Между счастьем и удовольствием

 

Следующее замечание – это что-то вроде афоризма: счастье – это не то, что было, и не то, что будет, и даже не то, что есть, это то, что эпизодически нам удается, если мы научились его переживать и умеем его делать. В любом случае счастье не может быть постоянным или даже протяженным. Жизнь – это вечная борьба с обстоятельствами, это постоянное согласование потребностей с возможностями; подстройка одних под другие – потребностей под возможности и наоборот – возможностей под потребности. Когда это удается, случается счастье. Так что, счастье – это когда мы, стремясь к нему – «в небо», «за горизонт», «на кудыкину гору», останавливаемся и обозреваем то, что нами уже пройдено и достигнуто.

Идея «счастья» – это некий экстремум: то, что невозможно достичь, но то, к чему можно вечно стремиться. А переживание счастья – это не то, что мы получаем в финале, а то, что мы можем переживать на дистанции, когда мы останавливаемся и обозреваем мир вокруг себя и себя в нем. Останавливаемся, смотрим на достигнутое и переживаем… счастье. Понимание, что тебе довольно того, что у тебя уже есть, и дает человеку ощущение счастья.

Тут важная вещь. Если бы счастья можно было бы достичь, заполучив что-то определенное, то это было бы, с одной стороны, величайшим несчастьем (потому как что делать дальше – абсолютно непонятно), с другой – не было бы никакого развития. Залог развития именно в том, что «счастье» относится к числу идей, фантазмов – «полетели, птичка, там много вкусного». Нужно, мне кажется, просто понимать это и не расстраиваться из-за того, что в этом забеге нет финиша, в нем важнее другое – само движение и, разумеется, та дистанция, ее продолжительность, которую ты смог пройти.

У Фридриха Ницше есть стихотворение про идеал, которое заканчивается словами: «Когда бы мы пришли к его вершине, то все б мы умерли, тоскуя о святыне». Это правило распространяется на «химеру» счастья. Так что недостижимость счастья есть, как это ни странно, условие того, что мы время от времени способны его переживать.

В общем, счастье – это отдельные моменты, и надо уметь их ценить. Но вот что странно: в России не стыдно страдать, быть несчастным, но как-то неловко, неудобно быть успешным и счастливым. Почему так? Я слышал множество версий… Кто-то говорит, что это элемент православной культуры. Кто-то считает, что это связано с тем, что, будучи счастливым, ты становишься предметом зависти, а потому это небезопасно. Кроме того, с тебя еще и больше спрашивают – мол, ты счастливый, так что давай помогай нам – сирым и убогим. Ну и так далее в этом же духе. Все это, наверное, имеет значение. Но есть у всех этих рассуждений и собственно психологическая часть.

Дело в том, что в переживании счастья есть один очень важный ингредиент – осознание этого счастья как твоей собственности: «я счастлив», «в этом мое счастье», «только так я могу быть счастливым». Счастье – есть соотнесенность между тем, о чем ты мечтал, и тем, чего ты достиг. Это такая – в хорошем смысле – эгоистическая конструкция. Мы должны осознавать себя, свою жизнь, свои достижения, сопоставляя их с возможностями, трудностями, затраченными усилиями и так далее. Только в этом случае переживание счастья и появляется на свет. Причем сейчас я говорю не о моменте счастья, не о некой вспышке чувственной экзальтации (подобное может случиться и вполне спонтанно), а именно о более-менее продолжительном переживании счастья. В общем, для такого счастья необходима рефлексия.

А в России дискурсы счастья (то есть разнообразные наши рассуждения о счастье), понимание счастья и, выражаясь научным языком, его проблематизация никогда прежде не были связаны с личностью. Счастье в нашем массовом сознании не имеет индивидуального лица, оно не связано с конкретным человеком. Счастье у нас всегда было овеяно ореолом некого коллективизма: «Через четыре года здесь будет город-сад!» – это некое общее счастье. Счастье «второго пришествия» – это тоже счастье коллективного разума, а не личное. А как может быть какое-то личное счастье – мы даже как-то не очень себе представляем, личное счастье – это у нас всегда что-то меленькое, хиленькое, бледненькое, невзрачное и еще стыдное: «Вон, ходит, понимаешь, довольный!» В общем, мы заложники идеи «коллективного счастья».

Притом что счастье – это ведь некое чувство, а любое чувство может испытывать только конкретный человек, его не может испытывать масса, группа или организация. Да, мы подчас испытываем счастье именно от того, что помогли другому человеку или даже группе людей. Но с чем бы ни было связано твое переживание счастья, ты должен осознавать это событие как твое личное благо, ты не можешь радоваться «коллективом».

Когда радуется коллектив – то это просто сразу несколько людей, знакомых тебе, переживает чувства, сходные с твоими, и повод у вас формально один и тот же. Но мы привыкли именно так: «личное счастье» – это нечто неприличное и запретное, бессовестное и меленькое, а «общественное счастье» – мечта поэта. И в этом парадокс: мы внутренне настроены на «мир во всем мире», то есть на «общее счастье», а поскольку счастье может быть только личным, ничего не получается. Можно ли оказаться в булочной, если ты идешь в молочный магазин? Ну, наверное… Правда, только по случайности, в результате неконтролируемого стечения обстоятельств. Если же тебе хочется хоть каких-то гарантий результативности твоих действий, то надо стремиться к тому, что ты хочешь получить, а не к тому, что может случиться только само собой и вне зависимости от прикладываемых тобою усилий.

В общем, если ты хочешь счастья – ты должен мечтать о личном счастье, о своем, для себя. Но мы все привыкли грезить об общественном… «Люди мира, на минуту встаньте! Слышится, слышится… Звучит со всех сторон!» – это мы, по заложенной в нас ложной установке, должны, как нам кажется, всей массой переживать – и свои горести, и свое счастье. Только вот такого не бывает. И в результате – ни того (общественного), ни другого (личного) счастья в нашей жизни нет. «Ну, что ты тут счастливый такой? Там дети в Уганде голодают и коммунизм еще не построили в Западной Европе, а ты, значит, в счастье уже пребываешь?!»

Нам стыдно быть счастливыми, а стыдясь своего счастья, нельзя ему научиться, нельзя его построить. Оно неизбежно будет получаться «противозаконным», а потому не будет в нем того светлого переживания, без которого оно невозможно. Поэтому, хоть, возможно, это и прозвучит странно, я бы начал с того, чтобы, как аперитив, просто разрешил себе быть счастливым. И это вовсе не так просто, как может показаться, и вовсе не насколько на поверхности, как выглядит…

Недавно мне попалась выдержка из юмористического справочника для европейцев, оказавшихся в России. Там есть инструкция «Как сойти за русского», и звучит она примерно следующим образом: «Сдвиньте брови к переносице, улыбайтесь только на четыре зуба (никак не на тридцать два!). И лучше всего, если, стоя где-нибудь в сторонке, вы будете бурчать себе под нос что-нибудь недовольное, лучше про Правительство и Государственную Думу. Вас обязательно примут за русского!» Это, конечно, шутка юмора, но уж больно точно подмечено. Да, идеализировать представителей других культур бессмысленно – у них, разумеется, огромное количество своих собственных проблем, сложностей и стрессов. Но, как бы там ни было, они к самим себе, представителям «золотого миллиарда», относятся куда более рачительно, чем мы с вами. Бережно они к себе относятся, заботятся о своем душевном состоянии и, как результат, чаще и объемнее переживают чувство счастья. С этим невозможно поспорить, это статистика.

Впрочем, быть абсолютно несчастным нам раньше тоже возбранялось: «Как ты можешь страдать, когда живешь в стране Советов, в лучшей стране мира?!» Сейчас, правда, ничего подобного нам с экранов телевизора не говорят, однако сохранились важные рудименты: «Как тебе не стыдно: мать впахивает, как лошадь ломовая, а ты палец о палец не ударил и еще несчастный! Совести у тебя нет!» Причем это ведь звучит не только в тех случаях, когда ребенок ничего не делает, но и в том случае, когда ребенок уже не ребенок совсем, а, например, руководитель крупной компании, замученный стрессами. И вот он приезжает на дачу, где его мама вспахала десять грядок, и ему в целом грустно-грустно: на работе бедлам, подрядчики подводят, инспекции изводят, да и мама, которой врачи прописали лежать смирно, носится по огороду как угорелая, огурцы поливает. Но нет, не имеет он права поддаваться унынию, ибо… Ибо мама его очень долго жила в Советском Союзе. Впрочем, и сама она, бегая от грядке к грядке, не слишком счастлива – потому что удовольствие, как известно, в СССР было таким же стыдным, зазорно это было – испытывать «лишнее» удовольствие…

С физиологической точки зрения, какое же может быть счастье без удовольствия? Если человек испытывает какое-то неудовольствие, например, не удовлетворены какие-то его базовые потребности, не достигаются жизненные цели, – в этом случае он однозначно несчастлив. А если он получает удовольствие от «А» и до «Я», то, по идее, он должен быть счастливым. Но наличие удовольствий, со своей стороны, не делает человека счастливым. Таким образом, хоть счастье и невозможно без удовольствия, само счастье далеко не всякий раз оказывается попутчиком удовольствия. Тут опять же надо иметь в виду и физиологию, и психологию процесса.

То, что касается физиологии, проблема в следующем. Если мы представим себе удовольствие и неудовольствие на отрезке, то получится… Вот у нас точка «неудовольствие» (какая-то наша неудовлетворенная потребность), дальше мы движемся к точке «удовольствие». Посередине этого отрезка, когда мы начинаем понимать, что удовольствие нам не только приснилось, но и может случиться, мы из «зоны неудовольствия» переходим в «зону нарастающего удовольствия». Пик этого удовольствия будет в точке «удовольствие». Но что дальше? Потребность удовлетворена, дефицит, так сказать, устранен и… Мы снова оказываемся в «зоне неудовольствия». Так что это какой-то замкнутый круг: удовлетворение потребности сменяется состоянием неудовлетворенности, а стремление к удовольствию неизбежно приводит нас к неудовольствию. В общем, мало тут счастья.

Теперь к психологии процесса. Счастье относится к чувствам высшего порядка, а удовольствие как физиологическая реакция – напротив, к самому низкому уровню психической организации. Ланцетник и дождевой червь – и те уже знают, что такое удовольствие или неудовольствие, но то, что такое счастье, – знает только человек. В этом переживании, поскольку оно относится к числу высших, как в капле воды отражается вся психическая организация человека. Сознание – то есть наши мысли, наши мировоззренческие установки – занимает огромное место в этом сложном переживании под названием «счастье». В общем, между удовольствием и счастьем такая же примерно разница, как между нехитрым сексуальным влечением – «понравилось и захотелось» и любовью, как говорят в таких случаях – «большой и настоящей».

Иными словами, для переживания и возникновения чувства счастья большое значение имеют наши представления о самом этом «счастье». Это как с любовью – у нас же масса критериев, признаков, по которым мы определяем – любят нас или не любят: понимают – значит, любят, не понимают – не любят, поддержали на дипломатическом приеме – любят, нет – значит, не любят. Все эти, с позволения сказать, «установки», конечно, рудименты каких-то детских переживаний, но они живут в нас и во взрослом состоянии. Вот точно такая история – и наши представления «о счастье», они где-то попрятались в глубинах нашего подсознания.

Хотя в целом есть и некий, почти универсальный «джентльменский набор» представлений о счастье. У кого-то на первом месте семейный уют, а кто-то грезит о социальном внимании – когда все смотрят на тебя, рвут на части и восхищаются. У кого-то грезы об эротических переживаниях невероятных, и так далее. То есть у каждого из нас имеются некие «формальные критерии» счастья, но это такая – как бы это сказать? – теория, что ли. Мол, теоретически я буду счастлив, если случится то-то и то-то. Но свершение этих событий, скорее всего, не сделает человека счастливым, с другой стороны, если они не свершатся, то у него мало шансов почувствовать себя счастливым (или ему надо будет поменять свои «признаки» счастья на что-то более осуществимое). В общем, тут как с удовольствием: и удовольствие, и представление о том, какое оно – счастье, необходимы для переживания счастья, но сами по себе ни удовольствие, ни соблюденные формальные «признаки счастья» счастья нам не гарантируют…

Удовольствие может быть разным по качеству. Физиологическим – от того, например, что ты вкусно поел или имел какую-то прекрасную сексуальную связь. А еще ты можешь получать удовольствие от того, что реализовал какой-то общественно значимый проект, достиг своих жизненных целей, понял, зачем ты живешь, и обрел в связи с этим внутреннюю гармонию. Это все – удовольствия, просто они разные. Известный американский психолог Абрахам Маслоу выделял разные типы человеческих потребностей, от примитивных до самых сложных. А что такое потребность? Это то, что заканчивается ее удовлетворением, то есть удовольствием. У Фрейда же вся концепция построена на принципе удовольствия и неудовольствия, и, если верить основателю психоанализа, то другого счастья вообще нет.

Мы сейчас рассматриваем категории удовольствия и счастья с физиологической, с психологической точки зрения. Все это так или иначе присутствует в работах Павлова, Фрейда, Маслоу – бихевиористов, гуманистов и психоаналитиков. В целом это одно и то же – удовольствие, неудовольствие и так далее.

Другое дело – это проблема внутренней, если так можно выразиться, насыщенности самого понятия «счастье». Если человек вообще не задумывается о том, что для него такое «счастье», то ему непросто будет его достичь – все-таки без конечной цели дорогу не осилишь. С другой стороны, если человек слишком конкретно, слишком детально и предметно рисует себе картину собственного «счастья» – то шансов еще меньше! Но как найти этот баланс? Только сменив регистр – счастье не в достижении каких-то конкретных целей и задач, счастье – это ощущение, чувство. И важно ему, для начала, просто научиться!

У меня есть книга «Счастлив по собственному желанию». Там я пишу о том, что счастье, на самом деле, это не вопрос удовольствия или неудовольствия, счастье – это результат нашей способности руководить собственными эмоциями. С помощью нехитрых способов свои эмоции можно достаточно легко оседлать, а дальше, в зависимости от надобности, регулировать: минимизировать ощущение неудовольствия и интенсифицировать ощущение удовольствия. Но дело не в том, что благодаря твоим усилиям удовольствия в твоей жизни стало больше, а неудовольствия – меньше. Дело в том, что ты, практикуя эти методы, в какой-то момент отчетливо осознаешь, что твое состояние определяется тобой: хочешь – будешь несчастным, не хочешь – не будешь несчастным, и это решаешь ты сам, «по собственному желанию».

Да, счастья, если так можно выразиться, бывают разные. В этом смысле не все так уж на сто процентов зависит от нас. Поскольку мы существа социальные, нам важно, чтобы нас принимали, одобряли, поддерживали, чтобы нами восхищались и чтобы нам было кем восхищаться. Это и счастье дружеского общения, и тот случай, когда вы приходите на спектакль и восхищаетесь игрой актеров, талантом режиссера, сценариста, декоратора. «Счастье – когда тебя понимают» – тоже из этой плоскости.

Однако мы не только социальные существа, но еще и индивидуальные существа. Да, в России пока эта потребность – заботиться о себе – не сформировалась в должной мере, но будем надеяться, что и это счастье не за горами. Речь идет об осознанности жизни, о бережном отношении к своему здоровью, о заботе о своем психологическом состоянии, о том, чтобы окружать себя людьми, которые тебя любят, которым ты небезразличен, отношение с которыми дает тебе чувство защищенности, надежности, уверенности. Сюда же примыкает и, можно его так назвать, «философское счастье».

«Философское счастье» – внутренняя гармония человека, оказывающегося перед лицом ответственного выбора, стресса и возможных несчастий. Это умение принять свою конечность и собственную грядущую смерть, или просто свою слабость (а мы все не железные, как известно). Это умение принимать свой проигрыш – далеко не всегда человек добивается того, что задумал. Это и безусловное принятие того факта, что ты никогда не сможешь переделать других людей и мир, ты можешь лишь каким-то образом пытаться улучшать этот мир и свои отношения с этими людьми (не рассчитывая, впрочем, на абсолютный и сокрушительный успех), но не изменить кардинально и навсегда.

В психологии есть такое понятие – «должен». Разные психотерапевтические техники работают со словами «должен», «долженствование» и помогают человеку примириться с неизбежностью. Нам не следует требовать от жизни того, чего не может быть. Это просто глупо, только обрекать себя на разочарования. Не требуй, чтобы другие люди придерживались твоей точки зрения, они имеют право на свою точку зрения. Не требуй от жизни, чтобы освободила тебя от всех неприятностей, невзгод, болезней и смерти. Не требуй от самого себя, чтобы тебе все удавалось «на пять баллов», чтобы ты везде и всегда достигал поставленных целей.

Мне кажется, в такой очень сбалансированной и адекватной позиции, особенно когда она внутренняя, а не наигранная, заключено счастье. Когда все твои «должен» превращаются в «довольно», но ты при этом не перестаешь жить и действовать – это счастье.

«Счастье – это когда тебя понимают» – очень хорошо. Но не рассчитывай, что тебя будут понимать все без исключения, или конкретно те, кого ты выбрал для этих целей. Довольно уже и того, что кто-то меня понимает. Кто-то меня ценит, кто-то мною дорожит, для кого-то я важен – этого довольно. Для меня тоже кто-то ценен и важен, и это хорошо. Довольно, что мне дали жизнь, и то, что у меня ее отберут, это тоже неплохо. Я доволен уже тем, что у меня есть возможность что-то делать, что-то создавать, чего-то добиваться. Хотя, в общем, понятно, что эта возможность для каждого из нас находится в некоем пределе вероятности. Все никогда не будут кумирами миллионов и президентами мира. И с этим тоже, как бы это ни было смешно, надо смириться.

Я очень люблю античность, в частности – стоиков и эпикурейцев. И хотя я люблю и тех и других, между собой представители этих философских течений ужасно конфликтовали. Для римлян греческое эпикурейство было символом упадничества и разложения. Для греков стоицизм римлян был чванливой идиотией буйствующих головорезов. В общем, не понимали они друг друга. Естественно, возникали стычки… Но я не вижу в их подходах никакого сущностного противоречия. И мне кажется, что счастье – оно как раз в некоем совмещении этих двух в свое время враждовавших философских учений.

Эпикур учил людей испытывать удовольствие от жизни, но более всего учил избегать неудовольствия, а для этого – соблюдать умеренность в удовольствиях. Когда вы едите, не переедайте, поберегите желудок. Решили выпить? Ради всего святого, не напивайтесь до дурноты. Он предлагал это слово «довольно» – спокойное, взвешенное, гармоничное.

Стоики предлагают занять более активную позицию: боритесь за свое личное благо, но будьте готовым к вызовам судьбы, а для этого заведомо откажитесь от всех благ, которые вы завоюете. Болезни, бедность, потеря близких и смерть – вещи неизбежные, и это надо изначально принять как данность: ты умрешь, заболеешь, потеряешь родных… В общем, прими это сразу, загодя, а когда это случится, не теряй самообладания.

Самообладание стоиков и умеренный гедонизм эпикурейцев – это то, что нужно для мировоззрения счастья.

Итак, три главных ориентира в достижении счастья:

· во-первых, наше психическое здоровье, за которое необходимо бороться;

· во-вторых, это наше социальное окружение, которое нужно организовывать, создавать, поскольку само по себе оно не станет таким, каким мы хотим его видеть;

· в-третьих, наши индивидуальные цели – когда мы понимаем, что у нас есть что-то, ради чего мы собираемся на работу, ради чего мы что-то делаем, ради чего мы двигаемся вперед, берем на себя новые нагрузки.

Но, конечно, счастье – это не сам акт борьбы за все эти замечательные вещи, а радость от осознания (вот почему так важен здесь когнитивный, сознательный компонент), что у тебя получается создать вокруг себя такой мир, о котором ты мечтаешь, мир, в котором ты чувствуешь себя счастливым. Пусть не идеальный, пусть не на сто процентов, но настоящий и твой.

Ты умеешь регулировать свой эмоциональный настрой, ты окружен людьми, которые рядом с тобой, потому что это им в радость, у тебя, наконец, есть цель – зачем ты живешь и работаешь. Все это надо осознавать, отдавать себе в этом отчет, постоянно напоминать себе: то, чего ты добился, – есть вознаграждение со стороны жизни за потраченные тобою усилия.

И четвертый, дополнительный пункт к первым трем, но он очень важный. Такой, в хорошем смысле, философский подход: понимание, что в жизни есть место удовольствию, хотя она дана нам и не для того, чтобы мы получали одни только удовольствия или получали их бесконечно. При этом количество нашего удовольствия определяется не количеством приятных вещей вокруг, а тем, насколько мы сами способны настраивать себя на нужную волну – волну удовольствия.

Впрочем, такова и последовательность психотерапевтической помощи. Сначала мы осваиваем нехитрые техники коррекции собственных эмоциональных состояний, и тут человек начинает понимать, что все его негативные эмоции – его же собственных рук дело. Это первая составляющая счастья, о которой мы с вами уже говорили.

Далее переходим к более сложным «упражнениям»… Люди счастливы, когда они сами любят и когда чувствуют, что их тоже любят. И я утверждаю, что есть способы научиться любить больше, «чем обычно», и способы увеличить свою собственную чувствительность к любви другого человека (научиться чувствовать, что тебя любят, – это, я вам скажу, целая наука!). Кроме того, всегда есть ресурс повысить в отношениях с близким человеком само- и взаимоуважение. Все это, как мы помним, второе условие счастья.

Наконец, третий пункт, о котором мы с вами говорили, – это личные цели. Те мои пациенты, которым за время психотерапии удавалось найти какие-то важные для себя цели и приступить к их реализации, в целом чувствовали себя значительно более счастливыми, чем те, кто филонил в этой части работы. Это жестокая правда жизни – мы вынуждены заниматься делом, в противном случае мы перегреемся и умрем. Но заниматься делом без радости от того, что ты им занимаешься, – это уже другая форма самоистязания. Поэтому лучше делать то, что ты считаешь важным и нужным. И получится лучше, и самоощущение будет совсем другое.

И есть пациенты, которым я бы скорее философский курс проводил, нежели психотерапевтический. Это, как вы помните, четвертый, дополнительный элемент – составляющая счастья, венчающая всю его психологическую конструкцию.

Таким образом, если весь этот набор шагов будет реализован, а весь соответствующий набор приоритетов, ценностей, позиций, мировоззренческих установок будет нами усвоен, то, я думаю, мы будем вполне счастливыми. Хотя, как мы понимаем, абсолютного счастья, как и состояния абсолютного удовольствия, – не существует. Потому что, если мы возьмем физиологов, из которых я в каком-то смысле вышел, вполне очевидно, что удовольствие – это снятие дискомфорта. Дискомфорт связан с наличием потребности. Таким образом, до тех пор, пока есть потребности, вы будете испытывать неудовольствие, которое будет сниматься удовольствием реализации этой потребности. Но дальше наступает очередь другой потребности, и на повестке дня следующие неудовольствия.

Это как если вы, поднимаясь на каждую новую ступеньку, вынуждены убирать мусор, которым она захламлена, – какие-нибудь там банки-склянки. Вы освобождаете ступеньку и поднимаетесь на нее. Следующая ступенька опять замусорена, там снова стоят какие-то банки-склянки, ведра или еще что-нибудь. И чтобы подняться, справиться с этим неудовольствием, нужно предварительно затратить усилия, расчистив себе дорогу. Так и получается: неудовольствие – действие – удовольствие.

Мы будем постоянно сталкиваться с неудовольствием, потому что это – единственный способ получить удовольствие. А удовольствие – это то, что умирает. Удовольствие – это сорванный лист, вы на него смотрите, он для вас прекрасен, вы его срываете, и он гибнет, потому что потребность удовлетворена. Вы получили удовольствие, и все, до свидания.

Потребность была, да вся вышла, финита ля комедия. Будьте любезны покинуть зал, не мешайте, следующие зрители торопятся на сеанс, все свободны, все в сад.

 

Смысл жизни

 

Знаете, человек, который приходит на прием к психотерапевту с вопросом о смысле жизни, на самом деле, первый кандидат в очереди на получение рецепта с антидепрессантами. Я не иронизирую. Почти… Ощущение утраты смысла жизни – это один из симптомов депрессии. Если вы изучите медицинский справочник, то обнаружите этот вопрос в соответствующем списке симптомов. Поэтому первое, что должен сделать врач, – это понять, не страдает ли его пациент депрессией.

Вообще же, чисто теоретически если рассуждать, вопрос о смысле жизни перед человеком стоять не должен. Понимаете, для того, чтобы ответить на вопрос о смысле жизни, нужно сначала ответить на вопрос: «А что такое жизнь?» Случайная метаморфоза «первичного бульона» или «высший промысел»? Мы, к сожалению, ответа на этот вопрос не имеем и никогда иметь не будем.

Нас произвели на свет, и мы живем. А производить нас на свет или не производить – мы этот вопрос не решали, и нашего мнения никто не спрашивал. Зачем? Не ты себя произвел, и не тебе решать. Произвели – значит, надо, я так думаю. Жизнь ставит перед нами определенные задачи и дает нам определенные возможности. А наша задача, я так полагаю, – использовать те возможности, которые дала нам жизнь, для решения тех задач, которые она перед нами поставила. Она зачем-то все это сделала… Реализовать то, что в тебе есть, то, что в тебе заложено, – это твой долг. Хочешь не хочешь – будь добр, иначе жизнь накажет. Это я совершенно серьезно говорю. Она накажет. Век счастья не видать!

Такова здесь логика, на мой взгляд. Просто здравое рассуждение. А говорить о том, что есть какой-то там абстрактный смысл жизни, – это вы меня увольте, я не готов. Жизнь ставит перед нами задачи, мы их реализуем. Сказать, что эти задачи – смысл нашей жизни… Это, я думаю, тоже неправильно. Ведь если у нас такую задачу отобрать, мы же не помрем сразу и на месте. Не станет этой, будет другая. Пока есть задачи – решай, пока есть в тебе возможности и потенциал – используй. И если так подходить к жизни, то вопрос – есть в ней смысл или нет в ней смысла – нейтрализуется сам собой.

Жизнь дает нам те или иные возможности, а дальше уже будь любезен подумать и решить, как найти им достойное применение. На каждом следующем этапе твоей жизни будет появляться что-то, что является следствием твоей прежней работы, самой твоей прежней жизни. То есть, реализуя свои возможности, ты фактически создаешь для себя новые ситуации, получаешь, можно сказать, новые задания. Получил? Вперед!

Так что, есть какой-то особенный смысл в этой жизни или его нет – науке неизвестно. Можно его найти, определить, формализовать и как-то доказать, что это действительно он, или нельзя – вопрос скорее из лирики, чем из физики. Но если у нас нет ответа на такого рода вопросы, это не значит, что наша жизнь не может быть осмысленной. Может. Остается только этим заняться, начать так жить – осмысленно и так ее, нашу жизнь, ощущать. Если кто-то идет какими-то другими путями, не использует возможности, которые дает ему жизнь, не реализует свой потенциал – ну, это его личный выбор, у нас же свобода выбора. Мы можем выбрать, под каким забором умрем, и под забором ли. И мы же выбираем – быть нам счастливыми в этой жизни или быть несчастными. Мы. Сами.

 

 

Вместо заключения

 

Примета нашего времени – поверхностность. Когда ты вечно опаздываешь, а количество дел и не думает уменьшаться, то, хочешь не хочешь, приходится скакать по верхам. Сначала от этого устаешь, расстраиваешься, но постепенно привыкаешь. А привыкнув, начинаешь думать, что эти верхи – это оно самое: «все, что есть». Изучение сменяется беглым ознакомлением, понимание – условным узнаванием («Да, где-то видели что-то подобное…»), а смысл, суть – они и вовсе выветриваются. Не до них, честно говоря. У нас, извините, на дворе информационная цивилизация… Так, кажется, именуется это странное время.

Мы уже много раз наступали ровно на эти грабли: человечество достигает чего-то нового, наслаждается успехом, а затем… бах, и приехали – ужас-ужас. В начале XX века экономика пошла на подъем, случилась научно-техническая революция. Все были в восторге от происходящего, грезили прекрасным будущим. Но именно эти экономические и научно-технические «мускулы» сначала спровоцировали одну мировую войну, потом вторую, затем создание атомной бомбы и, наконец, войну «холодную». Не было бы прогресса, не было бы у нас и этого «счастья». Сейчас другая «напасть» – успехи в сфере обмена информацией. Прогрессия геометрическая…

Чем все это обернется? Перегрузками, истощением, но главное, как я уже сказал и как мне кажется, – поверхностностью. Это пугает больше всего. И дело, разумеется, не в том, что мы станем какими-то малообразованными и, приученные заполнять тесты, выбирая один из трех вариантов ответа, разучимся думать. Это неприятно, но, наверное, не трагично. Трагично другое – в результате мы внутренне, по-человечески опустеем, выхолостимся, упростимся. Психика ведь подобна парашюту – если не пустить в него под давлением воздух, он так и останется смятым куском материи в рюкзаке. Она должна претерпевать нагрузки, трудности, это единственно возможный механизм ее развития – преодоление препятствий.

В каком-то смысле это, конечно, парадокс, но давление (подавление), с которым мы столько лет и так отчаянно боролись, делало нас глубже, сложнее и даже, возможно, ценнее. А вот информационное изобилие и отсутствие границ, напротив, делают нас поверхностными, пустыми, легковесными – какое-то перекати-поле. Мы читаем Достоевского в комиксах, а с Евангелиями знакомимся в экранизации, слушаем классическую музыку, когда звонит мобильный телефон, и признаемся друг другу в любви между делом, по sms. Вступить в дискуссию, не зная предмета, – это стало нормой. Высказаться о чем-то, опираясь лишь на первое собственное впечатление, – это кажется нам естественным. Вырвать фразу из контекста и «глубокомысленно» порассуждать о чем-то вокруг да около – это обычное дело. Никого ничего не смущает. Это в порядке вещей.

Нечто похожее происходит и на уровне межличностных, межчеловеческих отношений. Связи между нами перестают быть глубокими, искренними, они все больше и больше обретают черты какой-то техничности, прагматизма, расчета. В нас стало меньше чувствительности, нас все меньше и меньше «хватает» на внимание, заботу, эмоциональное участие. Причем не только к «дальним», но и по отношению к самым что ни на есть ближним. Этот наш дефицит человечности затрагивает уже и друзей, и членов семьи – наших собственных супругов, детей, родителей. Мы теперь и самими-то с собой больше «не дружим», у нас нет контакта со своим внутренним миром. Он словно бы выдвинут на обочину автострады и стоит там сиротливо. А по ней тем временем с бешеной скоростью несутся гоночные машины – «деловые» и «по делам».

В голову приходит такая аналогия… В лаборатории И. П. Павлова часть экспериментов проводилась на собаках, которым предварительно была произведена следующая, мягко говоря, неприятная операция – пищевод животных перерезался и выводился наружу, поверх кожи. После этого собака могла жевать и глотать пищу, но, едва попав в пищевод, та вываливалась наружу. То есть никакого переваривания, усвоения, только жевание, глотание и – ах. Деятельность есть, а никакого проку, все бессмысленно.

И мы, мне кажется, очень напоминаем сейчас такого покалеченного зверя. Мы жадно хватаем, жуем и глотаем все подряд – информацию, отношения, людей. Но не насыщаемся. А наш внутренний, неосознанный голод в результате только усиливается. Мы с еще большим остервенением бросаемся на свою «пищу» и испытываем все большее и большее разочарование. А главное – мы не можем понять, в чем причина, ведь мы же едим – хватаем, жуем, глотаем… Почему голод? Откуда голод?!

Одиночество, ощущение бессмысленности жизни, усталость, пустота, тоска, недовольство всем и вечное раздражение – вот наш «голод». И если мы сами не изменим свою «структуру питания», то умрем от этого голода. Недаром ученые уже сейчас называют XXI век «веком депрессии», авторитетно заявляя, что к 2020 году смертность от самоубийств потеснит смертность от рака и выйдет на вторую строчку в этом печальном списке, оставив впереди только инфаркты и инсульты. Это не шутки, это проблема, которую нам всем вместе надо решать.

Так что если говорить о «психологии большого города» в целом, то самая главная, самая серьезная, самая большая проблема, последствия которой настигнут нас очень и очень скоро, – ощущение пустоты в переполненном мире. Но, быть может, совместными усилиями мы сможем предотвратить эту грядущую внутри нас самих «мировую войну»?..

Признаться, я очень на это рассчитываю!

Искренне ваш,

Андрей Курпатов

Эпилог

 

Сейчас, заканчивая эту книгу, мне почему-то вспоминаются две истории…

Однажды, несколько лет назад, мне довелось присутствовать на лекции в Тартуском университете. Лекцию читал заезжий американский профессор, на английском языке. Лекция была о счастье – результаты большого кросскультурного исследования: как его ощущают люди в разных странах, с чем связано это самоощущение счастья и так далее. Исследование очень интересное. По его данным, Россия занимала на тот момент, если мне не изменяет память, где-то сороковое место по уровню субъективного ощущения счастья на душу населения и была последней или предпоследней в общем списке. Кстати, и по уровню «открытости», а также «социальной доброжелательности», вопреки нашим представлениям о самих себе, мы были на той же «почетной» замыкающей строчке.

Впрочем, я вспомнил об этом случае не из-за предмета лекции, но из-за атмосферы, которая царила в лекционном зале. Помню, как доклад подошел к концу, лектор сказал, что, мол, материал исчерпан, спасибо, теперь он готов ответить на вопросы слушателей. И я уже готов был встать и удалиться, как вдруг посыпались вопросы. Я не знаю, может быть, пятнадцать, двадцать вопросов! Вдумчивые, серьезные, где-то просто уточняющие, где-то провокационные. Сейчас на лекции философского факультета Университета в Петербурге (а где, казалось бы, еще говорить, как не на философском факультете?!) один или два вопроса лектору – это уже событие. А там в десять раз больше! Я смотрел на происходящее завороженно. Они обсуждали тему, они думали, они высказывались!

И вторая история. Мне довелось участвовать во время августовского путча 1991 года в обороне (если так можно выразиться, поскольку до боевых действий тогда, к великому счастью, не дошло) Мариинского дворца в Санкт-Петербурге – здания Ленсовета, оплота юной российской демократии. Сейчас все это уже воспринимается несколько иначе, нет былого восторга, понятны многие ошибки и заблуждения, но осталось главное ощущение. Не знаю, как это объяснить, как пересказать.