Мы – это то, во что мы верим

Сам я принадлежу к поколению людей, о которых говорят – «рожденные в СССР». Мы формировались в одной культуре, а жить нам, волею судеб, приходится в другой. И мы ведь не просто были в одной культуре, а потом оказались в другой. Нет, мы именно сформировались в другой культуре, делались другой культурой. А жить приходится в той, которая, кроме нескольких внешних признаков, ничем на нее не похожа.

Для жизни в воде животному необходимы жабры, плавники, определенная конструкция позвоночника, обтекаемая форма тела, чешуя и так далее. И, приспосабливаясь к этой среде обитания, эволюционные предки нынешних рыб формировали у себя эти самые жабры, плавники и прочие необходимые для жизни в воде органы и структуры тела. Формировали и сформировали. Но теперь рыбы, как бы они того ни хотели, не могут жить на суше. А млекопитающим, которые по земле бегают, будет, в свою очередь, плохо на дне морском. Причина та же – они для другой среды обитания формировались, под другие условия жизни «заточены».

Люди, в отличие от других животных, имеют две среды обитания: одну – биологическую (или физиологическую, если хотите), а другую – психологическую (или социальную, если угодно). В биологической среде нашего обитания за последние пятнадцать-двадцать лет изменилось немногое (говорят, что из-за падения производства экология в России стала лучше, но и все вроде бы). А вот с точки зрения психологической, социальной – среда нашего обитания совсем другая.

Ведь что такое эта психологическая (психосоциальная) среда обитания?

Во-первых, информационная составляющая. Она изменилась кардинально! И дело не только в том, что информации стало больше, намного больше, а в том, что она стала теперь принципиально другой. И другой не только в смысле ее содержания, но и в том, как она структурируется, подается, анонсируется, кем и как транслируется, какие значения и коннотации приобретает, как осмысляется и интерпретируется. Тут же черт знает что такое!

То, что мы всех слушаем и никому не верим, то, что мы все понимаем и ничему не удивляемся, – это не случайность, это наш нынешний формат отношений с информацией. Она девальвировалась, лишилась внутренней структуры, единой, интегрирующей ее логики. Мы живем в информационном хаосе – не прислушиваясь, не вникая, не интересуясь по-настоящему, не озадачиваясь, не вопрошая, не анализируя. Мы жуем информацию, совершенно не ощущая ее вкуса, то есть – смысла.

Во-вторых, психологическая (социальная) среда обитания – это жизненные ценности человека и культуры в целом, приоритеты, смыслы – пресловутая «дихотомия добра и зла». И тут все у нас встало с ног на голову. Что «хорошо», а что «плохо» – богатство или бедность, равенство или успешность, любовь или здравый расчет, предприимчивость или восторженный романтизм, дружба или партнерство, развитие или приспособление, жизнь человека или цели общества? И вообще, в чем смысл жизни? Зачем? Откуда? Куда? С кем? Как? А верить во что?

И в-третьих, психологическая (социальная) среда нашего обитания – это еще в каком-то смысле и внутренняя структура всего общества как такового. Во всяком обществе есть определенные касты, сословия, кланы, слои и прослойки. Есть система отношений между ними и способы взаимодействия представителей разных групп. Есть и четко структурированное, внятное отношение между поколениями – кого за что уважаем, что от кого и почему ждем и как проявляем эти чувства. Есть во многих обществах и то, что называется «общественным договором» между поколениями. Все это есть, но не у нас. У нас – было.

А еще в большинстве обществ, не переживающих, как мы, эпоху глобальных перемен, есть авторитеты (в хорошем смысле этого слова). Это некие люди тире «культурные ориентиры» (где-то это политические лидеры, например в Китае, где-то представители собственно культуры, как в Западной Европе, где-то религиозные деятели, например в Иране). У нас все это тоже было. Причем ух как было! Кто начальник, кто дурак – было известно всем и каждому. Даже сомнений не возникало. «Вы не согласны с центральной линией партии?!» А сейчас?..

И вот мы как те рыбы, выброшенные на берег: психологически сформировались в одной культуре, в одном обществе, в одной социальной среде, а жить приходится в другой – чужеродной. Нам кажется, что мы хорошо умеем приспосабливаться, но кто такие – «мы»? Формирование личности человека завершается к шестнадцати-восемнадцати годам. Дальше никаких принципиальных изменений в структуре нашего внутреннего устройства уже не происходит. И если изменения среды нашего психологического обитания серьезные, кардинальные, то возникают противоречия между внешним контуром личности – который, конечно, может приспособиться (недаром говорят – человек ко всему привыкает), и внутренним ее остовом, который так мимикрировать под среду не может. К ранней взрослости рельсы в нас уже проложены, осталось только ездить – никаких капитальных перестроек в нас уже не будет, только развитие, умеренная реконструкция и реставрация того, что, хотя и ломается временами, есть в наличии.

Закон веры

Вот и получается, что одна нога здесь, а другая – там. Так и живем. Одна нога на одной стороне (СССР), вторая – на другой (РФ), а тело повисло над пропастью. И щель только увеличивается… Была бы у нас вера в некие идеалы, мы бы могли за них держаться, но ведь мы и верить-то по-настоящему разучились, потеряли, точнее сказать, способность. И вовсе не потому потеряли, что мы какие-то плохие, недоразвитые или проклятые до скончания веков, а потому что нельзя уверовать дважды. Как-то, конечно, можно и во второй раз, после разочарования, уверовать, но истинно – как оно может быть – это только один раз в нашей жизни случается.

Вера запечатляется в психике человека по механизму импринтинга. То есть истинно, беззаветно и безотчетно уверовать можно лишь однажды, а дальше – один раз разуверишься, и уже начинаются всякие интеллектуальные спекуляции, то есть – умом понимаешь, а сердцем – нет, принять до конца не можешь. То есть вроде бы и веришь, а вроде бы и не веришь.

Раньше, в СССР, мы искренне и истинно верили. У нас был «Бог», самый настоящий, со всеми чертами и атрибутами. Звали его – Владимир Ильич Ленин. Как сейчас помню, в гимне нахимовцев (когда я был этим самым нахимовцем) так и значилось: «Вперед мы идем, с пути не свернем, потому что мы Ленина имя… в сердцах своих… несем!» Трам-пам-пам! И разумеется, это не только нахимовцев касалось. И были, кстати сказать, у этого нашего секуляризированного «Бога» свои «апостолы» – большевики, чьими именами назывались города (Свердловск, Куйбышев, Калинин, Фрунзе, Горький и т. д.), и своя «Церковь» была (коммунистическая партия – КПСС) во главе с «папой» (генсеком) и «архиерейским собором» (ЦК, Политбюро), был и «Рай», кстати сказать, «загробная жизнь», «второе пришествие» – маячащий на горизонте коммунизм и разрекламированное на все лады «светлое будущее».

В общем, это была вера самая настоящая. Полный комплект признаков. Ни для психолога, ни для психиатра сомнений никаких. Мы, как и положено, в свои молодые годы усвоили этот «объект» веры (приняли, по наивности, как принимает ребенок – не сознавая, «без критики»), а дальше действует закон веры: включается определенная внутренняя механика нашей психики, на этот «объект веры» направленная, и он закрепляется намертво. Вот и вся вера (с психологической точки зрения, конечно). В ней – в этой вере – может быть, и здравомыслия не много и логики никакой, но если мы поверили, то нас потом не переубедишь и за уши не оттащишь…

Впрочем, если переубедишь (а нас в лихие-то годы перестройки сильно переубеждали, с фактами на руках уговаривали – помните эту новость о том, что Ленин расстрельные листы подписывал? – ух!), то второй раз заставить нас во что-то поверить по-настоящему не получится. Не поверим мы, и баста! Импринтинг уже был, второго Бога не предвидится. Пленка засвечена. Новый снимок сделать, конечно, можно, но вот только ни того, что было на этой пленочке раньше, ни того, что теперь отпечаталось, уже не разобрать. Каша и грязь. Что-то подобное раньше люди в связи с религиозными вопросами испытывали: «Стыдно мне, что я в Бога верил // Горько мне, что не верю теперь» (это по Сергею Есенину), а мы – в связи с крахом марксизма-ленинизма. И хотели бы сейчас во что-нибудь уверовать, и стараемся, а как ни рядимся, получается одна профанация.

Мы – бывшие граждане СССР – пережили тяжелейшее разочарование в объекте своей веры. Мы верили в «светлое будущее», в величие своей страны, в коммунистическую идею (мало кто понимал, правда, в чем именно эта идея состоит, но ведь для веры это не так и важно – просто верили «за все хорошее, против всего плохого»). А потом, под натиском разоблачительных фактов, разочаровались. По сути же, мы были внутри особой социальной пирамиды: наверху «вечно живой» Ленин, внизу – мы, то есть все остальные. И вдруг эта пирамида обвалилась…

Впрочем, не в первый раз. Православная пирамида сгинула в России на стыке XIX и XX веков, а советская – в конце ХХ. Моя прабабка, например, выросшая при царе-батюшке и бывшая женой унтер-офицера царской армии, всю жизнь верила в Господа Бога Иисуса Христа и тайно от моих бабушки и дедушки крестила внучек, праздники православные втихаря справляла.

А вот мои бабушки и дедушки – ровесники революции – были уже совершенно из советского времени. Они могли скептически относиться к чему-то, но в целом они были «советские люди». В общем, прабабка моя советскую святыню не приняла внутренне, а мои бабушки и дедушки – современность, когда, в свою очередь, разрушилась советская пирамида. И я тоже уже не смогу во что-нибудь поверить так, как я в детстве верил во Владимира Ильича. Пленочка засвечена…

Наши ценности

В социальной пирамиде удобно, комфортно. Это не хаос, где каждый бегает по какой-то своей траектории, это порядок: мы – пирамида! Когда ты встраиваешься в пирамиду, тебе там становится в целом очень хорошо, потому что вокруг тебя люди, которые не чужды тебе, а, напротив, «такие же, как ты» – вы все из одной «пирамиды», из «одного теста», разделяете общие ваши ценности, и цель у вас одна на всех, и приоритеты… Наверху Ленин стоит с красным знаменем, Великий Октябрь, и все прекрасно. Такая прямо конфессия.

И в этом счастье: в рамках советской системы мы были, можно сказать, подогнаны друг к другу, а что такое эта «подогнанность», как не ощущение единства? В нашем обществе были решены все базовые вопросы – о добре и зле, о цели, о смысле. У нас могли возникнуть какие-то частные разночтения с «линией партии», какие-то нюансы вылезали, разумеется, что-то нас смущало (пусть мы и не всегда это осознавали), но мы понимали, что это отклонение какое-то, что это такие мимолетные мыслишки. А в целом было ощущение того, что есть нечто абсолютно правильное, верное. «Учение Маркса и Ленина всесильно, потому что оно верно!» Блеск!

Точно так же и с религиозной моделью, когда мы воспитываемся в православном, например, католическом или протестантском обществе. Вокруг нас ценности, которые разделяют все вокруг, где нет такого, что кто-то неожиданно ворвется и скажет вдруг, что, мол, Бога нет. Обращение к Богу, молитва и священные таинства становятся неким «форматным элементом» жизни, способом «решения» каких-то наших внутренних трудностей и проблем. Я хорошо это помню, как в детстве у меня была книжка с портретом Ленина, и когда случались какие-то несчастья, я брал эту книжку и рассказывал Владимиру Ильичу обо всех своих невзгодах. Ну а как же?.. Он же самый умный, он все поймет. И Господь Бог по такой же модели – Он умный и добрый, Он все поймет.

В общем, успели мы взрасти в советской пирамиде, благополучно в ней и под нее выстроились и были в ней счастливы. Новое поколение – молодые люди, появившиеся на свет в постперестроечные времена, – этого «чувства локтя», этого «единства и общности» уже не знают и не чувствуют. Они вообще не знают, что такое пирамида, жесткий социальный порядок, «стая», иерархия, нет у них такого переживания в психологическом опыте. И они, соответственно, не очень этим тяготятся и не ищут постоянно, как мы, в какую бы пирамиду встроиться. Социальная потребность у них, конечно, тоже есть, поэтому как-то они тоже «общества» ищут, но так, достаточно угловато, на уровне «Давай-ка покурим-ка!». Но сказать, чтобы какое-то серьезное и осмысленное стремление сбиться в «стаю» у них было, – нельзя. Не знают они, что это такое и чем оно прекрасно…

При этом иерархический инстинкт в нас есть биологически – и не важно, в какую эпоху мы появились на свет. Нам комфортно, когда существует понятная иерархия – кто сверху, кто снизу, кто справа, кто слева. Некоторый дискомфорт, конечно, возникает, потому как кто-то на тебя «давит», но этот минус компенсируется наличием определенности, ощущением стабильности, надежности. Ты занял свое место в системе, и тебя элегантно со всех сторон подпирают. Да, в какие-то моменты, может, чуть давят, но зато не упадешь.

Я сейчас говорю не о намеренном и агрессивном социальном давлении, а просто об ощущении плеча, локтя, ощущении порядка. Это в любом здоровом обществе есть. Есть общество, должна быть структура. Есть и естественное ей и сопротивление. Мне навязывают некие общие шаблоны, а я чувствую, что они не совсем мне подходят, не согласен я. И как результат, я начинаю это свое внутреннее «я» ощущать, свою индивидуальность, инаковость. И начинается рост: давление социальной системы (в умеренных дозировках, разумеется) не препятствует внутреннему росту человека, а, напротив, ему способствует (если, конечно, сам человек к такому росту вообще способен). И в этом благо репрессивной, как кажется на первый взгляд, общественной системы, социального порядка: на меня давят – я сопротивляюсь и, как результат, – внутренне расту. Да, это болезненный зачастую процесс, но он идет, и это хорошо.

А сейчас, в условиях утраты структуры общества, социального давления нет (что, на первый взгляд, вроде бы и хорошо), но и ощущения плеча, ощущения некой команды – тоже нет. То есть я, с одной стороны, не расту внутренне, поскольку нет препятствия (социального давления), которое бы мне можно было преодолеть с пользой для своего личностного развития, а с другой стороны – экзистенциальный кризис переживаю – чувство одиночества, ощущение пустоты, бессмысленности своего существования и так далее. То есть и роста нет, и кризис присутствует. В общем, ерунда какая-то. Если кризис ради роста, то, хоть он и неприятный, его перетерпеть можно, оправданно. Но если кризис, то есть боль и страдание, вхолостую – кому оно надо?.. Лишенное смысла психологическое страдание.

И тут еще есть одна «хитрость», о которой я не могу не сказать… Недавно у меня состоялся такой разговор: мой собеседник посетовал, что, мол, не надо было разваливать пионерскую организацию, комсомол. Да, мол, конечно, идеология устарела и требованиям времени не соответствовала, но сами по себе организации были хорошие и их следовало оставить. И хотя я с этим внутренне, как заядлый в прошлом пионер и комсомолец, согласен, подобные «планы» и «прожекты», к сожалению, не могли быть исполнены. Поскольку вне идеологии, вне «пирамиды» (и не важно, кто там наверху – Господь Бог, Ленин или Конституция) человек не способен состояться в какой-либо организации. Формально состоять – да, конечно, но не состояться. То есть толку от такой организации не будет никакого.

Человек не способен почувствовать себя элементом социальной системы, если система лишена «смысла», а этот смысл ей придает идеология. И вот новые поколения в России, которые были лишены идеологии, в принципе не могли состояться как члены сообщества, они в лучшем случае являются теперь членами той или иной «группы», но не со-общества.

 

Конфликт «отцов и детей»

Конфликт «отцов и детей» между поколениями неизбежен. Младшее поколение всегда подвергает сомнению жизненный уклад старшего, старшее, в свою очередь, всегда в той или иной степени недовольно младшим. Существует несколько теорий, которые так или иначе объясняют этот феномен.

Например, согласно Зигмунду Фрейду (в частности, его работе «Тотем и Табу»), младшее поколение самцов имеет претензии на всех самок, включая и старших, поэтому между отцами и сыновьями конфликт предрешен. Отцы будут всячески доказывать сыновьям их несостоятельность, сыновья, в свою очередь, эту состоятельность демонстрировать. И дальше мордобитие. Классический «Эдипов комплекс». Примерно такая же ситуация и между самками: мать чувствует, что дочь уже выросла и готова принадлежать вожаку (отцу), а допустить это – значит для нее лишиться своего важного статуса. Ну и конфликт, понятное дело – «комплекс Электры».

Другое объяснение, возможно, более здравое, принадлежит моему любимому Конраду Лоренцу – знаменитому этологу и лауреату Нобелевской премии, который анализирует работу инстинкта внутривидовой агрессии и буквально на пальцах показывает, что отношения между поколениями просто не могут быть идеальными. Птицы заклевывают своих детенышей до смерти, если те вдруг решаются остаться в родительском гнезде, преодолев определенный возрастной рубеж. Примерно то же самое происходит и среди большего числа животных видов (за исключением тех, что живут большими группами).

Как показывает Лоренц, без внутривидовой агрессии, то есть перманентного конфликта внутри одного вида, выживание этого вида оказывается под угрозой. Животные должны конфликтовать и расселяться, осваивая новые территории и ареалы обитания, только это гарантирует виду выживание. То есть родители, выдворяющие детей из своей жизни, решают важную эволюционную задачу. Понятно, что подобная политика со стороны родителей не может происходить без конфликта между поколениями.

Если же мы спроецируем эти выводы Лоренца, сделанные при анализе поведения животных, на жизнь людей, то можем сказать следующее: да, чтобы убивать друг друга физически (родители – детей, а дети – родителей) – до этого, как правило, не доходит (хотя «квартирный вопрос» – сами знаете…), но убивать ментальное пространство соседних поколений – это пожалуйста, в каждой семье происходит. Мысль – это ведь тоже своего рода форма жизни (она движется, действует, размножается даже). И тут конфликт «территориальный» возникает не на шутку – чье мнение победит, чья позиция возобладает? Мировоззрение родителей в одной ситуации сформировалось, мировоззрение детей – в другой. А бытие, как говорил классик, определяет сознание. И потому они разные и конфликтуют поэтому. И соответственно, поколения бьются друг с другом насмерть на идеологическом фронте: борются за победу своего мнения, пытаются отстоять, так сказать, свою правоту и заодно интеллектуальную функцию.

В общем, тут на биологическую конструкцию наслаивается историческая. А иногда и перенаслаивается. Это случается как раз в переломные эпохи, когда время как бы обгоняет естественную смену поколений. В результате конфликтуют уже не родители и дети, а личности, сформировавшиеся в принципиально отличных друг от друга исторических условиях.

 

Поколения нашего времени

Фактически, по крайней мере в ментальной сфере, поколений оказывается больше, чем должно было бы быть по биологическим меркам. И сейчас мы имеем возможность наблюдать именно такой случай – у нас «исторических поколений» больше, чем «биологических»…

Во-первых, в России еще, к нашему великому счастью, живет поколение людей, которые прошли войну или, по крайней мере, хорошо ее помнят. И «к счастью» – это здесь не случайная оговорка. К счастью, потому как эти люди, как никто другой, самим фактом своего присутствия в социальном пространстве обеспечивают так называемую «историческую память» нации.

Мы едины пока только потому, что живы ветераны, которые связывают нынешнюю российскую неразбериху и суету с величайшим знаковым событием уходящей, почти уже ушедшей эпохи – победой в Великой Отечественной войне. Как только эта война окончательно станет для нас фактом из учебника и среди нас больше не будет носителей этого знания, этого опыта, очевидцев и участников тех событий, мы окончательно отшвартуемся и уйдем в открытое море, где нет ничего – ни ориентиров, ни оснований. Только на себя придется рассчитывать. Но мои бабушки и дедушки – ветераны Великой Отечественной – уже умерли. Так что…

Поколение довоенного и военного времени – люди, пережившие войну, которые впитали в себя удивительную, непонятную нам способность к реальной, полной самоотверженности. Своего рода вынужденный, приобретенный, подсознательный стоицизм. Они у нас самые настоящие стоики – героическое поколение, которое полностью отказалось от себя, от примата личных благ, личных удовольствий, если хотите. Они принесли в жертву государству, системе свои индивидуальные, личные помыслы и желания. Почему так сложилось? Не последнюю роль сыграла и система тоталитарного управления, подсознательный страх перед силой властной машины. Но в большей степени, конечно, тут другая причина – они постоянно решали какие-то задачи, которые были «сверх» них, надличностные: создать страну, защитить страну, затем восстановить…

При этом о чем мечтал каждый из этих людей в отдельности – они и сами-то толком не знали. Не позволяли себе в этом направлении думать.

Они готовы были жертвовать личными интересами, жили в состоянии этой готовности. И эта их жертвенность трансформировалась сейчас в то базовое требование, которое они предъявляют ко всем следующим поколениям: «Вы должны научиться отказывать себе в удовольствиях!» Таков главный тезис, который, хотя и не всегда открыто и прямо, исходит от этого поколения. И его представители смотрят на все последующие поколения и не любят, не могут принять в них именно этого – то, что личное для их детей и внуков стало выше общественного.

Они не понимают, о каком вообще таком удовольствии для себя, любимого, может идти речь. Есть некая зона комфорта – и ладно, и достаточно. Вот достался блокаднику дополнительный паек – и то счастье, спасибо большое. Это зона, с позволения сказать, «комфорта», которая располагается в пространстве отсутствия вообще какого-либо удовольствия. И поэтому поколение, о котором мы ведем речь, никогда не поймет, что значит получать удовольствие от жизни, что значит «делать СВОЮ жизнь». У этих замечательных людей просто нет такого жизненного опыта, они не ощущают своего права на удовольствие. Удовольствие, которое они могли себе позволить, – это делать что-нибудь для своей семьи, своего предприятия, своей страны.

Однажды у меня на программе была героиня – женщина-блокадница (по официальному статусу – «ребенок блокадного Ленинграда», я так понимаю). Она рассказала, как умер ее младший брат – в одной кровати с ней в блокадную зиму, от голода. Она проснулась утром, а он холодный. Она давай его греть, а он не отогревается. Она зовет взрослых, а те говорят – мол, пусть еще поспит. А потом вдруг обнаруживается, что ребенок умер. И какова реакция? Бабушка бросается в свою комнату, встает на колени перед иконой и, крестясь, кричит: «Господи, спасибо Тебе! Еще один рот забрал!»

Ну и с какой проблемой ко мне могла обратиться женщина, в опыте которой было ТАКОЕ?.. Она до чувства стыда, до состояния внутренней паники обеспокоена тем, что «неправильно тратит деньги». Как тратит? Покупает себе «слишком много еды». Я спрашиваю: «Всю еду-то эту съедаете?» – «Да, всю». – «А у вас что-то портится в холодильнике?» – «Нет». – «Вы можете меньше покупать еды?» – «Нет…» Но она… получает удовольствие от того, что она может есть столько, сколько хочет! И ей стыдно, ей совестно за это, понимаете?! За удовольствие от еды ребенку блокадного Ленинграда стыдно!

Она никогда не смела себе этого позволить, и только на пенсии у нее случайным образом появилась возможность тратить на еду… Вы не поверите, о какой сумме идет речь! О четырех тысячах рублей! Понятно, что там и близко никаких разносолов нет – ни икры заморской, ни баклажанов отечественных, если не сезон. Но это до сих пор в ней – стыд за невинное удовольствие не быть голодной. И я, конечно, ей говорю: «Дорогая вы наша, золотая! Ради всего святого, разрешите себе радоваться возможности есть столько, сколько вы хотите! Пожалуйста, ради нас всех, просто прошу, лично: есть у вас сейчас возможность кушать, сделайте это!» И для нее это было откровением: «И что, вы считаете, что я могу вот так просто покупать и есть?! И получать удовольствие???» – «Да, можете! Пожалуйста, по личной просьбе доктора!»

Следующее поколение – это люди, которые родились во время или после войны. Часть из них стали так называемыми шестидесятниками, то есть своего рода «протестным электоратом» советской власти (это был в каком-то смысле поколенческий ответ за годы сталинских репрессий), и сделали возможным то, что мы сейчас именуем «горбачевской перестройкой».

А часть – стала обычными гражданами советской страны, принявшими на себя, с одной стороны, веру в нерушимость системы, с другой стороны – знание о том, что у этой системы есть двойное дно, своеобразным олицетворением которого стала пресловутая советская «показуха». И именно поэтому они были той «массой», которая обусловила возможность «застоя». Они, как любят шутить в таких случаях, «колебались вместе с линией партии». То есть их эти колебания, с одной стороны, не слишком «коробили», но, с другой стороны, и сделали пассивными в общественно-политическом (а впоследствии и экономическом) смысле. Это была такая «политически лояльная» среда СССР – мол, делайте что хотите, мы вас поддерживаем, но у нас и своих забот полон рот.

Послевоенное поколение, к которому, например, относятся мои родители, впитало в себя атмосферу жизни в условиях хронических ограничений. И теперь оно в целом ждет наличия этих самых ограничений для себя и для других. Им просто необходимы эти ограничения для ощущения внутреннего комфорта! Они уже могут позволить себе получать какие-то удовольствия от жизни, потому что есть такой опыт (родители где-то «доставали» им какую-то колбасу на праздник, «консерву» и прочее – чему они радовались в детстве и могут радоваться сейчас). Но внутри сидит этот принцип – «рамки».

В нас же, более молодом поколении, им непонятно именно это – как мы живем без рамок? И если для ветеранов это вопрос отказа от удовольствия: «Как вы смеете его получать?! Это какой-то ужас, вы не должны этого делать!» – то для следующего, послевоенного: «Как вы можете жить без рамок?! Ведь они же есть – рамки! Вы можете получать удовольствие. Но рамки! Пожалуйста, вот здесь поставьте рамки!» И они нам об этом постоянно говорят: «Где рамки? Давайте, наконец, соберем какой-нибудь комитет Государственной Думы и поставим хоть какие-то рамки! Как же мы без рамок будем жить-то?»

И еще: в этом поколении сохраняется ориентация на «государство как систему». Государство для этого поколения – отец родной. Да, с изъянами, конечно, да, с недостатками, но – отец! От него ждут, на него уповают, его боятся. Оно дает, и оно забирает – вот что такое государство для этого поколения. Психическая структура этой части общества формировалась в условиях жесткой организации, в условиях монополии на право силы. Они более упорядоченны, но менее предприимчивы. Они готовы брать на себя ответственность, но только в условиях присутствия «руководящей силы». В общем, опять я скатился к «рамкам»… Так что идем дальше.

Мы – это следующее поколение, ныне 30–40-летние. Тут, правда, уже начинается петрушка… Есть все-таки разница между теми, кто в 70-х родился, и теми, кто в 60-х. Последние успели пожить в СССР, будучи во взрослом состоянии, а первые СССР помнят, но вот финал формирования их психики пришелся уже на перестроечные времена, а это, конечно, особая история. Пресловутая «свобода», например, воспринимается в этих группах по-разному.

Сорокалетние живут с внутренней убежденностью, что свободу надо «заработать», а тридцатилетние считают, что свобода дается «по праву рождения». Деталь незначительная на первый взгляд, но в поведении она имеет далеко идущие последствия. Впрочем, сам факт, точнее, сама идея «свободы» принимается и теми и другими. Тогда как послевоенное поколение, например, в ответ на слово «свобода», возможно, и кивнет доброжелательно, но после этого церемониального кивка тихо втащит через заднюю дверь какие-нибудь свои рамки.

Кроме того, тут надо отметить еще одну деталь. Сорокалетние успели к шапочному разбору, когда СССР «пилился» на чем свет стоит: «Шура, пилите гири! Они золотые!» А тридцатилетние – нет, бог миловал. Поэтому сорокалетние поделились на две группы – на тех, кто участвовал в «пилке», и на проспавших счастливые моменты «пилежа». Поэтому у сорокалетних есть конфликт внутри общности, поделились они на «состоявшихся» и «обиженных», а тридцатилетние в этом смысле такого разлома внутри своей группы не имеют. У тридцатилетних с плюсиком шансов отличиться в этой «битве за урожай» не было, поэтому если они чего и добились, то, как говорится, своим трудом, и нечего на них обижаться. И в общем все это в среде тридцатилетних хорошо понимают.

Поэтому уже вместо одного поколения, как должно было бы быть, у нас тут уже обнаруживаются два. Два, но объединенных пластичным, если так можно выразиться, отношением к «рамкам».

Мы считаем, что «рамки» – это не метод и не богом данное. Для нас «рамки» – это не часть жизни, это инструмент. Это нечто подвижное… И многое зависит от условий, от обстоятельств и так далее. Но именно этого старшее поколение и не может нам простить. Впрочем, прощай нас или не прощай – ничего не попишешь: мы с этими «рамками» боролись. Для нас разрушение рамок, ограничений, стереотипов является уже неким стилем жизни. Мы – поколение революционеров, условно говоря. Даже если мы и не участвовали в революции, не стояли сами у Белого дома – в нас это есть.

Мы натерпелись и слово «рамки» слышать уже не можем. Но разрушать эти рамки тоже можно по-разному. Можно делать это и «созидательно». В этом случае мы расширяем границы, но лишь по мере увеличения освоенного нами жизненного пространства. Мы не претендуем на то, на что мы не способны, на то, что нам не по силам, на то, где мы в себе не уверены. Но там, где мы состоятельны, – мы не понимаем, почему должны существовать ограничения? Границы могут быть – да, но не те, что спущены нам откуда-то сверху, а те, которые определяют, закрепляют и конституируют, если так можно выразиться, пространство возможного. Возможного и одновременно безопасного. Если мы можем сделать вот это и вот это, рассчитывая на результат, если мы уверены, что мы с этим совладаем и справимся, если, наконец, мы уверены, что это не приведет к нежелательным последствиям, то мы не видим никакого смысла в границах. Но граница ради границы, просто «чтобы было», – нас это никогда не устроит. Это я называю «созидательной» стратегией.

Но есть и другая – «люмпенская» стратегия устранения всяких границ: «Все плохие, нам на всех наплевать, ни у кого ума нету, страной управлять не могут, все воруют» и так далее и тому подобное. Это, как ни крути, тоже стратегия. Люди отказываются от границ, от рамок, от авторитетов… но при этом ничего не делают. Они как путники, сбившиеся с пути в бескрайней пустыне: в какую сторону идти – непонятно, а потому они садятся на пятую точку и чего-то ждут или уже ничего не ждут. То есть рамок уже нет, но ничего нового не предлагается и не создается. Такая вот нехитрая позиция: давайте все обхаем – все, что только можно, и еще желательно все, что нельзя, а потом напьемся в зюзю, обколемся, надебоширим, устроим погром или грабеж и будем чувствовать себя героями из героев, эдакими победителями на танках.

Впрочем, подобная беспринципность свойственна не только самым низам нашего поколения, но зачастую и верхам тоже. Революционеры (включая и революционеров экономического толка) живут не по тем законам, которые они пишут на своих знаменах, у них же «революционная ситуация», а на войне как на войне… И еще, как известно, победителей не судят. Поэтому и среди олигархов, я уверен, можно найти тех, которые вот так же, подобно классическим неудачникам, предлагают закрыть глаза на «химеры» добра и зла, вспомнить, что существуют рыночная экономика и главный, по крайней мере на их взгляд, закон эволюции – «побеждает сильнейший». Это тоже такая защитная позиция – мол, да, я понимаю, что я безобразничаю и запредельничаю, но поскольку мне на всех наплевать, то я и не особенно из-за этого переживаю.

А дальше с поколениями начинается и вовсе уже абсолютный кавардак.

Сейчас я говорил о поколении «революционеров». Это те, кто успел или мог успеть стать комсомольцами. И если это «биологическое поколение» состоит из двух «исторических», то следующее уже из трех. Причем интервал между «революционерами» и следующими историческими генерациями – десятилетие, а не двадцать-тридцать лет, как следовало бы, если бы мы вели речь о «биологических поколениях».

Какие же это три поколения конца 70-х и 80-х (то есть пока без тех, кто родился уже в 90-х)?

Во-первых, это те, кто еще успел как следует стать пионерами.

Во-вторых, те, кому красного галстука не досталось, но выпало счастье поносить октябрятскую звездочку.

И наконец, в-третьих, те, кому не досталось никакой детской коммунистической символики.

Разумеется, эти исторические генерации людей отличаются не идеологической бижутерией, а временем и его обстоятельствами. Просто так легче всего определять «своих» и «чужих»: с помощью элементарного вопроса – ты пионером был или только октябренком?

Смех, конечно, но все это абсолютно серьезно. Доктор Курпатов, например, кроме того, что он был комсомольцем, перед этим заведовал пионерской дружиной школы, а также был по совместительству председателем совета Ленинского зала, членом районного пионерского совета, делегатом слетов и проходил специальную подготовку как представитель «комсомольского и пионерского актива». А его супружница – замечательная российская писательница Лилия Ким – хоть и была в пионерах, но ее из них выгнали, как раз под занавес упразднения самой организации. И, как вы понимаете, остается только догадываться – какой такой ужас нужно было вытворить, чтобы тебя турнули из умирающей организации?! И ужас был: Лиля разрисовала весь свой пионерский галстук какими-то вызывающими надписями (кажется, логотипами группы KISS, или что-то в этом роде) и заявилась в таком виде в школу. Причем это стало просто последней каплей, которой предшествовало активное протестное поведение. И я вам должен сказать, что, несмотря на пять лет нашей возрастной разницы, я и моя супруга – два мира, две системы. У меня такое «богохульство» в голове не укладывается…

А дальше к нам, например, примыкает моя младшая сестренка Полина, которая успела всего каких-то пару лет провести в «октябрятской звездочке». У них с Лилей три года разницы, со мной – семь. Сразу скажу, что она у меня замечательная – моя сестренка. Но… В свои шестнадцать лет она с удивлением узнала, что Чапаев – это не только герой анекдотов, но и герой Гражданской войны. А перед поступлением в вуз она пыталась уточнить у меня: «А Великая Отечественная – это какие годы?» Я совершенно машинально ответил: «Сорок первый-сорок пятый», а уже через секунду в ужасе уставился на нее…