Алексеи Куликов убивает предателя

 

С первых же дней войны, куда ни забрасывала б его солдатская судьба, Алексей Куликов всегда искал земляка. Сперва хотелось ему найти односельчанина, потом хоть из одного с ним района, наконец просто пензенца. До зарезу нужен был ему земляк, чтоб вести с ним бесконечные беседы о родных местах, вспоминать знакомых мужиков и районных начальников, и чтоб знал он и врача, и лесника, и мельника, и на какой лошади агроном ездит, и помнил бы все происшествия, похороны, пиры и свадьбы в районе за двадцать лет. А если убьют Куликова, чтоб отписал земляк жене, душевно, обстоятельно и со слезой, потому что бабе слеза – утешение.

Куда б ни попадал Куликов, первым делом он выкликал: «Эй, пензенские тут есть?» – «Есть! – отвечали ему. – Тут все пензенские. Кто с Дона, кто с Урала. Табачком, земляк, богат?» Куликов, кряхтя, доставал кисет и грустно улыбался: «А я думал, пензенские…»

Так и не нашел Куликов пензенцев. Ну что ж, земляком надо родиться, а приятеля можно приобрести. Скоро приятель сам нашелся.

Никто в роте не понимал, как отличный и бывалый боец Куликов мог сойтись с Афанасием Дубягой.

Был этот Дубяга последним человеком в роте. Видали его люди в бою – трус. Видали и на походе. Жалкой души человек. Жил он ото всех обособленно, угрюмо, лишней коркой с товарищем не поделится, шутке не посмеется, ударь его по плечу – обидится.

Куликов его не сразу и приметил. Привезли почту. Большая почта пришла, долго не было. Все столпились, галдят, радуются, всем письма есть. Только один человек в сторонке стоит, отвернулся, сгорбился.

– Ты что ж, мил человек, почтой не интересуешься? – спросил его Куликов.

Дубяга поднял на него глаза и ответил тихо:

– А мне получать неоткуда.

Он сказал это так грустно, что у Куликова даже защемило на душе.

– Ах ты, бедняга! – только и пробормотал он.

Говорят: друг – это тот, кто с тобой последней щепоткой махорки поделится. Но у Куликова для всех был открыт кисет, и для него в роте все кисеты открыты.

Говорят еще, тот друг, кто тебя в бою выручит. Но Куликова много раз выручали неизвестные ему бойцы‑соседи, а он даже имен их в горячке боя узнать не успевал.

Дубяга ни махоркой не поделится, ни в бою не выручит. Отчего ж запал он в душу Куликова? Никто в роте этого объяснить не мог, да и сам Куликов не объяснил бы. Все бойцы в роте были его приятелями, верными, надежными, проверенными в огне. Он чувствовал к ним и уважение, и любовь, и дружбу, но жалость только один Дубяга вызывал. Сам того не сознавая, Алексей Куликов относился к Дубяге, как к той кошке в заминированной хате – жалко сердешную…

На войне боец без женщин живет, без детей, без семьи, – в его душе много нежности остается. Злость расходуется в бою, нежность – только на товарищей.

И всю великую, неизрасходованную нежность своей души отдавал Куликов жалкому человеку – Дубяге. Он ходил за ним, как нянька, заботился о нем, чтоб поел Дубяга, чтоб поспал Дубяга, в бою о себе не думал, все о нем: как там – не убили Дубягу, не ранили ли?

А в свободные часы вел с ним бесконечные беседы о доме, о хозяйстве, о том, как жили до войны.

Куликов о хозяйстве мог говорить долго и вкусно. Он не вспоминал, не мечтал – он подсчитывал. Только слышалось – цифры, цифры, цифры. И сколько, бывало, в хороший год трудодень тянул, и сколько потянул бы, коли б не война, и сколько птицы на ферме, и почем мука была… И как раскинет он свою цифирь, округлит, – выходит, замечательно жил до войны Куликов.

А Дубяга охватит колени руками, съежится весь, сгорбится и начнет, раскачиваясь всем телом, рассказывать о своих. Семья его там осталась. У немца. Как они там живут? Живы ли еще? Жена была красавица, теперь небось старуха.

– Д‑да… – сочувственно поддакивает Куликов, – горе одного только рака красит.

– Ждут они меня… Небось сынишка каждый день за околицу бегает: не идет ли батька?

– Они не тебя одного ждут. Они всех нас ждут. А один ты им без надобности. Что ты им один? – И Куликов принимается утешать Дубягу: – Погоди! Вот соберемся с силой, немца измотаем, двинем всей громадой, вот ты и дома.

По ночам Дубяга часто плакал. Он плакал тонко‑тонко, не по‑бабьи даже, а как кошка скулит. Куликов сразу же просыпался, подсаживался, принимался утешать. Не терпел Куликов мужчин, у которых глаза мокрые, слеза не мужское дело, а Дубяге и слезу прощал. Он все ему прощал, как прощает мать незадачливому сыну.

Не раз бывало: придет Куликов с наряда замерзший, голодный, сейчас бы поесть и спать, а ему говорят:

– На тебя обед Дубяга взял.

Пойдет Куликов к Дубяге, тот молчит. Найдет Куликов котелок – пусто в нем.

– Съел!

Опять промолчит Дубяга. Куликов больше ничего не скажет, завернется в шинель и уснет голодный. И это он прощал Дубяге: «У него горе, у него, может, только и радости, что поесть», – оправдывал он его перед товарищами.

В другой раз совсем подло поступил Дубяга. Попали они как‑то вдвоем с Куликовым в переделку: нарвались на немецкую засаду. Куликов бой принял. Немцев было семеро, они с Дубягой вдвоем.

– Штыком не успеешь – прикладом бей! – крикнул Куликов Дубяге и тут только заметил, что нет его рядом. Удирает Дубяга…

«Что ж это, друг?» – подумал было Куликов, но думать было некогда, немцы наседали.

Из этого боя Куликов вышел целым. Только на шрамоватой винтовке новый шрам появился да правую руку пришлось починять.

– Что же ты, милый? – только и сказал Куликов Дубяге при встрече. – Товарища в бою бросать не годится.

Однако и это он простил Дубяге, как все прощал. «Душа у него робкая, вот и сдрейфил. Все одно не помощник он мне бы был».

В это время и случилось в полку чрезвычайное происшествие, – много о нем и шуму и толков было: боец пропал. Вечером был, вот тут в блиндаже сидел, а к утру хватились – нет его. Пропал.

Одни говорили – немцами убит, но трупа не нашли, хоть искали. Другие гадали – выкрали его немцы. Но многие высказывались иначе: перебежал.

На эту тему и случился разговор между Куликовым и Дубягой.

– Я того бойца знал, – задумчиво сказал Дубяга, – он из наших мест был. Он к своим, видать, перебег. Домой.

– Ну вот! Они его избавителем ждут, а он к ним дезертиром, изменником прибег.

– Так ведь если тоска… – робко вступился Дубяга.

– А что ж он своим семейным – радость принес? Кабы он с армией пришел да врага прогнал – радость. А так… Они, может, надеждой жили. Может, баба ейная детям своим каждый вечер нашептывала: ничего, мол, деточки, ничего. Вот наш тятька с армией придет, наш тятька немца прогонит… И, может, детки о тятьке мечту имели. Наш, мол, тятька… А он с чем пришел? С чем, а? вы, мол, тут на меня надежду имели, так вот я явился, а надежды нет. Я надежду вашу потерял бегаючи. Сын спросит: «Тять, а где же наши? Ты с нашими пришел?» А тяте‑то сказать нечего. Бросил тятя наших. Продал. Я такого подлеца, хоть отцом бы мне родным был, сам своими руками удавил бы…

– Говорить легко… – пробормотал Дубяга и вздохнул. На его лбу пот выступил на морщинах.

– Нет, ты сам рассуди, – продолжал Куликов, – допустим, прошел он через немецкую оборону, допустим, что его пять раз притом не расстреляли и не повесили. Ну, пришел в семью. Что семье делать с ним? Скажи на милость? Без него тошно, а с ним тошней. Перед немцами он за них не заступник, односельчане его как врага лютого встретят. А ему? Куда ему деваться, помыслил он своей глупой башкой? К немцу в кабалу идти? В Германию на каторгу, с голоду дохнуть? Так опять же семья прощай, и свобода, и добрая честь. В полицейские к немцу наняться? Так если партизаны его до той поры сами не пришьют, мы придем – кончим. Я первый. А мы придем, Дубяга, поимей это в виду. Во все места земли русской придем! И на Украину.

– А он, может, к партизанам пойдет. А?

– Партизаны такого не возьмут. Партизаны такому не поверят. Нет ему пути, Дубяга, милый человек. Одна ему путь – в петлю.

Куликов помолчал немного и круто прибавил:

– А Россию он продал. Продал, сукин сын.

– Так ведь Россия‑то… Россия Россией и останется… – заметался Дубяга, – вот под татарами была, а все Россия. Ну, пусть под немцами…

– А мне не всякая Россия нужна, – зло оборвал Куликов, – если хочешь знать, я не на всякую Россию согласен. Мне нужна Россия, чтоб был я в ней, как раньше хозяин на своей земле, и чтоб были колхозы, и если жене рожать – больница, а сына учить – школа. Советская мне нужна Россия, слышишь? А другой я не хочу, другой и не будет.

После этого разговора Дубяга долго ходил хмурый, смятенный. От всех прятался. Забился в свою нору в блиндаже, свои думы думал. Куликова он сторонился. Встреч с ним избегал.

– Ты что? – удивленно спросил его раз Куликов. – Может, за что обиделся?

– Да нет… Ничего… – уклончиво ответил Дубяга, но глаза спрятал.

Через несколько дней после этого Куликова и Дубягу назначили в секрет. Они лежали в десяти метрах один от другого, и каждый думал про свое. Кто его знает, о чем думал Дубяга, а Куликов думал, что если б каждый русский человек убил хоть одного вражеского солдата – и войне б конец.

Подымался рассвет. На снегу заиграли косые тени. Куликов подтянулся, он знал: самое это недоброе время – ранний рассвет.

Вдруг он заметил, что Дубяга ползет. Сперва подумалось, что это мерещится. Куда Дубяге ползти? Некуда. Но Куликов всмотрелся и увидел, что Дубяга действительно ползет. Послышалось даже сопенье.

– Ты что это? Зачем? – громким шепотом окликнул его Куликов.

Но Дубяга не отозвался. Он полз молча, судорожно цепляясь руками за голые кустики и тяжело дыша. Пыхтенье его, какое‑то прерывистое, трудное, как у загнанной собаки, всполошило Куликова.

– Ты что, обезумел? – крикнул он, обо всем забыв. – Ведь убьют! Пропадешь! – и пополз было на выручку.

Но в это время Дубяга поднялся на ноги и побежал. И Куликов с ужасом увидел, что бежит он с белым платком в руке и размахивает им над головою, а винтовки при нем нет…

– Вот ты что задумал… – тихо протянул тогда Куликов и медленно поднял к плечу свою шрамоватую.

Все прощал Куликов товарищу – и жалкую душу, и мокрые глаза, и плохую дружбу, – этого простить не мог.

По‑снайперски взял он своего бывшего приятеля на мушку, как фашиста брал. Хуже фашиста сейчас был этот ненавистный человек, хуже лютого врага…

Грохнул выстрел.

Вернувшись из секрета, Куликов доложил командиру:

– Я Дубягу прикончил… Изменник он…

Жалости в его сердце не было.