Воспитание и обучение солдат

Больше всего он занимался обучением войск, объезжая и осматривая их во всякое время года. Прежде всего Суворов обратил внимание на религиозную сторону и на нравственное чувство солдата. В 1771 году он писал: «Немецкий, французский мужик знает церковь, знает веру, молитвы; у русского едва знает ли то его деревенский поп; то сих мужиков в солдатском платье учили у меня неким молитвам. Тако догадывались и познавали они, что во всех делах Бог с ними и устремлялись к честности».

Суворов поставил веру обязанностью воина, а молитву воинских подразделений в церкви на один уровень с военными учениями и караульной службой. Часто он сам пел и читал в церкви. Молитвою начинал он каждую битву и каждый поход. Молебствия после побед отправлялись с важною торжественностью, а раздача орденов и наград производилась всегда в церквах после молебна.

За каждым чисто военным решением и идеей Суворова стоит очень прочная нравственная основа. Когда Суворов говорит, что без добродетели нет ни славы, ни чести, что нельзя просто победить, он не шутит, это не общие слова, он действительно был глубоко убежден что победа даруется только достойным, тому у кого его солдаты — это его семья, тому кто соблюдает все человеческие нормы общения, не только по отношению к своим. Осознание что такие не материальные вещи как любовь к ближнему в том числе к врагу своему, искренняя любовь, что она обеспечивает военную победу.

Суворов придерживался следующего принципа, что только тот может требовать чрезвычайных усилий от солдат, кто способен сам при случае дать таковые. Он утвердился в разумении великого значения для победы духовной силы, движения, силы привычки над человеком. Вооруженный этим «открытым секретом», Суворов стал его применять, как только попал на самостоятельную работу, создав систему воспитания и образования войск, поражающую логической выдержкой и художественной законченностью. Начинает он с церкви и с двух школ: для офицерских и для солдатских детей. Разделил их на классы и сам сделался в них преподавателем. Он учил начальным правилам арифметики и написал учебник; возможно он же учил и закону Божию, ибо составил молитвенники и коротенький катехизис.

При крепостном праве солдат видел в офицере не командира, а барина; и офицер видел солдата, в свою очередь, не подчиненным в петровском смысле, а рабом. Вот внутренний склад понятий; а Суворову нужно было не раба лукавого, из-под палки работающего, а свободного человека, честью и во всю свою собственную волю готового принести высшую жертву христианской любви за други своя; Суворов это делал также при помощи юродства, благодаря коему он солдата поднимает до себя. И солдат чувствовал себя с ним свободно; он видел в нем самого старшего товарища. При таких отношениях процветанию палки места не было, и те естественные духовные качества, с какими простолюдин попадал на службу, не забивались, даже не подавлялись, а напротив, крепли и развивались. Суворову нужны были свободные, предприимчивые, безгранично смелые и упорные люди, и он этого достигал благодаря своему юродству.

В солдате Суворов всегда признавал человека и соответственно сему с ним во всем поступал. Суворов берег солдата, но не баловал; считал, что работа солдата в мирное время должна быть такова, чтобы война для него была отдыхом; но работа не бесцельная, а или подготовительная — боевая в прямом смысле, или общеполезная государственная, вроде проведения дорог.

Личный секретарь и адъютант Суворова Иоганн Фридрих Антинг пишет: «С солдатами на учениях делает невероятные переходы. Иногда до 70 верст в сутки. Но все солдаты его любят и с ним чувствуют себя непобедимыми. А как ещё они должны были относиться к человеку, который не жалел себя, мог спать с ними под открытым небом и довольствоваться тарелкой солдатской каши». Например, при осаде Праги больше всего приходилось терпеть от холода, так как в холщовых кителях продувало насквозь, особенно по ночам. Суворов мерз в холщовом кителе вместе с войсками, и надел суконную куртку только тогда, когда все облачились в зимнее платье.

При подготовке к штурму Измаила солдаты днем и ночью под руководством лично Суворова, прыгали, бегали и он сам с штурмовой лестницей бегал среди новобранцев показывал, как надо забираться на вал. Это было крайне необычно, чтобы генерал-аншеф, командующий русской армией, под Измаилом с штурмовой лестницей лично бегал, показывая новобранца как залазить на вал.

Солдаты гордились, что командир приводит их к победе, но по-настоящему боготворили его не за победы, а за необыкновенное отношение к простому русскому солдату. За всю свою жизнь Александр Васильевич не подписал ни одного смертного приговора. Многие офицеры его недолюбливали за такое отношение к солдатам – оно резко контрастировало с тем, которого придерживались они.

Никогда не подвергал он суду и несчастью, если видел искреннее раскаяние, и нередко платил от себя деньги, растраченные или потерянные, по неосторожности, его подчиненными. Бедные офицеры получали от него помощь, но это должно было храниться в тайне. Он не щадил благотворительности убогим, давал, что мог, и скрывал благодеяния. Только после смерти Суворова узнали имя благотворителя, ежегодно присылавшего в городскую тюрьму, перед Светлым Воскресеньем, по несколько тысяч рублей на выкуп неимущих должников. Никогда не отказывал Суворов в ходатайстве за угнетенного и несчастного. Суворов не терпел лжи, клеветы и наушничества. Смело говорил он, что никогда и никому, даже врагам своим, не нарушал данного слова и обещания. Строгая нравственность считалась Суворовым обязанностью христианина и воина, и если он прощал слабости другим, то не только грязные какие-нибудь рассказы, но и двусмысленные слова запрещались в его присутствии.

В начале Италийской компании, когда союзные войска еще усилились: пришла русская дивизия Ребиндера. Суворов спустя несколько дней поехал туда и сам. Приказание о смотре было дано с вечера. Ранним утром дивизия построилась по южной стороне Пиаченцы. Показался Суворов; он быстро ехал верхом с многочисленной свитой. «Если бы не дисциплина», говорит один из стоявших тогда в рядах: «те все войско кинулось бы ему на встречу». Он прискакал к средине дивизии, остановился и громким голосом поздоровался, назвав солдат «братцами» и «чудо-богатырями». Ответ войск вырвался подобно «сильной буре», а потом перешел в раскатистое «ура». Когда войска разошлись, из рядов их были вызваны старые солдаты, лично известные Суворову; их набралось с полсотни. Как только вошли они в приемную фельдмаршала и выстроились, появился он сам. Поздоровавшись со всеми, Суворов стал обходить стариков, припомнил имя почти каждого, останавливался, заговаривал, вспоминал прошлое, с некоторыми целовался, велел выдать всем по кронталеру, иным сам совал в руку червонцы и, попрощавшись также приветливо, как поздоровался, отпустил своих старых знакомцев домой, приказав кланяться всем товарищам.

Суворов владел солдатскими душами безгранично, и потому, любя кратчайшие пути к успеху, требовал зачастую от войск такого высокого проявления духовной силы, к которому другие прибегают лишь изредка, как к крайней мере, или не прибегают никогда.

Личное присутствие Суворова, даже одно его имя, производило на войска чарующее действие. В Италии, в каком-то сражении, при одной частной неудаче, рота или какая-то небольшая часть, услышав сзади крик: «Суворов здесь», рванулась вперед и легла чуть не поголовно под губительным огнем неприятеля. Как только появлялся Суворов в своей белой рубашке там, где войска приходили от неудачи в расстройство, порядок восстановлялся тотчас же. Генерал Дерфельден знающий Суворова 35 лет говорил: «Этот непонятный чудак есть какой-то талисман, который довольно развозить по войскам и показывать, чтобы победа была обеспечена».

 

Забота о солдатах

В те времена военно-врачебная часть и в западной Европе находилась в жалком состоянии, а в России отличалась совершенным безобразием. Писатель-очевидец говорит, что на русский военный госпиталь можно было смотреть почти как на могилу; что врачей в русской армии было чрезвычайно мало. Отношение к человеческой жизни было пренебрежительным, вследствие чего смертность в войсках была страшная. Были местности где скорбут уносил из войск полкомплекта ежегодно. Суворов застал годовую смертность в войсках больше 1000 человек. Однажды при его предместнике в один день умерло 500 человек и все это было известно военной коллегии.

Содержание больных служило предметом самого наглого лихоимства и трудно вообразимых злоупотреблений. Суворову даже предлагали в Крыму взятку в 7,000 рублей за то только, чтобы он не закрывал госпиталей. Главные злоупотребления коренились на числе умерших, времени их смерти, способе счисления их и прочее. Суворов иронизируя пишет в письме: «бывают и ошибки: иной положит себе в карман 2-месячный провиант на известное число людей, в надежде, что авось повымрут за это время, но по несчастью для него не вымерли, и в таком случае проектированные мертвецы отправляются гулять за милостынею, до истечения срока». Современник, генерал-поручик Ржевский, говорит: «госпитальная часть ужасала всякого, кто только каплю чести и человеколюбия имеет».

При суровом климате Финляндии и обилии болот, солдаты, уроженцы других мест России, хворали особенно много. Госпитали переполнялись, злокачественность их увеличивалась; врачей приходилось по одному на сотню и больше больных; госпитальная прислуга отличалась полнейшим невежеством в своем деле. В связи с этим Суворов принял радикальные меры, эвакуировал госпитали, сделавшихся без преувеличения гнездами заразы, и передал большую часть больных в лазареты при войсках, на прямую ответственность их непосредственных начальников. Людей, наиболее пострадавших от болезней, велел выключить в отставку, а остальных передать в полковые лазареты. В госпиталях остались только одержимые чахоткой, водяною, камнем и сифилисом, да находившиеся на испытании в действительности падучей болезни. Одновременно с опорожнением госпиталей, он устраивал лазареты.

Суворов составил следующие гигиенические меры: «Давать слабым льготу и помещать на пользование в особой казарме или в крестьянских домах; соблюдать крайнюю чистоту; потному не садиться за кашу, не ложиться отдыхать, а прежде разгуляться и просохнуть. На лихорадку, понос и горячку — голод, на цингу — табак. Кто чистит желудок рвотным, слабительным, проносным, — тот день голод. Солдатское слабительное — ревень, корень коневьего щавеля тоже. Непрестанное движение на воздухе. Предосторожности по климату — капуста, хрен, табак, летние травки. Минералы, ингредиенции (аптечные лекарства) не по солдатскому воспитанию, на то ботанические средства в артелях»

Зная быт солдат, их понятия, симпатии и антипатии как свои пять пальцев, он не только не думал оспаривать их традиционную ненависть к госпиталям, но поддерживал ее, действуя таким образом совершенно в их духе, и с помощью его мер процент болезненности и смертности в войсках понизился ощутимо. А между тем, эти самые меры послужили поводом к злоязычию в высшем петербургском обществе. Принятые в Финляндии здравые гигиенические меры огласили вредным фантазерством с эгоистическими расчетами.

 

Дела милосердия

Страшный в дни брани, неотступный требователь исполнения должности, он миловал, щадил врагов, строго наказывал солдат за обиду мирных жителей, и благодеяниями означал следы свои всюду, где протекал с громами битв, в Турции, Польше, Италии. Так, например, в Херсоне его любили и встречали приветливо; одною из главных тому причин была строгая дисциплина, введенная им в гарнизоне, а следовательно и устранение поводов к неудовольствию горожан на военных.

Приказ Суворова от 16 мая 1778 года: «С пленными поступать человеколюбиво и стыдиться варварства. В стояниях и на походах, мародеров не терпеть и наказывать оных жестоко, тотчас на месте. Домов, заборов и огородов отнюдь не ломать; везде есть разноименные дрова. Где случается фуражировать, чинить то при войсках, правилом, с крайним порядком... Делать и в оной жалобе всякого обывателя тотчас должное удовольствие. Не меньше оружия поражать противника человеколюбием».

Сохранился один эпизод, свидетельствующий о человеколюбие Суворова и его шутливости. При нападении на Берлин, казаки захватили красивого мальчика. Суворов взял его к себе, заботился о нем в продолжение всего похода и, по прибытии на квартиры, послал вдове, матери мальчика, письмо такого содержания: «Любезнейшая маменька ваш маленький сынок у меня в безопасности, если вы захотите оставить его у меня, то он ни в чем не будет терпеть недостатка, я буду заботиться о нем как о собственном сыне. Если же вы захотите взять его к себе, то может получить его здесь или напишите куда его выслать». Мать разумеется захотела получить ребенка обратно.

 

Война

Суворов никогда не был слепым инструментом государственной политики. Применение силы, для него было крайним делом, когда достичь поставленной цели уговорами, великодушием, лаской было уже невозможно. Он жалел людей. Жалел своих солдат. Жалел гражданское население, втянутое в мясорубку войны. Щадил даже противника, как только тот складывал оружие.

Главная книга Суворова «Наука побеждать» складывалась в течении всей его биографии, долго не была напечатана прежде всего потому, что противоречила всей мировой военной науки. Православный Суворов вывел один безупречный закон побед, что сила духа выигрывает там, где и теоретически победа невозможна, и источники этой силы – Бог.

Он объяснил сам смысл войны, что война может вестись только для достижения прочного мира. Мира, который устраивает обе стороны. Невозможно победить в войне если ты собираешься разграбить, разорить и захватить.

Суворов считал, что если в мирное время нельзя терпеть никакого насилия, то на войне нужно ради восстановления спокойствия действовать быстро, умело и решительно, иначе бедствия затянутся надолго.

Суворовские принципы ведения войны тесно сопряжены с удивительным великодушием, что основывалось как на практической мудрости, так и на подлинном человеколюбии. Вызванный в 1774 г. после турецкой войны в Россию в связи с восстанием Е.И. Пугачева, Суворов конвоировал самозванца из Яицкого городка в Симбирск. Вопреки популярной легенде, полководец не помещал охраняемого им бунтовщика в клетку и обращаясь с пленником без малейшей жестокости. В клетке Пугачев находился уже в Москве, согласно с традицией шельмования государственных преступников. Вот что писал сам Суворов о русском бунте: «Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тиранский умерщвленных... Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал ни малейшей казни… но усмирял человеколюбивою ласковостью, обещанием Высочайшего Императорского милосердия».

Характерно, что перед сражениями Суворов порою делал все, чтобы избежать кровопролития или, по крайней мере, минимизировать его. Так, в литературе получил широкую известность краткий легендарный ультиматум полководца, отправленный коменданту неприступной турецкой крепости Измаил перед штурмом. Однако подлинное послание Суворова трехбунчужному паше Айдозлу-Мегмету являлось гораздо более пространным и человечным: «…Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но, соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать чрез сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей!… В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как Вы и все чиновники пред Богом ответ дать должны».

При взятии Праги Варшавской, укрепленного предместья мятежной польской столицы, составленная полководцем диспозиция к штурму замечательна своим простым, но категорическим началом: «Его сиятельство граф Александр Васильевич Суворов приказал: 1) Взять штурмом пражский ретраншамент», – а также своим человеколюбивым и религиозным окончанием: «В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать. Кого из нас убьют, – Царство Небесное, живым – слава! слава! слава!»

В ходе означенного штурма полководец приказал артиллерии зажечь мосты между Прагой и Варшавой, чтобы не дать сражению перекинуться через реку Вислу. Тем самым, польская столица оказалась избавленной от ужасов боя, и потому магистрат Варшавы впоследствии преподнес Суворову золотую табакерку с надписью по-польски: «Варшава своему избавителю». Для ясности данного поступка обрисуем картину того сражения. Войска сражались не только с особенной энергией, но и с крайним ожесточением. Ожесточение это еще возросло, когда они с разных сторон ворвались в Прагу. Кров полилась рекою; стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые крики стояли гулом. сопровождаемые барабанным боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами. «Страшное было кровопролитие», доносил Суворов: «каждый шаг на улицах покрыт был побитыми; все площади были устланы телами, а последнее и самое страшное истребление было на берегу Вислы, в виду варшавского народа». Прага обратилась в огненное море, вид которого усугублял ужас варшавских жителей.  Варшава, находясь напротив Праги, и наблюдая страшное зрелище была настолько испугана, что требовалась крайняя энергия правительства для успокоения обезумевшего от ужаса населения. Суворов, сам не ожидавший такого ожесточения, содрогнулся подобно Вавржецкому за участь Варшавы. Мост оберегали, но при том градусе возбуждения, до которого дошли войска, гарантии, что сражение не перекинется за Вислу, не было. Суворов отдал приказание — немедленно разрушить мост с нашей стороны, т.е. сделать то, чего добивался польский главнокомандующий.

Означенные боевые операции оказались теми вынужденными мерами, которые, в конечном счете, возвратили воюющие страны к мирной жизни. Пражский штурм имеет историческое значение: революция была вырвана, война была подсечена в самом корне.

 

Умиротворение

Стремление к решительной победе над неприятелем, в случае, когда мирный исход невозможен, полководец связывал, прежде всего, с необходимостью окончательно завершить длящуюся войну, действенно умиротворить упорно сражающегося противника и, тем самым, избежать новых жертв. При этом Суворов настаивал, что «победителю прилично великодушие». Ради достижения мира победитель должен не только сокрушить военную мощь противника, но и в поражениях сдающимся давать пощаду, а также предать забвению – во имя скорейшего умиротворения – все те удары, которые вчерашний враг наносил: «...Вот моя тактика: отвага, мужество, проницательность, предусмотрительность, порядок, умеренность, устав, глазомер, быстрота, натиск, гуманность, умиротворение, забвение...»

В Варшаве сформировалась депутация от горожан для переговоров о капитуляции. Русский главнокомандующий принял эту весть удовольствием, и тотчас же продиктовал одному из своих приближенных условия капитуляции. Они состояли в следующем. Оружие, артиллерию и снаряды сложить за городом, в условленном месте; поспешно исправить мост, чтобы русские войска могли вступить в Варшаву сегодня после полудня или завтра утром; дается торжественное обещание именем Русской Императрицы, что все будет предано забвению, и что польские войска, по сложении ими оружия, будут распущены по домам с обеспечением личной свободы и имущества каждого; тоже самое гарантируется и мирным обывателям; Его Величеству королю — всеподобающая честь. Эти статьи были прочитаны присланным уполномоченным. Варшавские депутаты, озадаченные такою умеренностью и ожидавшие совсем других условий, от радости прослезились и отправились к Суворову. Русский главнокомандующий поджидал их, сидя перед своей калмыцкой кибиткой. Заметив, что депутаты подходят нерешительным шагом, как бы волнуемые разными опасениями, он вскочил со своего места, кинул саблю на землю и бросился к депутатам с распростертыми руками, крича по-польски; «мир, мир»! Обняв депутатов, он ввел их в кибитку, усадил около себя, стал угощать вином и разными закусками. Депутаты снова прослезились.

Когда депутаты приблизились на столько, что могли быть услышаны, то стали кричать: «мир, мир». Весь берег загудел от радостных криков народа, и депутаты были на руках вынесены из лодки. Вступление в Варшаву назначено было утром. Суворов, с самого штурма Праги объезжавший войска ежедневно, был в лагере и 28 числа, отдав в этот день приказание — войскам вести себя порядочно и мирно, вступать в город с оружием незаряженным, и если бы даже были выстрелы из домов, — не отвечать.

Суворов обещал доставить королю для объявления всем войскам амнистию. Действительно на следующий день он прислал такое заявление: «Сим торжественно объявляю: 1) войска, по сложении оружия перед их начальниками, тотчас отпускаются с билетами от их же чиновников в свои дома и по желаниям, а оружие, тож пушки и прочую военную амуницию, помянутые начальники долженствуют доставить в королевский арсенал; 2) вся их собственность при них; 3) начальники, штаб и, обер-офицеры, как и шляхтичи, останутся при оружии».

В этом сочетании энергии с мягкостью, действительно и лежал залог успеха. Быстро разнесшийся слух об амнистии, с первого же дня стал увеличивать число отказывающихся от борьбы, а когда начали в войска приходить из Варшавы письма от оставшихся там военных и являться лично эмиссары мира, то инсурекционные вооруженные силы стали таять буквально не но дням, а по часам.

Когда уже были собраны все главные сведения и цифры, пишет Румянцеву: «виват великая Екатерина, все кончено; сиятельнейший граф, Польша обезоружена».

Столь великодушное обращение Суворова с побежденными вызвало даже беспокойство в Петербурге. Статс-секретарь Императрицы Трощинский писал: «Правду сказать, Граф Суворов великие оказал услуги взятием Варшавы, но зато уж несносно досаждает несообразными своими там распоряжениями. Всех генерально поляков, не исключая и главных бунтовщиков… отпускает свободно в их домы, давая охранные листы. Вопреки сему посланы к нему прямо повеления, но когда он их получит, много наделает вздору…» Поляки, ранее считавшие полководца грозным и неумолимым, теперь, после объявления им широкой амнистии повстанцам, откровенно выражали ему свое удивление. В одном из своих писем Суворов рассказывал об отношениях с бывшими противниками: «...Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья. Немцев не любят. Нас обожают».

В Швейцарском походе после последней битвы пришлось оставить раненых, более того Суворов оставил французских пленных, не желая, чтобы они погибли по время перехода, что было бы очень возможно и рассчитывая на благородство противника, что он позаботиться о наших раненных учтя, что мы спаси жизнь такому же числу его людей. В последствии Наполеон действительно вернул русских пленных.