Заявление о выходе из комсомола

 

Когда в 1983 году я подал заявление о выходе из рядов ВЛКСМ, оказалось, что быть исключенным из комсомола не так просто.

Войти в сообщество верных легко, а выйти – проблема.

Объяснили, что я предал коллектив. Председатель низовой комсомольской ячейки Елена Буланова сказала, что я поставил свои интересы выше интересов наших товарищей. Чем ты лучше остальных? На субботники ходить не нравится? На демонстрации? На собрания? Никому не нравится – но это обязанность, понимаешь? А теперь из‑за тебя все получат выговор. Ты предал друзей.

Своей волей Буланова не могла исключить меня из комсомола – оказалось, что по уставу надо явиться в райком ВЛКСМ на улице Готвальда, изложить причину своего демарша.

В райкоме ВЛКСМ нас пригласили в кабинет первого секретаря.

За столом, покрытым красной материей, сидела комиссия, меня разместили за маленьким столиком напротив.

Секретарь низовой ячейки Буланова сидела на стульчике сбоку – прорабатывали в основном ее: не уделяла внимания, не привлекала к участию, не вела разъяснительную работу.

Обратился секретарь райкома и ко мне: посетовал, что я редко посещал собрания коллектива и потому не знаком с истинными целями передовой молодежи. Мне предложили не скрывать, в чем мои разногласия с общественностью, – изложить все честно на бумаге.

Я написал на бланке: «Прошу исключить меня из рядов передовой молодежи по причине природной склонности к одиночеству».

И меня исключили.

Затем случилась «перестройка» – секретари комсомольских ячеек стали брокерами и менеджерами, они приняли ценности демократии как свои. И до того почитывали Мандельштама, а теперь сделались издателями мемуаров Надежды Яковлевны, правопреемниками расстрелянной большевиками культуры. Возник комсомол нового типа, прогрессивный ВЛКСМ, – тем более приятный, что зарплаты у теперешних колумнистов и телеведущих в разы больше, нежели у серых чиновников на улице Готвальда.

Сцена в райкоме воскресла в моей памяти на процедуре вручения премии Нацбеста, когда ведущий церемонии – конферансье Артем Троицкий обратился ко мне с разоблачительными упреками со сцены. Причиной был мой роман «Красный свет» и критика прогрессивной интеллигенции, содержащаяся в романе.

Сходство ораторов было в фамильярной интонации: «Вы, Максим, мало посещали наши собрания», в содержании парт‑проработки.

«Если бы вы, Максим, уделили должное внимание лозунгам прогрессивной интеллигенции, вы не совершили бы роковой ошибки. Прежде в романе «Учебник рисования» вы критиковали арт‑общество, и это было смешно, но сегодня вам изменило чутье – вы критикуете само демократическое движение – а это, товарищ, недопустимо».

Как и тридцать лет назад, я сидел перед выступающим секретарем, и ответного слова мне на давали. Со сцены объяснили, что я откололся от коллектива, не понял новых ценностей.

Впрочем, новых ценностей у комсомола нет – новые комсомольцы не отличаются от комсомольцев брежневских времен. Вы полагаете, тогда говорили о целине и БАМе? Что вы! Комсомольцы ценили ровно то же самое, что ценят комсомольцы‑конферансье сегодняшнего дня: рок‑ансамбли, Энди Ворхола и журнал «Плейбой». Прежние комсомольцы так же трунили над бородатым Марксом, презирали быдло‑народ и стремились на курорты. Разницы ни малейшей.

Я выходил из комсомола в 1983‑м совсем не потому, что ненавидел субботники, а потому, что тошнило от жирногубых юношей, обсуждающих «битлов» и жрущих чебуреки.

Принято говорить, что комсомольцы тех лет перекрестились, – но они всегда были прогрессивными: ценили разрешенную свободу и комфорт. Новый уровень комфорта и олицетворяет новые ценности, именно их и отстаивают.

И снова в общество вполз привычный страх – нельзя отрываться от коллектива. Оторвешься – и новых ценностей не получишь. Как боялись прежде, так боятся и теперь; трусят сказать слово поперек мнения низовой ячейки, боятся оскандалиться перед секретарем: а вдруг не одобрят? не позовут в кафе? исключат из редколлегии? лишат покровительства? телеведущий осудит? И трусость, леденящая кровь трусость, сковала прогрессивное общество: среди сторонников демократии нельзя иметь независимое от кружка мнение. Вы можете быть православным или мусульманином, но обязаны разделять веру в рынок и демократию, это поважнее «Отче наш» и «Аллах акбар». Православные из числа новых комсомольцев охотно присягают безбожному олигарху – но так было и прежде, когда комсомольцы прямо с заутрени спешили на партсобрание. Ничего не поменялось: за чебуреки – чего только не отдашь.

Когда в 2005 году я носил по редакциям свой первый роман «Учебник рисования», степень разрешенного вольнодумства в обществе была значительно ниже. Так, издатель Пархоменко рекомендовал изъять из романа критику правительства, карикатуры на Ельцина и Путина, предлагал грамотного политического редактора; другой либерал (из сегодняшних фрондеров) объявил, что критиковать Путина нелепо: он играет в нашем обществе роль императора Августа – способствует стабильности и прогрессу. Именно так, этими словами – письма сохранились.

«Учебник рисования» все‑таки вышел, автора упрекали за карикатурное изображение Горбачева, Ельцина, Путина и его свиты; тогда чувство разрешенной корпоративной свободы, которое Мандельштам именовал «разрешенный воздух», еще не вошло в упитанную грудь новых комсомольцев.

Не то теперь. Теперь разрешенное вольнодумство брокера и отвага конферансье изумляют воображение. Теперь комсомольцы говорят не только от имени «битлов», «Плейбоя», маркетинга и франчайзинга – но от имени замученных в ГУЛАГе, от имени погибшего Мандельштама и затравленного Пастернака. Они, конферансье, присвоили себе память тех, кого не подпустили бы к своей сегодняшней тарелке с чебуреками.

Из нового комсомола я тоже вышел – и написал развернутое заявление об уходе.

Мой роман «Красный свет» вызвал раздражение; в низовых ячейках и в райкоме высказались недвусмысленно – это графомания, предательство идеалов, поклеп на свободомыслящую интеллигенцию в духе приснопамятного романа Шевцова «Тля».

Так принято сегодня: любую насмешку над собой комсомольцы сравнивают именно с «Тлей» Шевцова, а не с «Золотым теленком», не с рассказами Зощенко, не с сатирой Эрдмана, Булгакова, Горенштейна, Зиновьева, Грибоедова. Мещанину важно чувствовать себя оболганным – а не осмеянным.

Шевцов над интеллигенцией не смеялся, совсем нет. Иван Шевцов писал мелодраматическую повесть – донос на западничество. «Тля» – это донос на художника Фалька и писателя Эренбурга, выведенного под фамилией Барселонский (Эренбург сражался в Испании, отсюда фамилия). Когда сегодняшний либеральный мещанин говорит, что его оболгали, как в романе «Тля», то прелесть сравнения в том, что он уподобляет себя Эренбургу и Фальку.

Но помилуйте, вы не похожи на Эренбурга, вы не были на передовой и не написали «Хулио Хуренито»; вы не похожи на Фалька, вы не умеете рисовать; вы вообще ничего не сделали в жизни, вы просто конферансье, колумнист, бульвардье. Прямым родственником гламурного комсомольца является не Фальк – но Берлага, Берлиоз и критик Латунский. Но ведь признать такое – горько. Владелец бара, бренд‑менеджер и редактор «Плейбоя» желают отождествить себя именно с борцом, а не с мещанином. Персонажам фарса хочется выглядеть персонажами трагедии – иначе выйдет обидно: над мещанами часто смеются.

Либеральное мещанство высмеивали все сатирики ХХ века; и МАССОЛИТ, и общество «Геркулес», и «Клопа», и «Самоубийцу» описал совсем не Шевцов. Смеяться над Репетиловым, над предпринимателем Берлагой, над писательницей Штурман Жорж, над бунтарем Подсекальниковым – в русской литературе принято. Роман «Красный свет», в котором описываются новые либеральные комсомольцы, далеко не первый.

Комсомольское либеральное мещанство – это персонажи Зощенко и Ильфа; это оттуда, а вовсе не из романа «Тля», забудьте о гордых аналогиях, при чем тут вы, конферансье и брокеры? Вам кажется, что вы – похожи на оболганных борцов со сталинизмом? Нет, вы похожи на членов МАССОЛИТА. Вам много раз показывали зеркало, но всегда кажется, что это не ваше отражение.

Присыпкин все тот же: с напудренной харей, в стильных брючках, любит ресторации и прогресс. Но современный Присыпкин говорит нынче от имени Мандельштама, Солженицына и Гроссмана, Цветаевой и Шаламова. И невдомек комсомольцу, что Цветаева плюнула бы в его парфюмерную рожу, а Шаламов не подал бы руки.

В свое время Булгаков, отложив разногласия, так сказал Маяковскому: «А вы знаете, что нас обоих ваш Присыпкин похоронит?» Так оно и случилось, комсомольцы победили.

Как оказалось, из комсомола следует уходить постоянно, одного раза недостаточно.

Настоящим подтверждаю: в рядах прогрессивной молодежи не состою.

 

Левая идея сегодня

 

Словосочетанием «левая идея» обозначают требование социальной справедливости и равенства – в жилье, в образовании, в медицинском обслуживании, в пище. Нехорошо, чтобы богатых лечили лучшими медикаментами, а бедняков не лечили вовсе; дурно, что бедные питаются дрянью; подло, когда у богача хоромы, а у бедняка нет комнаты.

В этой оценке – нет экстремизма. Это естественное нравственное чувство.

Вообще говоря, это никакая не левая идея, а просто нормальное сознание нравственного человека.

Все порядочные люди не склонны терпеть унижения себе подобных. Для того чтобы не терпеть унижение себе подобных как норму, не обязательно быть марксистом. Фома Аквинский не подозревал, что примкнет к Че Геваре – он просто не радовался угнетению рабов, не считал это неизбежной данью цивилизации.

Бывают люди, которые не принимают рабства и унижения слабых. Вообще говоря, мамы в детстве должны этому учить всех малышей, но некоторые малыши портятся – из них вырастают абрамовичи и березовские.

Есть у Маяковского такая строчка в стихотворении для малышей: «Этот вот кричит: «Не трожь тех, кто меньше ростом!» Этот мальчик так хорош – загляденье просто».

Вот и вся левая идея. Другой нет.

Это настолько просто, что требует усилий со стороны оппонента – надо сочинить еще что‑то.

Есть унизительно слово «левак». «Левак» – это неумное существо, упорно не понимающее суть вещей. Леваку объясняют, что не надо устраивать лагеря, а упрямый левак все равно хочет лагерей и репрессий! Такой вот злодей. Леваку доказывают, что рынок развивает прогресс, а плановое коллективное хозяйство ведет в пропасть – но упрямый глупец левак не верит. С тупыми леваками надо бороться.

Есть три группы лиц, посвятивших себя борьбе с левыми и с коммунизмом:

А) вольнолюбивые бездетные барышни;

Б) колумнисты финансовых изданий;

С) спекулянты акциями.

Вольнолюбивые бездетные барышни воображают, что существует какая‑то секретная левая мысль: скажем, ограничить, запретить «Опенспейс» или выставку Бойса. Журналисты финансовых изданий, когда хотят представить идею равенства смехотворной, поминают про Шарикова: ха‑ха, глупец, хотел все поделить!

А миллиардеры, те очень любят ссылаться на сталина и бесплодность коллективного хозяйства – мол, хотите в Магадан? Может, в Корею поедете? Помните, как в 1982‑м колбасы не было? И посрамленному гражданину делается понятно, что требовалось отдать Таймыр Прохорову, а нефть Абрамовичу, чтобы в магазине была колбаса. Это и называют правой идеей.

На самом деле все это – ложь.

Все поделить предлагал задолго до Шарикова – Иисус Христос, он наглядно продемонстрировал, что пять хлебов не надо приватизировать – их надо разделить на огромную толпу.

Существует великая «правая идея», есть мудрый «правак», цивилизатор, несущий прогресс. Левак норовит вырвать из рук правака готовую продукцию, и цивилизация должна правака защитить.

Писательница Айн Ренд написала даже книгу по этому поводу – капиталистическую версию «Как закалялась сталь» («Атлант расправил плечи»).

В книге изображены работники накопительства, правые мыслители, которые терпеливо объясняют левым попрошайкам: иди и работай или умри с голоду, я в поте лица своего преумножаю барыши, а ты решил поживиться готовеньким? Прочь с дороги цивилизации.

 

Зачем нужно современное искусство, так называемый «второй авангард»? Затем, что это имитация социального протеста. «Второй авангард» есть вакцина против реального авангарда: лучше разрешить неопрятным болванам какать в музее и лаять, нежели допустить, чтобы родилось реально протестное искусство, которое сформулирует претензию обществу и сумеет внятно говорить. Последнее нежелательно – пусть лучше дяди гавкают. Следует объявить лай, испражнения и полоски – самовыражением, и можно спать спокойно: никто на слова уже не обратит внимания.

Именно так и произошло.

Зачем нужна «болотная» оппозиция, зачем нужны дерзновенные менеджеры и пылкие куплетисты? Затем, что оппозиция сытых – делает смешной оппозицию голодных, на фоне нелепости – любое справедливое требование кажется глупым.

Зачем нужна «Новая газета», «Эхо Москвы» и т. п.? Для того, чтобы не было «Колокола». Впрочем, «Колокол‑2» недавно издавал в Лондоне спекулянт красным деревом, в журнале помещали рекламу мебели.

Зачем надо было показательно заявлять, что у оппозиции нет программы – побузим, а там видно будет? Затем, что реальной программы не требуется категорически, программа страшна – надо любую серьезную программу дезавуировать.

Бунтари вместе топтались на одной трибуне – левые и правые. И опасность вроде бы угрожала равно всем. Но номенклатурные диссиденты поедут с концертами по странам, а опасных бунтарей изолируют.

Властям кривлянье справа никогда не страшно, а бунт слева страшен всегда.

Задача проста: объединить левый и правый протест, сделать протест бессмысленным, затем расслоить манифестантов: правых пожурить и наградить – левых приструнить и посадить.

Полагаю, конферансье были в курсе.

Я думал, что во главе колонны маршируют гапоны.

Оказалось, зубатовы.

 

Нам не страшен серый волк

 

Все так боятся революции, а войны не боятся. Почему, интересно?

Раньше приговаривали: лишь бы не было войны – а сегодня: лишь бы не было революции!

– Только не пересматривайте итогов приватизации!

– Почему?

– Чтобы не было революции.

– Помилуйте, при чем тут революция? Ну, посадят ворье, подумаешь…

– Ах, вы не понимаете, лишь бы не было революции.

Вот война почему‑то не пугает.

То есть понятно, почему не пугает война. Во время революции страдают, как правило, богатые, а во время войны – бедные. Поскольку к голосам бедных мы сегодня не прислушиваемся, то и опасений по поводу войны не слышим.

Про войну не говорят, а революцию поминают каждый день. Последние полгода идут митинги, ораторы начинают протестный спич словами: «Мы против революций!» Казалось бы, если ты против революций, то какого рожна бузишь на площади? А вот чтобы не было революций! И риторика Дня несогласных, и дефиле Синих ведерок, и прочая ерунда – это сознательная вакцина против революций: общество переболеет смешными протестами, а революции не будет. Так историю заговаривают от революций.

А про войну ни слова.

Между тем гораздо больше оснований для того, чтобы бояться именно войны.

То есть все критерии близкой войны налицо. Правительства мира в перманентной панике; решения глобального кризиса не только не придумано, но согласились, что решения нет; моральных авторитетов не осталось; ни одна из идеологий не работает – на протяжении коротких двадцати лет разом устарели все; все союзы, казавшиеся прочными вчера, распадаются; в мире много оружия; локальные войны, которые применяли как альтернативу большой войне, больше не спасают; в обществах нагнетается национальный конфликт; союз либерализма со свободным рынком оказался оружием разрушительной силы; у мира есть проблема, которую мирным путем не решить.

Проблема вот какая: цивилизация в лице своих лидеров хочет выжить и сохранить богатство, – а условия для этого неблагоприятные. Сама цивилизация, возможно, справилась бы – но штука в том, что представляет цивилизацию не бабка из Волоколамска, а банкир и нефтяник. А у них требования крайне высокие. Значит, миру придется изловчиться и элите помочь. Требуется провести инфляцию астрономических размеров, списать долги элиты, которые объявлены долгами государств, нужно обнулить претензии, оправдать надутые пузыри экономики, современного искусства, недвижимости – и тогда богатые останутся богатыми, а всем остальным придется идти на заводы. План простой, его применяли сотни раз, от многократного употребления он хуже не стал. Тотальная инфляция страшна бедняку – обесценится его копеечка, но дворец и произведение Дамиена Херста от этого лишь выиграют: их стоимость подтвердится. Так уже делали и еще сделают.

Произнести вслух стесняются, но в целом эту стратегию все понимают. Аргументы против войны существуют – но их крайне мало.

А вот для революции, напротив, условий никаких нет: нет революционного класса, нет поставленной цели у общества – равенства никто не хочет. А какая же революция без идеи равенства?

Если бы существовала цель – то и революция могла бы состояться. А цель сегодня одна: удержать вчерашний жирный день. Вчерашний день удерживают военным путем, а не революционным.

Вообще говоря, революция ничем не хуже войны. Пожалуй, даже лучше. Революции длятся не так долго, жертв меньше. Просто революция – это война бедняка, а война – это революция богача.

Поэтому, когда богатые много говорят о вреде революций, будьте настороже.

 

Право на гражданскую войну

 

Для чего современной идеологии нужна мантра «гражданское общество»? Что за заклинание такое? С упорством шаманов и наивностью дикарей мы повторяем эти магические слова на площадях разрушенных городов, в ожидании лучшей участи жителей Дамаска и Триполи, в местах, где прежде всего нужна медицинская помощь – а бюллетень голосования нужен во вторую очередь. И погорельцы спешат не к полевой кухне, где им дадут суп, а к полевым избирательным урнам, чтобы выбрать еще одного прохвоста.

Прохвоста изберут несомненно, иного не будет: выберут того, кто кричит громче. Зачем вообще всякому человеку делегировать право на особое мнение в сфере политики? Ведь у него нет права на мнение в сфере атомной промышленности или химических экспериментов? Ведь «гражданское общество» гражданскому обществу – рознь, как «демократия» – демократии.

Одно дело – гражданское общество Запада, основанное на имущественных правах, совсем иное дело – «гражданское общество» на Востоке, где таковое утверждается искусственным путем. Для чего так захотели? Но в отсутствие лекарств и пенсий право на дикий крик воспринимается как социальное благо. Этот обман постепенно внедрили в сознание людей: мы вам не дадим лекарств, но боритесь за право негодовать на их отсутствие, вот это право мы вам даем: вы же – гражданское общество!

Некогда существовала присказка: «Два еврея – три мнения», имелась в виду склонность к умствованию по поводу и без повода; понятно, что результата болтовня не даст, но жизнь наполнится словами. То, что споры меж талмудистами, обусловленные текстом Завета, перешли от вопросов веры к обсуждению секулярного общества и политики, сохранив истовость веры и убежденность в знании предмета, – породило специфический характер дискуссий среди нерелигиозных евреев. Над этим свойством много потешались – оно коренится в преданности Слову, традиция толкователя текстов убеждает, что в политике он тем более разберется. Однако за талмудистами стоит Завет – они толкуют неизменное писание, а за болтливыми россиянами или сирийцами стоит лишь мираж некоего «гражданского общества», коего в природе совсем нет.

Внедрить закон? Какой закон и суд нужен, если суда никто не хочет? Вот был Лондонский королевский суд, на суде под присягой доказано, что Абрамович, мягко говоря, был нечист на руку – это разве поразило его в гражданских правах на родине? Все требуют свободы Ходорковскому – но никто не требует справедливого суда над ним. Нет‑нет, судебная система не имеет отношения к искомому «гражданскому обществу». «Гражданское общество» нуждается в перманентных требованиях прав, но права ему ни к чему, за ними ведь тут же последуют обязанности.

Мой почтовый ящик наполнен призывами поставить подпись под коллективными письмами – причем в каждом из случаев повод невнятен, однако протестная борьба кипит. Ничего подобного я не наблюдаю в сознательных правовых государствах – Франции, Англии, Америке, Германии. Право в правовом государстве прежде всего основано на неприятии провокаций. Если в учебнике написано, что «красный цвет флага есть цвет крови, пролитой в борьбе с Россией», – данное высказывание демонстрирует гражданское бесправие, поскольку оно провокативно; а права здесь ни при чем. Если гламурная барышня иронизирует над памятью о партизанах, она являет не гражданское право – но скверное воспитание и провокацию. Зачем так делают?

Насаждаемое «гражданское общество» плодит права на провокации, но подлинных прав (на труд, защиту Отечества, образование и т. п.) не дает. И людей убеждают, что право на расшатывание государства – есть первейшее право, превосходящее своим значением право на медицинское обслуживание и пенсию. Это очень распространенная и очень вредная для общества точка зрения. Нужно такое диффузное брожение только по одной причине – такое состояние мозгов есть субстанция гражданской войны. Именно гражданская война становится главным инструментом мировой политики сегодня. В обществе победившего постмодерна нет и не может быть фронтов, поскольку релятивизм не знает линии обороны.

И в сегодняшних баталиях за спиной кричащих толп стоит не незыблемый Завет, но принципиально гибкие толкования философии постмодерна, сознательно выбранная (в качестве субститута свободы) относительность истины, ее плюралистичность. По видимости такая дискуссия вызвана свободолюбием – по сути: отсутствием понимания свободы другого. Вброшенная в бесправное общество философия свободы – разрушительна. Релятивизм, использованный как идеологическое оружие, ведет к перманентной гражданской войне.

 

Риск охотника

 

Лет двадцать назад ко мне в мастерскую пришла русская корреспондентка тогдашнего «Штерна», Катя Глогер, и сказала: давай разоблачим расхищение российских музеев – ведь сколько крадут. Вот схема, вот интернациональная банда: участники расхищают русские музеи, суммы на сотни миллионов. Мы просидели полночи, обсуждая. Потом она пришла через три дня и сказала: давай лучше будем жить, ну их с этими картинами, что нам, с поддельным Ларионовым детей крестить, что ли?

А потом еще в Лондоне, лет десять назад, мне сказал один из руководителей BBC: давай, говорит, проследим схему связи британского истеблишмента с русским ворьем – ведь столько лордов вошло в русские синдикаты, не перечесть. Это же абсолютная коррупция британской державы. Лондон в ту пору уже был отравлен (хотя и не до такой умопомрачительной степени, как сегодня; сегодня это абсолютная финансовая клоака). И тоже мы до двух ночи составляли планы, он рисовал диаграммы – вот этот в совете у Альфы, этот у Русала, а ведь это британские лорды из Вестминстера. А через день он позвонил: ну его, говорит, здоровье дороже. С МИ‑6 не забалуешь: помните, как автор разоблачительной записки про оружие массового поражения Саддама неожиданно утонул в своем ручье в Сассексе на глубине 30 см?

Но вот разоблачать коррупционеров с Рублевки не так страшно. Здесь интернациональные интересы не задеты совсем, опасность минимальна: главные вложения были сделаны отнюдь не в дачу Якунина. Коррупция Рублевского шоссе соотносится с реальной мировой в пропорции 1:100.

Но опасность при ловле блох все равно существует. И это, разумеется, тревожно.

 

Жертвы чужой борьбы

 

Мы родились в стране, где люди – заложники власти. Черчилль однажды сравнил российскую политику с борьбой под ковром: неизвестно, что под ковром происходит, но порой из‑под ковра выбрасывают труп. Сравнение неверно: убивают вовсе не тех, кто находится под ковром. Их в последние годы научились отправлять на почетную пенсию. Убивают совсем других. Гибнут те, чья смерть не более чем аргумент в политических дискуссиях под ковром. Взрывы в метро – помимо того, что поражают сразу многих, поражают именно бедных: богатые и властные в метро в восемь утра не окажутся. Российская политика ковром отделена от власти. Там, под ковром, интересно: борются за власть на рублевских виллах, на горнолыжных курортах, на презентациях и саммитах, – а трупы выбрасывают из блочных многоэтажек, из вагонов метро, из той бедной жизни, которую власть обязана защищать. Борьба под ковром у нас особенная: кто бы там ни побеждал – но из дома напротив постоянно выбрасывают трупы. Так было всегда – и русские писатели оставили довольно страниц, чтобы знать, как это было. Просто сегодня в смерти наших сограждан виноваты не «троцкисты», не «враги народа», но террористы. И аргумент «терроризма» сделался таким же рычагом в манипуляции сознания, каким была «классовая борьба» семьдесят лет назад. Точно так же в мировой практике зарезервирован ресурс военного Афганистана – так и Чечня оказалась незаменима для социальной инженерии. Поскольку совпадение событий (финансовый кризис, дисбаланс власти, активность оппозиции, взрывы и теракты) стало устойчивым, то сделать вывод о наличие одного из компонентов можно по присутствию другого. Скажем, если оппозиция активизировалась, то жди терактов, а если взорвали метро – значит, появился дисбаланс власти. Сегодня все говорят о том, что зреют перемены – и перечисляют недуги, которые хорошо бы вылечить. Вчера еще – не говорили. А было все то же самое: чекисты у власти, пропасть между бедными и богатыми, демографическая катастрофа, коллапс образования и науки – это было и год и два года назад. А заговорили о переменах сегодня. Назрело? Когда Путин совершил свою виртуозную рокировку, все как один признали, что маневр по сохранению власти выполнен столь элегантно, что не подкопаешься – власть устойчива, ей ничто не угрожает. Тот факт, что президент росчерком пера может уволить премьера, как‑то не пугал: ведь договоренность и зависимость полная. И вдруг взрывы – а значит, случился дисбаланс власти. И разговоры о том, что пора все менять. И призывы к гражданской активности. Позвольте – от прошлого года не поменялось ничего. Или поменялось? Идущий финансовый кризис и сопутствующий ему передел собственности, нуждается в перетряске социума. После успешной коллективизации проходит съезд победителей – а потом нужно и постановление о «головокружении от успехов». Новую коллективизацию провели, достижения необходимо закрепить. Показательно, что восстала из гроба интеллигенция, – казалось бы, интеллигенции уже не осталось, никто книжек не читает, а вот, поди ж ты, зазвучала труба, и опять полились разговоры о гражданской совести. И диву даешься – зачем бы в нашем обществе совесть? Менеджеру совесть ни к чему, ее заменяет корпоративный интерес. Однако для перемены власти требуется гражданская риторика – и вот гальванизируют тело усопшей российской интеллигенции, зовут на митинги. Даешь свободу слова! Что ты говорить‑то собралась, родная интеллигенция? Двадцать лет назад уже все сказала, нового ничего не придумала. После сказанного двадцать лет назад стараниями интеллигентов на трон возвели чекиста – а вот теперь интеллигенции внушают, что она недовольна. Чего‑то еще душа просит. И мы скоро узнаем, чего именно. Интеллигенции вновь доверят объяснить народу, почему это правильно, что некоторые ловкачи разбогатели. Интеллигенция вновь обличит кого надо – если удачливого подполковника выдадут на растерзание. Так было в свое время с Шуйским, так было с Годуновым, так будет и сейчас. Интеллигенция давно стала пресс‑секретарем при богатом буржуе – следите за ее реакцией, это верный показатель, как индекс Доу – Джонса. Под ковром случилось что‑то важное – раз в метро появились трупы. А кому понадобилось убивать, нипочем не догадаешься. Под ковром много заинтересованных лиц. Завтра общество непременно будет меняться, присматривайтесь внимательнее к тем, кто окажется в первых рядах: может быть, заметите прилипшие к рукаву ворсинки ковра.

 

В защиту обряда

 

Когда князь Владимир выбирал монотеистическую религию на смену язычеству, он остановил свой выбор на византийском варианте христианства. Как рассказывают летописи, решающим фактором явилась торжественность и пышность обряда. Князь хотел выбрать того Бога и ту веру, которая наглядно являет славу и силу. Богатство храма, яркость и пышность ритуала произвели на князя сильное впечатление.

Надо сказать, что европейские храмы того времени были просты. Спустя полтора века аббат Сюжер (Сен‑Дени) способствовал смене романского стиля на готический; убедил в том, что пышность и богатство церкви суть отражение славы Господа. Так возникла готика – изощренный и очень орнаментально богатый архитектурный стиль. Православная же религия (схизма последовала мгновенно за выбором Владимира, через полвека) пышностью ритуала и богатством обряда руководствовалась изначально.

Богатство и роскошь не есть прихоть того или иного архипастыря – это лишь непременная дань обряду. Так устроена Православная церковь. Православные – не баптисты, не сайентологи, не квакеры и не адвентисты седьмого дня. Православный храм – не молельный дом некоей протестантской секты, в котором можно находиться, не снимая головного убора (квакерский обычай). Православный храм в известном смысле подавляет величием. И Патриарх – именно по своему чину, а не по алчной прихоти (хотя это может и совпадать) – облачен в драгоценные ризы и живет богато. Претензия, неожиданно вмененная паствой к Храму и Патриарху, должна быть переадресована всей русской культуре, воспитанной на православии, – на переживании оного, осмыслении оного и размышлениям вокруг. Так, например, Лев Николаевич Толстой не любил обрядовую церковь и высказал немало горьких (и глубоких) упреков в адрес последней. Впрочем, отметим, правды ради, что Лев Николаевич не любил вообще неправду и стяжательство – и вероятность того, что он стал бы славить миллиардера Прохорова и его благостную сестру, – такая вероятность исчезающе мала. Желание просвещенной публики идти стопами графа Толстого понятно и не может не вызвать сочувствия, но изумляет то, что следование графу не вполне последовательно. Отказаться от стяжательства – славно. Стяжательство есть позор и непоправимая беда для человеческой натуры. Об этом задолго до возникновения христианства предупреждали Платон, Диоген Синопский, Антисфен и Сенека. Стяжательство уродует душу навсегда. Церковь в этом смысле с античными мыслителями сугубо солидарна. Жизнь отдельных пастырей и простые сельские церкви как нельзя лучше это иллюстрируют.

Однако сам по себе институт Церкви и жизнь ее главных предстоятелей – это нечто иное. Пышность убранства церкви есть воплощение славы Господа, есть элемент обрядовой веры. В уместности этого можно сомневаться, этот обряд можно обсудить в теологическом диспуте. В конце концов, можно пенять князю Владимиру, зачем выбрал православие, а не иудаизм, где убранство храма попроще. А можно – и это благородно – вернуться к образу жизни прихожан катакомбной церкви.

Но опровергать торжественную часть православного обряда и одновременно поклоняться золотому тельцу в лице самых вопиющих его жрецов – это поразительная особенность нашего кривого времени.

 

По поводу молитвы

 

В 1910‑е годы очень многие авторы мнили себя пророками, апостолами и даже святыми – и часто обращались к Богу без особого почтения, запросто, как к равному.

От Есенина «так говорит по Библии пророк Есенин Сергей» – до Геббельса, написавшего драму «Иисус», а в промежутке можно поставить сотни имен крайне возбужденных молодых людей, которым казалось, что они с Богом вась‑вась и имеют на диспут с Ним веские основания.

Как правило, все диспутанты были не ахти как образованны, не особенно хороши по моральным качествам и не очень умны. Выделялся среди прочих богоборец Маяковский – но людей такого масштаба и вообще мало, а среди богоборцев крайне мало.

Когда пылкие юноши повально и без устали дерзят Отцу Небесному, полагая, что их частное представление о порядке вещей не уступает по разумности Его воле, – это свидетельство конца времен. Не свидетельство краха эры Путина или финансового капитализма, а вообще – конца всего сущего.

Так в двадцатом веке уже почти и случилось, во всяком случае, один из «апостолов», Иозеф Геббельс, весьма содействовал тому, чтобы связь времен распалась – и чудом (возможно, Господним) тварный мир сохранился.

Сегодня фамильярные обращения к Богу участились – хотя Маяковского среди пылких отроков не наблюдается.

Помимо черной мессы в Храме, обратился от имени Господа к евреям картежник и жиголо, но вот и в «Новой газете» – очередное фамильярное обращение ко Всевышнему.

Не вполне понял, чьи в газете вирши, но чьи бы ни были – они нелепы: мол, не считайте слова «срань Господня» кощунством, ибо эти же слова имеются и на английском. Это не вполне убедительный аргумент для Бога. На английском также (и на многих иных языках) имеется слово Сатана, и от того данное слово святее не делается.

Молитвы, вообще говоря, возносятся к Господу в смирении и любви.

Причем христианская любовь такова, что исключает агрессию.

Все происходящее сегодня безмерно далеко от искусства и от веры, а профанирование молитвы – это очень дурно, по‑моему.

Дурно это потому, что подлинная молитва нужна страждущим.

И затем и существует искусство, чтобы эту подлинную молитву произнести.

А вот когда вместо молитвы выходит такая вот чепуха – то настоящая делается глуше. Господь ее все равно услышит, но не услышит тот, нуждающийся в опоре и в братстве, для которого она говорится также.

Так неправильно, так не должно быть.

И знаете, Путин тут совсем даже ни при чем.

Дело не во власти и дело не в Православной церкви.

Право, не Путин своей зловещей рукой вложил пылающие сердца и маленькие мозги в тела богоборцев.

Дело в неуемной гордыне и безмерной глупости.

 

Скромнее надо быть и вежливее.

 

Сказки Бажова

 

Рассказываю заурядный исторический анекдот, случай из жизни; не ищите подтекста – второго дна нет. Истории лет двадцать. Место действия – квартира Ростроповича и Вишневской на авеню Жорж Мандель.

Это была огромная квартира, в ту пору я таких квартир и не видывал. То есть я не подозревал, что человеку нужно столько места, чтобы поесть и отдохнуть.

Потом и в Москве стали строить очень большие квартиры – для демократически настроенных менеджеров нефтяных корпораций; но в ту пору Советская власть еще не до конца прошла, и квартира музыканта производила сильное впечатление. Не знаю уж, сколько в ней было метров, но главный зал был как ипподром, и самое поразительное – от края до края, вдоль всей гостиной, стояли толстые малахитовые колонны. Я не помню, сколько их там было – не знаю. Может быть, десять. Все вместе напоминало египетский храм. Повторяю, колонны были из малахита, зеленого камня, описанного сказочником Бажовым.

Мы в тот вечер рассматривали коллекцию, у Славы было много хороших картин; говорят, что собрание нынче развешано в президентском дворце в Питере. На авеню Мандель картины смотрелись неплохо, но, признаться, великолепие зала и малахитовые колонны затмили крестьянок Венецианова.