Из допроса подсудимого в судебном заседании

 

Иногда он ощущал поразительную бес­помощность перед этими людьми. Закованные, как в панцирь, в глухое невежество, они были одина­ково невосприимчивы ни к самой тонкой иронии, ни к самому разящему сарказму. Пожалуй, они понимали только откровенную и ясную ругань, но как раз ругать­ся‑то он не умел. К тому же, оставаясь справедливым, надо было признать, что в случившемся они все‑таки не виноваты: эту проклятую тетю Настю погубила жад­ность и только жадность. Хорошо – удалось узнать вовремя, спасибо... И тем не менее, злили они его безмерно.

Раздраженно глядя на Костю Строкатова и вечно сонного аккордеониста Дмитрова, как ни в чем не бывало подремывавших в креслах, Георгий Георгиевич пытался найти нужный тон.

– У вас все «лажа», что ни случись! – Он горько усмехнулся. – «Лажа». Слово‑то какое дикое. Когда же я вас цивилизую, гангстеры, прямо отчаяние берет. Или так и останетесь «шестерками», ни богу свечка, ни черту кочерга! Сколько раз вам повторять: в моем доме блатная музыка вне закона! Ясно?

– Вы бы лучше к делу, Георгий Георгиевич, – приоткрывая глаза, пробубнил Дмитров. – Чего ругаться по пустякам.

– Во‑первых, это не пустяки! – жестко оборвал его Георгий Георгиевич. – У меня не воровская малина, не притон, а кому это не нравится – скатертью дорога. И запомните: ваш воровской жаргон настолько несовреме­нен, что лучшего способа привлечь к себе внимание я не знаю. Это во‑первых. А во‑вторых, вы ошибаетесь и по существу. А если эта ваша тетя Настя расколется и начнет вас выдавать одного за другим? Вот будет «лажа», это определенно.

Костя Строкатов ухмыльнулся:

– Да она никого из нас в глаза не видала! Все шло через «Доктора».

– Вспотеют они там – тетю Настю раскалывать, – уверенно заявил Дмитров. – Разве что динамитом... Скала, а не женщина.

– Это все лирика! – отмахнулся Орбелиани. – Отку­да такая уверенность?

– Эх ты! – удивился Дмитров. – Зачем же ей статья о «преступном сговоре с другими лицами?» Она свою выгоду знает.

– Да еще найдут ли у нее металл – вилами на воде написано. Не таковская, – добавил Костя Строкатов. – Видите: вот и получается «лажа».

– Получается примитивный идеализм, други мои. Расчет на идеальный случай, на стопроцентную удачу. А удача никогда не бывает стопроцентной. И учтите: сегодня в милиции люди грамотные, квалифицированные юристы, им ваша дремучая тетя – на один зубок. Много у нее металла?

– Много не много, а есть, – сказал Костя. – Уж больно классная была купчиха. Хороший сармак имели.

Орбелиани поморщился.

– Опять? Вы мне вот что скажите, только без этого... – Он помахал в воздухе пальцами. – Приисковое ей спускали?

– Ни грамма! – вскинулся Строкатов. – Зуб даю. «Доктор» ей как‑то намекнул, она руками‑ногами замота­ла.

– А вы говорите – дремучая, – сонно усмехнулся Дмитров.

– Так... Ну, хоть с этим благополучно. Словом, ситуация ясна как день – надо выводить из игры «Доктора».

– Пришить? – быстро спросил Строкатов, а Дмитров, сразу выйдя из полудремотного состояния, блеснул глазами.

Георгий Георгиевич даже плюнул с досады:

– Ну и ублюдки вы, однако. Насмотрелись детективов дешевых... Вам что, мокрого дела не хватает, остальное все есть, да? Фу, даже говорить с вами противно!

– А как же его иначе выведешь? – сконфуженно спросил Костя.

– Да самым банальным образом. Пусть сегодня же заплатит за полгода вперед за квартиру и уедет подальше, «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Он же человек свободной профессии.

– Почему в Саратов? – удивленно спросил Дмит­ров. – Это не глушь.

Орбелиани с сожалением посмотрел на них, вздохнул:

– Мда... други мои, печать мысли не безобразит ваши прекрасные лица. Насчет Саратова – это цитата из Грибоедова, понимать ее надо фигурально, то есть в переносном смысле, – четко и раздельно, словно диктуя, говорил он. – Ясно? А то еще бухнете Иванову: мол, шеф приказал уехать в Саратов, знаю я вас.

– А куда ж ему ехать? – глуповато улыбаясь, спросил Костя.

– Именно туда, где нет никаких теток и всех прочих дальних и близких родственников. Паспортишко ему менять, насколько я понимаю, не впервой, у него, на­верное, запасной есть. Всесоюзный розыск объявлять не станут, не та фигура, а и объявят – не найдут, поскольку в милицейской картотеке он не значится ни с какой стороны. Кстати, посоветуйте ему взять фамилию не столь вызывающую, как нынешняя. Поближе к образу, теперь‑ то пугаться нечего. Поняли?

Дмитров, ехидно ухмыляясь,‑ кивнул.

Георгий Георгиевич с облегчением подвел итог: – Ну, как будто бы все...

 

Открытие

 

– Таким образом, можно считать доказанным, что основой сближения большинства подсудимых, выливше­гося в создание преступной группы, явилось тяжелое государственное преступление, совершенное, как ни странно, во время их пребывания в трудовой колонии строгого режима.

Из речи государственного обвинителя в судебном заседании

С первого взгляда было ясно: ребята взволнованы не на шутку. Конечно, их волнение могло быть вызвано и очередной идеей фикс, так уже бывало не раз. Но теперь Хлебников, наученный горьким опытом, стал внимательнее к их «гениальным» или «бредовым» открытиям, как они сами их попеременно характеризова­ли, нимало не смущаясь полным отсутствием в этом логики. В прошлый‑то раз, насчет Кости Строкатова и драки у магазина, ребята явно что‑то нащупали – вполне здравое и, пожалуй, интересное – без всякой околесицы. И теперь подполковник был уверен, что их «свободный поиск» имеет не только воспитательное значение.

– Понимаете, Иван Николаевич, мы это взяли за отправную точку! – горячо говорил Геннадий, и тут же его перебивал Саша:

– Правда, пришлось все начинать сначала. А это, я вам скажу...

Подполковник отчаянно замахал руками:

– Стоп! Стоп! Лучше я вам скажу! А ну‑ка сядьте!

Ребята, быстро переглянувшись, замолчали и сели на«любимые» стулья – прямо перед столом подполковника. А тот не спеша достал сигарету, долго разминал ее в пальцах, щепоточкой бросая в пепельницу излишки табака. Наконец закурил и, выпустив лохматую струйку дыма, спросил с любопытством:

– Ну, протрезвели? Давайте‑ка кто‑нибудь один. Ну ты, Саша.

Тот решительно замотал головой:

– Нет, Иван Николаевич, пусть Геннадий. Это же его идея.

– Ух ты! – восхитился подполковник. – Даже с идеей. Тогда совсем интересно.

– Да какая идея? – отмахнулся Геннадий. – Просто мыслишка одна выплыла.

Но спорить не стал, так как слишком уж велико было желание скорее все рассказать подполковнику.

– Помните, Иван Николаевич, вы приказали прове­рить всех, кто летел в том самолете в Адлер?

– Ну?

– И еще спрашивали, не бросилось ли нам в глаза что‑ нибудь особенное?

– Помню, помню, продолжайте... – нетерпеливо ска­зал Хлебников, уж начиная чувствовать, что на этот раз «особенное» будет.

– Тогда нам действительно ничего не бросилось, – сокрушенно сказал Геннадий. – А тут сидим мы с Сашей, маракуем по этому делу... Ну, Саша и говорит: «Может, их надо поглубже копнуть? А то уж больно легко мы все обтяпали. В два дня уложились».

– Ну, у вас же мотоцикл... Долго ли объехать? – настороженно сказал подполковник, зная по опыту, что в таких случаях нужно быть оппонентом. – И потом, чего ж вам было копать? Убедились, что человек под своим именем летел – ну и дальше.

– Вот‑вот. Мы так и поступили, – ехидно согласился Саша. – И зря!

– Что зря? – не понял Хлебников.

– Видите ли, Иван Николаевич, – стараясь говорить как можно спокойнее, продолжал Геннадий. – Нас, к сожалению, тогда не насторожила одна странность: почему все подозреваемые на месте?

– Что?! – Подполковник впился глазами в Геннадия. Сразу же с полной ясностью он понял смысл этого вопроса, но на всякий случай переспросил: – А где ж они должны быть, по‑вашему?

– Кто где! – невозмутимо сказал Геннадий. – Уж теперь‑то мы проверили посерьезней. Они же все летели в Адлер на разные сроки: кто на месяц, кто на неделю. А проверяли мы на третий день после полета... Почему они так дружно вернулись обратно?

Подполковник протяжно свистнул.

– Да‑а‑а! Ну, гуси‑лебеди, это вы мне преподнесли!

Ну, спасибо! И за идею и, главным образом, за урок Порадовали, гуси‑лебеди, зело порадовали. Очень нам не хватало какого‑нибудь такого фактика...

Он подумал и уверенно заключил:

– Теперь дело должно пойти веселее.

Хлебников встал, прошелся по комнате, поглядывая на ребят.

– А позвольте‑ка вас спросить, какой же вы сделали вывод из вашей плодотворной идейки, а?

– Ну, вывод‑то более или менее ясен, – ответил Геннадий, стараясь говорить медленно и обдуманно. – Что‑то они затевали, да сорвалось. Вот и пришлось возвращаться. Мы с Сашей выписали всех «досрочников» – вот.

Он положил на стол список. Хлебников взял, быстро просмотрел.

– Так... знакомые все лица... Аккордеонист Дмитров, ревизор ГВФ Бутурлин, зубной техник Иванов... Позволь­те, а этого как установили? Он же надомник.

– А он соседке ключ оставил, чтобы цветы поливала. Сказал – вернется через месяц, – небрежно объяснил Саша.

– Так‑так, – бормотал Хлебников, проглядывая список. – И наши киношники здесь оказались? Забавно...

– Это, конечно, совпадение, Иван Николаевич. Гнедых объяснительную записку написал директору института. Отложили съемки из‑за погоды.

– Ага, из‑за погоды... ясно. Ну, бог с ними.

Он отложил список, постучал пальцем по нему.

– Ну, вывод, гуси‑лебеди, вывод?

– Так Фомин уже говорил... – с удивлением напомнил Саша.

– Мало, Саша, мало. Почему они вернулись‑то? Это же подозрительно. Проще было отлежаться в Сочи, и дело с концом.

– Может, решили, что не догадаемся? Мы же в самом деле прошляпили сначала.

– Ладно, допустим, прошляпили. Но ведь могли и не прошляпить, вот в чем дело. Как говорят англичане, фифти‑фифти, пятьдесят на пятьдесят. И в конечном‑то счете... объявилась ваша идея. А они обязаны такую возможность предусмотреть. Значит, есть какая‑то серь­езная причина, чтобы все‑таки рискнуть.

– Видимо, какая‑то есть... – Саша невольно повторил это за Хлебниковым.

– И причина эта, настоящая, серьезная, основатель­ная, по моему разумению, может быть только одна: не зная, как будет вести себя на следствии Чубаров, они должны быть готовы в любую минуту повторить свою затею. По‑вто‑рить! Вот в чем гвоздь! Отсюда и их болезненный интерес к ходу следствия.

– Ну, конечно же! – вскочил с места Геннадий. – Все ясно!

– Да нет, к сожалению, не все.

Ребята озадаченно уставились на подполковника. А тот, щелкнув пальцами, проговорил:

– Все тот же проклятый вопрос, гуси‑лебеди: почему же среди пассажиров самолета не было нашего уважаемо­го Георгия Георгиевича?

Ребята молчали.

– А без него наша сверхлогическая цепь не более чем слабенькая версия, одна из многих. Причем весьма уязвимая. В общем, пора всерьез поговорить нам с Чубаровым.

– Иван Николаевич, – осторожно заметил Саша. – Тогда мы обязаны предупредить Гнедых. Они снимать будут.

– Нет, Саша, не будут. Хватит нам с вами ходить в единоличниках, пора и в артель объединяться. Я тут навел справки об этом кинорежиссере. Думаю, что фильм этот ему – как зайцу стоп сигнал. Ему надо быть в курсе расследования, вот что. Я почти уверен: это человек Орбелиани.

– Иван Николаевич! – оторопело вымолвил Ген­надий. – Что вы? Он же член Союза кинематогра­фистов!...

– Не знаю, как это ему удалось, а то, что до тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года он был офице­ром охраны колонии в Красноярском крае и был с треском изгнан без права работы в органах, – это факт. И, между прочим, изгнан по подозрению в скупке у заключенных краденого золота. Только доказательств прямых добыть тогда не удалось. Ну, я думаю, мы этот пробел восполним. Больно уж много совпадений: Чуба­ров сидел в той же колонии, съемочная группа – вся из «выпускников» того же «учебного заведения».

Бутурлин долго работал пилотом в Красноярске, регу­лярно летал к нам в город. Нет‑нет, гуси‑лебеди, пока вам не ходить в киногероях, не надейтесь. Он весело засмеялся.

 

Нелетная погода

 

Совершив ряд преступлений, связанных с хищениями социалистической собственности, члены этой банды закономерно поставили себя в оппозицию к нашему обществу, его законам и морали. Эта закономерность привела их к решению совершить новое, может быть, самое гнусное свое преступление...

Из приговора

Георгий Георгиевич увлекся. Бросив плащ на подлокотник кресла, он пристроился на другом, не заботясь о том, что может помять свой светлый, с искор­кой, хорошо сшитый костюм, и снова и снова гонял одну и ту же магнитофонную запись. Только что бархатный голос Трошина допел песню о нелетной погоде, и Орбелиа­ни торопливо нажал кнопку перемотки, возвращая песню.

– Да будет тебе, Георгий Георгиевич, – поморщился Гнедых. – Сколько же можно?

– Нет‑нет, это ты напрасно, – торопливо сказал Орбелиани. – Ты вслушайся, Аркадий Семенович. Это же целая философская программа...

И снова послушно запел бархатный голос Трошина:

‑Вот опять нелетная погода, Вот опять легла на солнце тень. Кажется, что ждем уже полгода – Так он долог, мутный этот день.

Орбелиани вдруг порывисто стукнул ладонью по руке Гнедых:

– Слушай, слушай вот это место...

Но взревут моторы однотонно, Разгоняя волнами траву, И с аэродромного бетона Мы рванемся прямо в синеву, Мы рванемся в небо, обгоняя Ваши медленные поезда....А пока все дождь и дождь без края, Мелкая холодная вода.

Щелкнула кнопка, магнитофон замолчал. Орбелиани выжидательно уставился на Гнедых, пытаясь определить его впечатление. Тот усмехнулся:

– Чего глядишь? Пожалуй, что‑то в ней есть... Не понимаю, как у нас, – он резко подчеркнул «у нас», – пропустили такую песню?

– Ну! – обрадованно воскликнул Орбелиани. – Я же говорю: настоящая философия. Представь: сколько их сейчас ползет, этих поездов, – медленных, обязательных, деловитых, притянутых, как магнитом, к колее. Ни сантиметра влево, ни сантиметра вправо, только в за­данном направлении – и никуда иначе. О, они ползут в любую погоду, приспособлены к любым климатическим изменениям. Что бы ни случилось, какие бы ни подули ветры, они придут к своей цели точно по расписанию. По заранее – и не ими самими, а кем‑то для них – со­ставленному расписанию. Они иногда запаздывают, и тогда их немного ругают. Но уж зато никогда не приходят быстрее – за это составители расписаний могут быть спокойны. И не рванутся раньше срока – тоже будьте уверены.

...Георгий Георгиевич возбужденно взял со стола бутылку, налил две рюмки, протянул одну спокойно слушающему кинорежиссеру:

– А мы сидим, сидим... И все‑таки мы рванемся в синеву, пусть они знают! Выпьем мы за самолеты, старина!

Аркадий Семенович взял рюмку, бережно зажал ее в ладонях, согревая. Потом негромко заметил:

– Ты поэт, князь. Жаль. Наш век не любит поэтов. Они ему вроде бы ни к чему. Но тост мне нравится, только с уточнением: без всякой символики, выпьем за его буквальный смысл.

Прихлебывая, мелкими глотками опустошил свою рюмку.

– Ну‑у, – разочарованно протянул Орбелиани. – Ты невыносим, Аркадий Семенович. Нет ничего пошлее подчеркиваемого практицизма.

Гнедых засмеялся:

– Разве что подчеркиваемая духовность. Но имей в ви­ду, старичок: без моего практицизма мы с тобой ни в какую синеву не рванемся. И вообще, даже по твоей символике выходит: для нас с тобой здесь всегда погода будет нелетной! Что, съел? – Он снова засмеялся.

– Слушай, Аркадий Семенович! – вдруг тревожно заговорил Орбелиани. – Я вот что хочу сказать тебе... Ну, если все обойдется, конечно... Может, не стоит больше искушать судьбу? А? Раз уж не получилось...

Гнедых холодно взглянул на него.

– И что? – резко спросил он. – Будем сидеть в своих норках и дожидаться смены погоды? Так она не сменится, это любому дураку ясно. Или, может, восстание поднимем, привлечем широкие массы подпольных миллионеров и пойдем свергать Советскую власть, а? Что, очень доходчивый лозунг: нам, миллионерам, жить в такой стране неудобно, развернуться негде. Вполне можем пробиться до ближайшей кутузки.

– Странный у тебя юмор, – заметил Орбелиани.

– Ничего странного: юмор висельника. Князь, князь, не узнаю тебя. Стоило нам столько лет рисковать, мыкаться, поганое золотишко грести. Что от него толку, если оно под печкой валяется? А ведь это же власть, слава, роскошь, положение, в конце концов. Стоит только перешагнуть пустяковую полоску на земле – и другой мир! Впрочем, не так важно, что другой, сколько то, что ты в нем – властелин, а не слуга. В качестве слуги я тоже капитализм не принимаю! – Он улыбнулся. И сразу посерьезнел: – И вообще... с чего ты взял, что все уже обошлось? Ты так надеешься на этого дурака Чубарова?

– Он не дурак! – хмуро сказал Орбелиани. – И дело не в этом. Зачем ему признаваться? Для чего ему смертная казнь...

– Это‑то я понимаю. Да уж больно они там насобачились, наши славные чекисты. Черт их знает, с какой они стороны зайдут.

Орбелиани пренебрежительно махнул рукой.

– Не преувеличивай, Аркадий Семенович. Вспомни наших мальчиков. Такое дело – детям доверяют.

– Щенки, – добродушно согласился Гнедых. – Толь­ко знаешь что, князь? Поверь моему опыту – породистые щенки. Мы с тобой их сейчас как угодно проведем, завтра тоже, а послезавтра они нас за руку схватят. Там сидит такой, скажу я тебе, доберман‑пинчер – этот Хлебников. Он, я думаю, их специально натаскивает на этом деле.

Гнедых внимательно поглядел на Орбелиани, слушаю­щего со снисходительным видом, и вдруг поднялся со стула, заходил по комнате.

– Слушай, князь, а знаешь, какая диковинная мысль пришла мне в голову? Ты уверен, что крутишь этими мальчиками, как хочешь. Так?

– Ну? – Орбелиани раздраженно хмыкнул. – К чему это ты?

– А вот к чему: ты можешь сейчас четко, загибая пальцы на руке, перечислить мне, ка‑ку‑ю информацию ты получил от них? А?

– Как это какую? – возмутился Орбелиани. – Хотя бы ту, что Чубаров держится на допросах крепко. В конце концов, отсутствие новой информации по делу Чубарова – это тоже информация, причем самая желательная для нас. Разве не так?

– Так‑то оно так... Но меня смущает, что, кроме разговоров обо всем на свете, всяких там печек‑лавочек, мы от них ровно ничего не узнали. Даже об аресте этой тети Насти узнал я сам, просто увидел ее в управлении. Понял? А ты уверен, что они ничего не узнали про тебя?

Орбелиани изумленно уставился на Гнедых.

– Они? Про меня? Ты думаешь?..

Гнедых с досадой хлопнул ладонью по коленке.

– Князь, князь, тебя, как всегда, подводит самоуве­ренность. Вбил себе в голову, что ты самый умный, самый тонкий, самый хитрый. А если это не так? Если Хлебников разгадал твой интерес к делу Чубарова и, видя твое внимание к этим мальчикам, подсунул их тебе, как наживку? Будьте, мол, спокойны, дружба с милицией, ничего опасного для вас нет. А сам ходит кругами вокруг нас, факты собирает, да и мальчики его глядят в оба, изучают нас. Что? Так не может быть?

– Однако пока...

– Вот то‑то и оно, что пока. И пока оно еще «пока», надо, князь, удочки сматывать.

– Тогда какого же черта мы медлим, выжидаем, тянем, девочек соблазняем! – со злостью выговорил Орбелиани. – Действовать так действовать!

Гнедых отрицательно покачал головой:

– А спешить тоже незачем. Есть один положительный факт – то, что мне разрешили съемки. Если случится какое‑то ЧП, тогда хоть через час, у нас все готово. Но лучше бы через месячишко‑другой. Боюсь, что Хлебников еще бдительность проявляет, может и к аэропорту приглядеться. А как дело Чубарова стихнет, так и бдитель­ность под лавку. У нас же все так. Слушай, но где же все‑ таки твоя милочка?

Орбелиани хмуро взглянул на часы, с неохотой сказал:

– Что‑то опаздывает. Могли в театре задержать. Гнедых пристально посмотрел на него:

– Ой, князь, темнишь! Не для себя ли ты ее бережешь?

 

Допрос

 

– Товарищи судьи! Я хочу обратить ваше внимание на такую деталь: преступные помыслы совсем не равнозначны преступным деяниям.

Из выступления адвоката в судебном заседании.

Да, он изменился и очень изменился. Осунувшийся, плохо побритый, в помятом костюме, Чубаров ничем не походил на того респектабельного джентльмена, каким он предстал перед Хлебниковым на первом допросе. Что ж, камера есть камера, и как ни следи за собой, а ее воздействие все же скажется.

Впрочем, пока оно сказывалось лишь на внешнем облике. Внутренне Чубаров отнюдь не опустился: держал­ся по‑прежнему бодро, без нервозности, улыбался, говорил спокойно и даже дружелюбно, иногда подмигивая сидящему у стены Саше Антонову. Только в глазах появилось что‑то жалкое и усталое.

...– Михаил Дмитриевич, – продолжая допрос, гово­рил Хлебников. – Признаюсь вам честно: я совсем сейчас не понимаю вашего поведения. Когда вы боролись за свою жизнь – понимал. Теперь вы утверждаете, что она вам ненавистна и...

– Молчу как рыба? – подмигнув Саше, подсказал Чубаров.

– Как это согласовать?

– А вы считаете, что прежде чем покинуть нашу грешную землю, надо обязательно напакостить ближнему своему? Или кого‑нибудь прихватить с собой для компании? Нет, Иван Николаевич, я человек общитель­ный, знакомства завожу легко. Авось и в преисподней найдутся дружки‑приятели. Они где хочешь найдутся.

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Хлебников пристально вглядывался в его лицо, ставшее в последнее время какого‑то странного серо‑землистого цвета с жесткими складками, протянувшимися от уголков рта.

– Вы что же, в самом деле не намерены больше бороться за...

– Не намерен, Иван Николаевич, можете не продол­жать, – перебил его Чубаров. – Так и пишите: склады­ваю лапы, все в порядке, иду ко дну.

– Вы напрасно беретесь решать за суд, – сказал Хлебников. – Еще неизвестно, как он посмотрит.

Чубаров усмехнулся:

– Мне известно. А если вдруг усмотрю у судей хоть намек на колебания, вот тогда я им такие фактики еще подброшу, что в две минуты будет достигнута полная ясность: вышка и все тут.

Он вдруг цепко взглянул на подполковника и отрица­тельно покачал головой.

– Нет, Иван Николаевич, не рассчитывайте. Все, что я добавлю к этому чемоданчику, будет только про меня.

Он провел ладонью по вспотевшему лбу, улыбка сбежала с его лица.

– Послушайте, Иван Николаевич! – с неожиданной страстностью заговорил он. – У меня к вам единственная просьба: ну, не задавайте мне больше вопросов. Вы же порядочный человек. Дайте мне уйти с одной‑единственной честной мыслью: что из‑за меня не пострадает никто!

– А мне вспоминается начало наших взаимоотноше­ний, – сказал подполковник, словно бы не замечая чубаровской горячности. – Ваша «гибкая тактика», про­грамма‑минимум... Что же вас так сломало? – задумчиво, словно размышляя, закончил он.

– Бросьте, Иван Николаевич! – жестко сказал Чуба­ров. – Не надо притворяться. Это вам не идет.

Складки у рта сразу стали глубокими, лицо покрас­нело.

– Я не притворяюсь, Михаил Дмитриевич. Неужели тюрьма?

– О святая простота! – воскликнул Чубаров. – Как на меня может подействовать тюрьма? Что я вам, желторотый юнец?

– Но тогда что же?

– Ладно, Иван Николаевич, давайте не будем. Наверное, до последнего моего часа, который, к слову сказать, весьма и весьма близок, я должен ненавидеть вас как смертного врага. Но... клянусь, у меня нет никакой ненависти к вам!

– Но за что же вы меня должны ненавидеть? – с искренним недоумением спросил Хлебников.

Чубаров, посмотрев ему прямо в лицо, отвел глаза.

– Да, действительно, – тихо проговорил он. – Было бы за что. Впрочем, все‑таки... Это вы угробили меня, Иван Николаевич.

– Я?!

– Представьте... Нет, не тем, что посадили. Это ваша служба, я не в претензии. Но вы ударили меня пострашнее, пожалуй, чем в солнечное сплетение.

Хлебников удивленно воззрился на него.

– Час от часу не легче! Сроду запрещенные удары не практиковал.

– Да? – саркастически усмехнулся Чубаров. – А кто пустил ко мне Таню?

Саша смотрел на Чубарова тяжелым взглядом.

– Но чего же здесь запрещенного? Она просила о свидании. Я знаю, что она девушка безупречной честности.

– Откуда? – перебил Чубаров.

– Это видно, Михаил Дмитриевич, – убежденно ска­зал Хлебников. – Поверьте уж мне: это всегда видно.

– Спасибо, Иван Николаевич, – сказал Чубаров. – За Таню – спасибо!

Он попытался выговорить это как можно беспечнее, но это у него не получилось, и он отвернулся.

– Ничего противозаконного она вам не принесет. Почему же мне было не разрешить ей свидание?

Чубаров, сощурившись, поглядел на подполковника, покачал головой.

– Полно вам, Иван Николаевич. И вы не знали, к каким последствиям это приведет? Вы не подумали о том, как я погляжу ей в глаза сейчас, когда она знает правду? Бросьте! – резко заключил Чубаров, махнув рукой.

Хлебников молча разминал в пальцах сигарету. Затем негромко сказал:

– Она очень хотела вас видеть, Михаил Дмитриевич.

Тот вдруг вскочил как подброшенный.

– А я что, не хотел?! Да я... жил для нее, я оберегал ее от всяческой грязи... я дышал ею! Как вы не понимаете?!

– Почему же... – пожал плечами Хлебников.

– А она подошла ко мне и сказала: «Как же ты мог предать меня, папа?» Вот и покатились в тартарары и мои максимумы и минимумы! Дайте же мне хоть подохнуть по‑ человечески, да побыстрее, если у вас есть хоть капля добра!

– Рано вам еще помирать, Михаил Дмитриевич! – вдруг сурово сказал подполковник. – Вам предстоит еще одна неприятная процедура...

– А‑а, – отмахнулся Чубаров. – Все остальное – семечки!

– Как сказать... – спокойно возразил Хлебников. – Вам придется еще раз предать Таню.

Чубаров, стиснув кулаки, повернулся к подполковнику. В глазах его плескалось бешенство.

– Вы! Вы!

Внезапно ‑лицо его сморщилось, он сразу сник, бессильно опустился на стул.

– Вон вы, оказывается, какой, – с горечью сказал он. – Ну и ну!

– Подождите меня презирать, – холодно проговорил Хлебников. – Я это как‑нибудь переживу, тем более что не чувствую себя виноватым. Я хочу знать одно: что означает эта записка?

Он небрежно бросил Чубарову листок. Тот вяло, без интереса взял его, начал читать и тут же весь подобрался, насторожился.

– Где вы ее взяли?

– Один из ваших друзей пытался передать ее вам через Таню. А она отдала ее нам.

– Напрасно. Надо было просто сжечь.

Он вдруг поднял глаза на Хлебникова.

– Вы поняли содержание?

Хлебников пожал плечами.

– В общих чертах. Прежде всего я понял, что это гнусная спекуляция на святых всем нам понятиях.

Чубаров, слегка усмехнувшись, промолчал.

– Во‑вторых, я не поленился перечитать «Сын артиллериста» и сообразил, что вам предлагают принять огонь на себя.

Чубаров снова молчал.

– И в‑третьих, – тем же ровным тоном продолжал Хлебников. – Нетрудно понять, что угрожают распра­виться с Таней, если вы не дорожите своей жизнью.

Чубаров усмехнулся.

– Чего ж вам еще надо? Ну, добавлю, что обещают вызволить, если буду молчать, как партизан на допросе. Потому и партизанский привет.

Он бросил на стол записку.

– Но вы промахнулись тут, Иван Николаевич. Не надо было мне показывать эту писульку. Вы же сами понимаете: теперь‑то вы из меня ни одного слова клещами не вытащите. Впрочем, они напрасно рискнули: мне все было ясно и без записки.

– Михаил Дмитриевич! – спокойно сказал Хлебни­ков. – В разговоре со мной вы все время исходите из того, что я веду игру. Надо полагать, в данном случае вы сочли ее неудачной. И слово «предательство», по вашему мнению, я употребил опрометчиво, в прямо противопо­ложном смысле. Так?

– Хорошо, что вы это понимаете, – вежливо сказал Чубаров, снова усмехаясь.

– А не можете ли вы на минуточку представить, что я совсем не играю, а действительно озабочен судьбой вашей дочери?

– Трудно, – насмешливо сказал Чубаров. – Это что – из альтруистических соображений?

– А я вам сейчас объясню, Михаил Дмитриевич. Мы уже знаем многих ваших... «ближних», как вы изволили выразиться.

Чубаров тревожно уставился на него.

– Не верите? Знаем Гнедых, Дмитрова, Строкатова... Знаем про вашу затею.

Чубаров, не отрываясь, глядел на него.

– Вы понимаете, у нас достаточно материала, чтобы немедленно арестовать их. Но всех ли мы знаем, вот вопрос. И не сочтут ли оставшиеся, что это дело ваших рук? Как же нам быть? Не трогать их, что ли? Или опубликовать в газетах, что вы тут ни при чем, что мы без вас обошлись? Только они ведь и это сочтут уловкой.

– Шантажируете? – стиснув зубы, глухо спросил Чубаров.

– Нет, Михаил Дмитриевич! – серьезно сказал Хлеб­ников. – Просто хочу посадить их всех! Потому что, честно говоря, оставлять таких на свободе и в самом деле опасно. И в первую очередь для Тани.

На этот раз Чубаров молчал долго. Потом он обернулся к подполковнику.

– Спрашивайте...

– Почему вы угнали экспресс?

– За мной должен был заехать Орбелиани. Он не заехал.

– Почему?

– Очевидно, усомнился во мне, я действительно не знаю, как бы повел себя в последнюю минуту. Мог поступить и наоборот.

– Почему вы спешили именно к рейсу девятнадцать – двенадцать?

– Потому что к этому времени в Адлере должен был ждать контрабандистский катер. Зафрахтовал Бутурлин за сто тысяч долларов. Лично я вложил двадцать тысяч. Золотом. – Он усмехнулся. – Кстати, надули нас, как детей. Аванс взяли, а никакого катера, разумеется, не было.

– Так. Это понятно. Почему же самого Орбелиани не было среди пассажиров?

– Разве? Не понимаю... А‑а, вот, наверное, что: Бутурлин должен был отдать ему свой билет. Сам он мог лететь по служебному удостоверению.

 

Если женщина любит...

 

– Я не сомневаюсь, что наши славные органы, на знамени которых написаны...

– Подсудимый! Наши славные, как вы выражаетесь, органы в ваших комплиментах не нуждаются! Говорите по существу дела!

Из допроса подсудимого Орбелиани в судебном заседании

Обычно репетиции кончались в два‑три часа пополудни, и до вечернего спектакля еще оставалось достаточно времени, чтобы и отдохнуть, и внутренне собраться. Но сегодня репетиция задерживалась, и когда компания вывалилась на площадь, по асфальту уже разбежались длинные вечерние тени.

Душой компании была Оля. Она была оживленна, громко смеялась. Может быть, чересчур уж громко. Вся ее веселость носила несколько нервный характер, да ведь и вообще она была не из числа хохотушек. Могло бы показаться, что Оле хотелось спрятать за веселостью какую‑то тревогу и, может быть спрятать даже не от окружающих, а от самой себя.

Один из актеров – высокий длинноволосый парень с юмором рассказывал о капустнике: разыграли актера, который решил писать воспоминания о Шаляпине. А видел его лишь мельком – Федор Иванович был в городе проездом.

Компания весело смеялась, а громче всех – Оля.

Другой актер, юркий, подвижный, забегая вперед, пытался завладеть вниманием:

– А вот у нас в Иркутске был капустник... Я там в ТЮЗе работал.

Но Оля внезапно оборвала смех и остановилась.

– Мне сюда, ребята. Привет.

– Я провожу тебя, – тотчас же придвинулся длинно­волосый.

– Нет, Сережа, зачем? Я тороплюсь. И в магазины еще надо забежать.

– Мне бы тоже надо... – не сдавался длинноволосый.

– Нет, как вам нравится такая самоотверженность? – Оля обернулась к актерам. – Он собирается покупать со мной всякие женские штучки. Ребята, это же будет неоценимый муж!

– А это как раз главное в его творческом портрете, – засмеялся один из компании.

– Напрасно не берешь, Оленька. Он по этой части – крупнейший специалист, – вторил ему другой.

– Сережа, сделаешь предложение – приму без разду­мий, – уверяла Оля.

– А подумать бы не мешало... – глубокомысленно изрек третий, – у него есть недостатки. Мало, но есть.

– Идите к черту! – беззлобно отругнулся незадачли­вый кандидат в провожатые и, пристально вглядевшись в лицо девушки, вдруг сказал: – Что‑то ты больно резвишься, старуха.

– Мне сегодня положено, – сказала Оля. – Как‑ никак, репетирую первую настоящую роль.

Длинноволосый зло изрек:

– Во‑первых, Фроська – роль далеко не настоящая, а во‑вторых, ты и на этой завалишься...

– Ну, спасибо за поддержку. Ты всегда верил в меня, я знаю, – поблагодарила Оля.

–...если, конечно, тебе не помогут друзья! – со значением закончил фразу длинноволосый.

Оля коротко кивнула.

– Намек поняла, Сережа. Учту.

Компания ушла в одну сторону, Оля – в другую.

И когда она завернула за угол, на пути у нее оказался Гена Фомин.

Она подошла спокойно, не задерживая шаг, изобрази­ла обязательную в таких случаях улыбку.

– Здравствуйте, Гена. Что привело вас в наши края? Тревожная милицейская служба?

Шутка у нее не вышла, усмешка лишь чуть обозначи­лась на губах. Оля не остановилась, и Геннадию пришлось, развернувшись, пойти с ней рядом.

– Я шел к вам, Оля.

– Увы, Гена, не смогу уделить вам ни минуты. Безумно занята.

– Я понимаю. И все‑таки... Оленька, от нашего разговора очень многое зависит.

– Перед таким интригующим началом женщине устоять трудно... Я бы и не устояла, конечно, в другое время. Но у нас сегодня затянулась репетиция. И меня уже ждут, Гена.

– Если ждут, то подождут еще, – хмуро сказал Геннадий.

Она медленно покачала головой.

– И потом, боюсь, что вы ошибаетесь – от нашего разговора уже ничего не зависит.

– Нет, зависит! – упрямо повторил Фомин.

Оля взглянула на него с сочувственной улыбкой, пожала плечом.

– У вас железная аргументация. Хорошо, проводите меня немножко. И давайте без вступительных фраз.

– Оля, куда вы идете? – вдруг с неожиданной резкостью спросил Геннадий.

Она удивленно взметнула ресницы.

– Однако... С чего бы это вы решили задавать мне нескромные вопросы?

Геннадий слегка смутился, но выговорил твердо:

– Я прошу вас ответить.

– Так я вам не отвечу, – холодно сказала девушка.

Некоторое время они шли молча. Никогда в жизниГеннадию еще не приходилось начинать столь тяжелого разговора. Вчера вечером он с огромнейшим трудом выпросил у Хлебникова разрешение предупредить Олю об этом жучке – Орбелиани. Отлично понимая, что девушка может передать содержание разговора Георгию Георгие­вичу, даже не может, а почти наверняка передаст, чем тотчас же насторожит его, Хлебников категорическизапретил Геннадию даже встречаться с Ольгой. Мало ли что Геннадию кажется... Ишь ты, запутывают! Что она, маленькая, не отвечает за. свои поступки?..

И потом, откуда он знает, что ее запутывают. А может быть, уже запутали, и он своим вмешательством только растревожит муравейник. Что он, с ума сошел! Это же служебная тайна... И вообще, какое ему, собственно, дело? Услышав признание Геннадия, помрачнел, выругался в сердцах – и разрешил поговорить с девушкой. «Но запомни, Геннадий, говори, что хочешь, убеждай, как знаешь, но никаких сведений об Орбелиани и о нашем интересе к нему. Иначе – долой из органов», – очень серьезно сказал Хлебников.

Внезапно Оля, что‑то обдумав, повернула голову.

– Хорошо, Гена, – сказала она. – Может быть, так будет даже лучше. Извольте: я иду к Георгию Георгиевичу для решительного объяснения. Надеюсь, теперь вы не будете настаивать на разговоре?

Геннадий, глядя себе под ноги, глухо сказал:

– Нет, буду! Я затем и пришел.

– Вот как! – язвительно произнесла она. – Вы что же, знали о нашей сегодняшней встрече?

– Догадывался... – неохотно сказал Геннадий.

– Час от часу не легче. Уж не шпионите ли вы за мной, товарищ милиционер? Или, как это у вас называется, взяли под наблюдение?

– Оля! – вдруг умоляюще сказал Геннадий. – Не ходите к Орбелиани, я прошу вас.