

Ее мечты передовые,

Ее писатели живые,

Постигшие ее до дна!

Ее разбойники святые,

Ее полеты голубые,

И наше солнце, и луна!

И эти земли неземные,

И эти бунты удалые,

И вся их, вся их глубина!

И соловьи ее ночные,

И ночи пламно-ледяные,

И браги древние хмельные,

И кубки, полные вина!

И тройки бешено-степные,

И эти спицы расписные,

И эти сбруи золотые,

И крыльчатые пристяжные.

Их шей лебяжья крутизна!

И наши бабы избяные,

И сарафаны их цветные,

И голоса девиц грудные

Такие русские, родные,

И молодые, как весна,

И разливные, как волна,

И песни, песни разрывные,

Какими наша грудь полна,

И вся она, и вся она —

Моя ползучая Россия,

Крылатая моя страна!

 

1924

 

Бессмертным

 

 

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! —

Могущественные слова!..

И не от них ли на опушке

Нам распускается листва?

 

 

И молодеет не от них ли

Стареющая молодежь?..

И не при них ли в душах стихли

Зло, низость, ненависть и ложь!

 

 

Да, светозарны и лазорны,

Как ты, весенняя листва,

Слова, чьи звуки чудотворны,

Величественные слова!

 

 

При звуках тех теряет даже

Свой смертоносный смысл в дали

Веков дрожащая в продаже

Посредственная Natalie…

 

 

При них, как перед вешним лесом,

Оправдываешь, не кляня,

И богохульный флёрт с Дантесом —

Змею Олегова коня…

 

1924

 

На смерть Валерия Брюсова

 

 

Как жалки ваши шиканье и свист

Над мертвецом, бессмертием согретым:

Ведь этот «богохульный коммунист»

Был в творчестве божественным поэтом!

 

 

Поэт играет мыслью, как дитя, —

Ну, как в солдатики играют дети…

Он зачастую шутит, не шутя,

И это так легко понять в поэте…

 

 

Он умер оттого, что он, поэт,

Увидел музу в проститутском гриме.

Он умер оттого, что жизни нет,

А лишь марионетковое джимми…

 

 

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:

Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.

Когда ты с ним останешься вдвоем,

Прости его, самоубийца Львова…

 

 

Душа скорбит. Поникла голова.

Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.

Как выглядит без Брюсова Москва?

Не так же ли, как без Москвы — Россия?

 

16 октября 1924

Jarve

 

Классические розы

 

 

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

 

Мятлев. 1843

 

В те времена, когда роились грезы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

 

 

Пошли лета, и всюду льются слезы…

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране.

Как хороши, как свежи ныне розы

Воспоминаний о минувшем дне!

 

 

Но дни идут — уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп…

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

 

1925

 

Что нужно знать

 

 

Ты потерял свою Россию.

Противоставил ли стихию

Добра стихии мрачной зла?

Нет? Так умолкни: увела

Тебя судьба не без причины

В края неласковой чужбины.

Что толку охать и тужить —

Россию нужно заслужить!

 

1925

 

И будет вскоре…

 

 

И будет вскоре весенний день,

И мы поедем домой, в Россию…

Ты шляпу шелковую надень:

Ты в ней особенно красива…

 

 

И будет праздник… большой, большой,

Каких и не было, пожалуй,

С тех пор, как создан весь шар земной,

Такой смешной и обветшалый…

 

 

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»

Тебя со смехом ущипну я

И зарыдаю, молясь весне

И землю русскую целуя!

 

1925

 

Предгневье

 

 

Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймет Москва:

Родиться русским — слишком мало,

Чтоб русские иметь права…

 

 

И, вспомнив душу предков, встанет,

От слова к делу перейдя,

И гнев в народных душах грянет,

Как гром живящего дождя.

 

 

И сломит гнет, как гнет ломала

Уже не раз повстанцев рать…

Родиться Русским — слишком мало:

Им надо быть, им надо стать!

 

1925

 

Отечества лишенный

 

 

Была у тебя страна,

И был у тебя свой дом,

Где ты со своей семьей

Лелеял побеги роз…

Но родины не ценя,

Свой дом не сумев сберечь,

И мало любя семью,

Ты все потерял — был день,

Зачем же теперь видна

Во взоре тоска твоем,

И в чуждом краю зимой

Ты бродишь и наг, и бос?

И ждешь — не дождешься дня

Услышать родную речь

И, сев на свою скамью,

Смотреть на сгоревший пень?..

И снова сажать ростки,

И снова стругать бревно,

И, свадьбу опять сыграв,

У Неба молить детей, —

Чтоб снова в несчастный час,

Упорной страшась борьбы,

Презренным отдать врагам

И розы, и честь, и дом…

Глупец! от твоей тоски

Заморским краям смешно,

И сетовать ты не прав,

Посмешище для людей…

Живи же, у них учась

Царем быть своей судьбы!..

— Стихи посвящаю вам,

Всем вам, воплощенным в «нем»!

 

1925

 

Стихи Москве

 

 

Мой взор мечтанья оросили:

Вновь — там, за башнями Кремля,

Неподражаемой России

Незаменимая земля.

 

 

В ней и убогое богато,

Полны значенья пустячки:

Княгиня старая с Арбата

Читает Фета сквозь очки…

 

 

А вот к уютной церковушке

Подъехав в щегольском «купэ»,

Кокотка оделяет кружки,

Своя в тоскующей толпе…

 

 

И ты, вечерняя прогулка

На тройке вдоль Москвы-реки!

Гранитного ли переулка

Радушные особняки…

 

 

И там, в одном из них, где стайка

Мечтаний замедляет лёт,

Московским солнышком хозяйка

Растапливает «невский лед»…

 

 

Мечты! вы — странницы босые,

Идущие через поля, —

Неповергаемой России

Незаменимая земля!

 

1925

 

Народный суд

 

 

Я чувствую, близится судное время:

Бездушье мы духом своим победим,

И в сердце России пред странами всеми

Народом народ будет грозно судим.

 

 

И спросят избранники — русские люди —

У всех обвиняемых русских людей,

За что умертвили они в самосуде

Цвет яркий культуры отчизны своей.

 

 

Зачем православные Бога забыли,

Зачем шли на брата, рубя и разя…

И скажут они: «Мы обмануты были,

Мы верили в то, во что верить нельзя…»

 

 

И судьи умолкнут с печалью любовной,

Поверив себя в неизбежный черед,

И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»

И будет ответ: «Виноват весь народ.

 

 

Он думал о счастье отчизны родимой,

Он шел на жестокость во имя Любви…»

И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!

Ты нам не подсуден: мы — братья твои!

 

 

Мы — часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,

Наивный, стремящийся вечно вперед,

Взыскующий Бога в Европе кромешной,

Счастливый в несчастье, великий народ!»

 

1925

 

Слова солнца

 

 

Много видел я стран и не хуже ее —

Вся земля мною нежно любима.

Но с Россией сравнить?.. С нею — сердце мое,

И она для меня несравнима!

 

 

Чья космична душа, тот плохой патриот:

Целый мир для меня одинаков…

Знаю я, чем могуч и чем слаб мой народ,

Знаю смысл незначительных знаков…

 

 

Осуждая войну, осуждая погром,

Над народностью каждой насилье,

Я Россию люблю — свой родительский дом —

Даже с грязью со всею и пылью…

 

 

Мне немыслима мысль, что над мертвою — тьма…

Верю, верю в ее воскресенье

Всею силой души, всем воскрыльем ума,

Всем огнем своего вдохновенья!

 

 

Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день,

И не так он уже за горами —

Огласится простор нам родных деревень

Православными колоколами!

 

 

И раскается темный, но вещий народ

В прегрешеньях своих перед Богом.

Остановится прежде, чем в церковь войдет,

Нерешительно перед порогом…

 

 

И в восторге метнув в воздух луч, как копье

Золотое, слова всеблагие,

Скажет солнце с небес: «В воскресенье свое

Всех виновных прощает Россия!»

 

1925, март

 

Пасха в Петербурге

 

 

Гиацинтами пахло в столовой,

Ветчиной, куличом и мадерой,

Пахло вешнею Пасхой Христовой,

Православною русскою верой.

 

 

Пахло солнцем, оконною краской

И лимоном от женского тела,

Вдохновенно-веселою Пасхой,

Что вокруг колокольно гудела.

 

 

И у памятника Николая

Перед самой Большою Морскою,

Где была из торцов мостовая,

Просмоленною пахло доскою.

 

 

Из-за вымытых к Празднику стекол,

Из-за рам без песка и без ваты

Город топал, трезвонил и цокал,

Целовался, восторгом объятый.

 

 

Было сладко для чрева и духа.

Юность мчалась, цветы приколовши.

А у старцев, хотя было сухо,

Шубы, вата в ушах и галоши…

 

 

Поэтичность религии, где ты?

Где поэзии религиозность?

Все «бездельные» песни пропеты,

«Деловая» отныне серьезность…

 

 

Пусть нелепо, смешно, глуповато

Было в годы мои молодые,

Но зато было сердце объято

Тем, что свойственно только России!

 

1926

 

Зеленое небо

 

 

Как царство средь царства, стоит монастырь.

Мирские соблазны вдали за оградой.

Но как же в ограде — сирени кусты,

Что дышат по веснам мирскою отрадой?

 

 

И как же от взоров не скрыли небес, —

Надземных и, значит, земнее земного, —

В которые стоит всмотреться тебе,

И все человеческим выглядит снова!

 

1927

 

Десять лет

 

 

Десять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь я.

Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.

Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушья

Белой, красной — и розовой! — русских общественных групп.

 

 

Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений,

Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.

Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени

Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.

 

 

Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек,

На теперешний взгляд — мудро-трезвый — ненужно-дурных…

Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек,

И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!

 

 

Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых

Неземные цветы, вырастающие на земле,

И стихов из души, как природа, свободных и смелых,

И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!

 

1927

 

В пути

 

 

Иду, и с каждым шагом рьяней

Верста к версте — к звену звено.

Кто я? Я — Игорь Северянин,

Чье имя смело, как вино!

 

 

И в горле спазмы упоенья.

И волоса на голове

Приходят в дивное движенье,

Как было некогда в Москве…

 

 

Там были церкви златоглавы

И души хрупотней стекла.

Там жизнь моя в расцвете славы,

В расцвете славы жизнь текла.

 

 

Вспененная и золотая!

Он горек, мутный твой отстой.

И сам себе себя читая,

Версту глотаю за верстой!

 

4 октября 1928

 

Осенние листья

 

 

Осеню себя осенью — в дальний лес уйду.

В день туманный и серенький подойду к пруду.

Листья, точно кораблики, на пруде застыв,

Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.

Листья мокрые, легкие и сухие столь,

Что возьмешь их — ломаются поперек и вдоль.

Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:

Ведь она ограничена, в том пруде вода.

Берега всюду топкие с четырех сторон.

И кусты низкорослые стерегут их сон.

Листья легкие-легкие, да тяжел удел:

У пруда они выросли и умрут в пруде…

 

1929

 

На Эмбахе

 

 

Ее весны девятой голубые

Проказливо глаза глядят в мои.

И лилию мне водяную Ыйэ

Протягивает белую: «Прими…»

 

 

Но, как назло, столь узкая петлица,

Что сквозь нее не лезет стебелек.

Пока дитя готово разозлиться,

Я — в лодку, и на весла приналег…

 

 

Прощай! И я плыву без обещаний

Ее любить и возвратиться к ней:

Мне все и вся заменит мой дощаник,

Что окунается от окуней…

 

 

Но и в моем безлюдье есть людское,

Куда бы я свой якорь ни бросал:

Стремят крестьян на озеро Чудское

Их барж клокочущие паруса.

 

 

Взъерошенная голова космата

И взъерепененная борода.

И вся река покрыта лаком «мата»,

В котором Русь узнаешь без труда…

 

1929

 

Тишь двоякая

 

 

Высокая стоит луна.

Высокие стоят морозы.

Далекие скрипят обозы.

И кажется, что нам слышна

Архангельская тишина.

 

 

Она слышна, — она видна:

В ней всхлипы клюквенной трясины,

В ней хрусты снежной парусины,

В ней тихих крыльев белизна —

Архангельская тишина.

 

 

Бывают дни…

 

 

Бывают дни: я ненавижу

Свою отчизну — мать свою.

Бывают дни: ее нет ближе,

Всем существом ее пою.

 

 

Все, все в ней противоречиво,

Двулико, двуедино в ней,

И дева, верящая в диво

Надземное, — всего земней.

 

 

Как снег — миндаль. Миндальны зимы.

Гармошка — и колокола.

Дни дымчаты. Прозрачны дымы.

И вороны — и сокола.

 

 

Слом Иверской часовни. Китеж.

И ругань-мать, и ласка-мать…

А вы-то тщитесь, вы хотите

Ширококрайнюю объять!

 

 

Я — русский сам и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я — вылитая Русь!

 

Ночь под 1930-й год

 

Искренний романс

 

 

Оправдаешь ли ты — мне других оправданий не надо! —

Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?

В непробуженном сне напоенного розами сада,

Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?

 

 

Оправдаешь ли ты за убитые женские души,

Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?

Ах, за все, что я в жизни руками своими разрушил,

Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?

 

 

Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз разуверясь,

Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,

Что, быть может, и ты через день, через год или через

Десять лет станешь чуждой, как все, оправдаешь ли ты?

 

11 июля 1933

 

Здесь — не здесь

 

 

Я — здесь, но с удочкой моя рука,

Где льет просолнеченная река

Коричневатую свою волну

По гофрированному ею дну.

 

 

Я — здесь, но разум мой… он вдалеке,

На обожаемой моей реке,

Мне заменяющей и всё и вся,

Глаза признательные орося…

 

 

Я — здесь, не думая и не дыша…

А испускающая дух душа

На ней, не сравниваемой ни с чем

Реке, покинутой… зачем? зачем?…

 

14 октября 1935

 

Грустный опыт

 

 

Я сделал опыт. Он печален.

Чужой останется чужим.

Пора домой; залив зеркален,

Идет весна к дверям моим.

 

 

Еще одна весна. Быть может,

Уже последняя. Ну что ж,

Она постичь душе поможет,

Чем дом покинутый хорош.

 

 

Имея свой, не строй другого.

Всегда довольствуйся одним.

Чужих освоить бестолково:

Чужой останется чужим.

 

2 апреля 1936

 

Наболевшее…

 

 

Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —

Тебе, родительница, русский мой талант,

И вся душа моя, вся мысль моя верна

Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

 

 

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:

Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,

А если в чуждый край физически ушел,

Давно уж понял я, как то нехорошо…

 

 

Страх перед голодом за мать и за семью

Заставил родину меня забыть мою,

А тут вдобавок роковая эта лень,

Так год за годом шел, со днем сливался день.

 

 

Домой вернуться бы: не очень сладко тут.

Да только дома мой поступок как поймут?

Как объяснят его? Неловко как-то — ах,

Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах!

 

 

Из ложной гордости, из ложного стыда

Я сам лишил себя живящего труда —

Труда строительства — и жил как бы во сне,

От счастья творческой работы в стороне.

 

 

Мне не в чем каяться, и все же каюсь я:

Меня не ценят зарубежные края.

Здесь вдохновенность обрекается на склеп.

Здесь в горле застревает горький хлеб.

 

 

Я смалодушничал, — и вот мне поделом:

Поэту ль в мире жить пригодном лишь на слом?

За опрометчивый, неосторожный шаг

Уже пришиблена навек моя душа.

 

 

И уж не поздно ли вернуться по домам,

Когда я сам уже давным-давно не сам,

Когда чужбина доконала мысль мою, —

И как, Россия, я тебе и что спою?

 

26 октября 1939