Голубой период русской истории

 

От Белоруссии вплоть до Москвы (проезжаешь Барановичи, Минск, Смоленск, Вязьму, мелкие населенные пункты) – стоят бедные холодные деревни. Ничего не изменилось за тридцать лет капитализма: нищета и темнота. Вязьма как была дырой при царизме, так дырой и осталась. Орша не лучше. Бабки несут на перрон вареную картошку, стучат в окна вагонов, показывают кастрюлю, обернутую газетой, – купи, милок! Бессмысленные пацаны курят, провожая глазами состав.

Зато в Москве многие разбогатели, это должно утешать наблюдателя русской жизни: неудачники коротают век в Орше, личности зажигают в столице.

Горит, впрочем, неярко. Ждал увидеть баррикады у Кремля, ораторов в «Жан Жаке», Огюстов Бланки и Прудонов новейшей капиталистической истории – ничего этого нет. Зашел в книжный, познакомился с последними трудами писателей: Улицкой, Быкова, Акунина – Рубинштейна (совместное произведение) и прочих; более всего понравились детские стихи Веры Инбер «Сеттер Джек», остальное показалось не вполне осмысленным. Ряд кинотеатров и магазинов закрылся. Упадок или нет, а резвого бега в сторону просвещения, как прежде, не наблюдается.

Правда, на Арбате таджик‑велорикша предлагает отвезти в эротический музей. Таджик, синий от холода, его повозка покрашена в желтый цвет, на повозке написано «Точка Г». И еще в бывшем кинотеатре «Ударник» владелец целлюлозного комбината Шалва Бреус дает парти по случаю вручения премии Кандинского – за инновации в изоискусстве. По щербатым ступенькам спешит гламурная публика, и замечено, что дамы уменьшили объем губ – прежде в губы закачивали силикон, нынче тренд изменился. Так что новации есть.

Еще рассказали про свадьбу дочки воротилы Хорошилова – событие справили в ресторане у Зураба Церетелли. Были гости: представитель президента Швыдкой, критик Гриша Ревзин, другие свободомыслящие лица. Еще в журнале мужской моды «Джей Кью» поменялся главред; или это уже давно? Еще в Третьяковке выставка с идеей: сравнили натюрморт XVIII века с натюрмортом XXI. Оригинальные русские натюрморты писали на рубеже XIX – ХХ веков, концепция удивляет. Но кто‑то пыхтел, придумывал. Главная новость: четверо знакомых стали гомосексуалистами – сплетники сообщили на вернисаже в Третьяковке.

– А знаешь, концептуалист из группы «а+б» стал гомосеком.

– Не может быть! Ему пятьдесят пять лет.

– С серьгой в ухе ходит.

– Может, самовыражение?

– Нет, реально стал голубым.

– Однако.

– А знаете, что модный телеведущий тоже намедни стал голубым?

– Невозможно!

И еще про двоих рассказали шепотом. Несмотря на то что гомосексуализм легализован, разговоры об этом явлении по‑прежнему секретны. Путина ругают во весь голос, а про гомосеков – шепотом. Выходят на демонстрации, шумят – а пользоваться правами не умеют.

Прекратите стесняться: педераст – это звучит гордо!

Один мужчина доказывает другому мужчине свое расположение путем внедрения в задний проход товарища своего детородного члена – зачем этого факта стесняться? Граждане, будьте последовательны! Связи с женщинами в литературе описаны детально. Говорите об анальном сексе джентльменов во весь голос!

Не скрою, меня удивило, что немолодой еврейский мужчина сделался педерастом, но я расценил данный факт как жест художника: авангардист сперва отказался от живописи, затем от женщин. Впрочем, он рисовать сроду не умел, и женщины его не любили – так что основания имелись. Но к чему застенчивость?

Видимо, всему виной агрессивная косность простого люда, связавшего педерастию с либерализмом. Возникло в народе оскорбительное слово «либераст», отражающее то обстоятельство, что либеральные демократы подчас являются гомосексуалистами. Что заставило избирателей обобщить частные случаи до символа?

Сомневаюсь, что «анчоусы» знакомы с историей античного социума – однако наблюдение верное. Древнегреческая традиция предъявляет пару – «демократия – мужеложство», и порой кажется, что одно без другого невозможно: ведь в колыбели античной демократии содомия была вещью обычной. Веришь в избирательную систему, в народных избранников? Тогда изволь подставить задний проход товарищу по избирательному участку.

Античность является для западной истории образцом: Ахилл и Патрокл, Сократ и Алкивиад, – мы не подвергаем сомнению достоинство этих людей; так зачем же стесняться Моисееву, Виктюку, Тимофеевскому? «Когда бы грек увидел наши игры», этот грек, возможно, и понял бы, что принципы либерализма влекут за собой потребность в содомии. Впрочем, Греция уже не та – и не только Греция изменилась.

Социальные и эстетические категории нашего времени по звучанию лишь имеют аналоги в античном мире. Если термин обществоведения схож с тем, что употребляли в эпоху эллинизма или в эпоху Просвещения, – это недоразумение.

Демократия сегодня – отнюдь не тот строй, который воодушевлял Перикла; либерализм – это совсем не то, что имели в виду либералы, боровшиеся с колониализмом; и авангард – давно уже просто обоз с кухней.

И либерализм – не либерализм, и педерастия – не педерастия.

Нетрудно сказать, что поменялось в основной посылке. Античный педераст алкал духовного тождества со своим партнером, а через это тождество прикасался к гармонии, не отягощенной прагматическим долгом перед обществом – потомством, семейным очагом и т. п.

Женщины – для воспроизведения рода и охранения домашнего очага, мальчики – для духовного сопряжения, чистого чувства. Современный педераст, напротив, – тщится доказать свое равенство с гетеросексуалом; педерасты доказывают, что они не хуже смешанных пар могут создать семью и растить детей. Античная педерастия не старалась предстать институтом, идентичным браку, – напротив, педерастия настаивала на том, что противоположна браку. А вот современная педерастия именно равенством с гетеросексуальным браком и озабочена.

Равенство утвердили, но пропал смысл явления.

В истории культуры произошло сходное. Вот, имеется страна Россия – у данной страны имеются культурные особенности, их надо учитывать. Но Россию представили «неудачной» Европой: мол, разницы нет, только у русских кириллица, снег, крепостничество, степь, миллионы бесправных жителей. Мы припудрим нос, глядишь, не заметят. В результате культурно‑исторической фальшивки – и Россия Европой не стала, и европейские неурядицы не были поняты: их оценивали, исходя из российского опыта. В истории искусства, в экономике, в социальной философии, в литературе произошло ровно то же самое – два несходных меж собой явления выдали за одно и то же: авангард и декоративное искусство; средний класс и корпоративное государство; писатели и конферансье.

Бывает, что у пьяного двоится в глазах; но сегодня стараются убедить трезвого, что он видит не два предмета, но один. Вместо двух разных явлений возник мираж одного предмета, наделенного двойной моралью. Живи с кем хочешь: с мужчиной или женщиной – все равно будет семья, можно и католическая. Живи в Москве или Париже – все равно будет одна цивилизация; рисуй картины или кричи петухом – все равно выйдет искусство. Предъявлена вторая мораль, столь же качественная как первая, пользуйся какой угодно – результат будет один, он предрешен: это сводит общество с ума. Именно поэтому и появилось слово «либераст», выражающее сомнение в природе явления, – народ подозревает несостоятельность как либеральной, так и педерастической доктрины.

Стараясь оградить себя от двойной морали, народ также использует слово «пидарас» – это не эвфемизм слова «педераст», это попытка растожествления разных явлений, объявленных одним; «пидарас» – это обозначение точки отсчета. Вот едешь в поезде, смотришь в окошко на Вязьму, Оршу, Смоленск, на баб в ветхих платках, на пацанов в дермантиновых курточках, доезжаешь до столицы – и одно только слово хочется сказать.

Пидарасы.

 

Другая любовь

 

Я не гомосексуалист.

Не вижу надобности этого факта стесняться – равно как не вижу надобности стесняться тем людям, которые гомосексуалистами являются.

Кому что нравится.

Мне тут попались сообщения о том, что я – гомофоб. Это совершенная ложь.

В прежние времена сочиняли доносы: мол, клевещешь на партию. Сегодня – иная форма подачи материала.

Сегодня надо доказывать, что ты не гомофоб, если женат, – так в мрачные годы советской власти надо было доказывать, что ты не агент японской разведки, коль скоро не вышел на субботник.

Вероятно, процедура дегомофобизации необходима.

Граждане, я не вышел на субботник, но я не агент японской разведки. Я люблю традиционную семью и не мог бы совокупляться с мужчиной – но это не значит, что я гомофоб.

 

Скажу более, я сам едва не стал гомосексуалистом. Дело было так.

До тридцати двух лет я не знал, что педерастия существует в наши дни. То есть я знал про Уайльда, Нерона, режиссера Кокто – но эти артистические всплески не связывал с серыми буднями Советской власти. Гомосексуализм был далеко – в сатурналиях, историях про Гоморру.

Когда я (подобно многим пылким подросткам) совершал антисоветские акции, я не думал, что борюсь в том числе за права сексуальных меньшинств. Просто не догадывался об этом. Боролись за абстрактную свободу, а из чего свобода состоит, не ведали.

В тридцать два года я приехал в Западную Германию с выставками; меня пригласило правительство, а художник Гюнтер Юккер дал мне свою мастерскую на три месяца. Немедленно я получил приглашения в богатые дома, принялся ходить по гостям с энтузиазмом путешественника; в частности, стал посещать по средам один частный музей – именно частный, а не городской: то было публичное собрание современного искусства, приобретенное богатой семьей.

Каждую среду хозяева давали маленький бал, собирались интеллектуалы в пестрых нарядах. Помню, меня поразило, что в гости званы исключительно мужчины, а женщин не бывает – но удивляло в этом доме вообще все: посуда, картины, вино, музыка живых музыкантов. Удивило и то, что среди прочих картин музея я нашел свою – это был двойной портрет, я нарисовал себя с отцом.

Я очень люблю своего отца и, пока папа был жив, часто рисовал нас вдвоем, обнявшимися, щека к щеке. Одна из этих картин оказалась в собрании музея; мне было лестно.

Три месяца миновали, я стал собираться в Москву. Зашел проститься. Владелец галереи, господин с мягкими руками и тихим голосом, сказал, что это было его удовольствием – видеть меня у них дома. Он посетовал, что я приезжал один, без своего друга. Но в следующий раз (он надеется на это) я приеду вместе со своим другом, и вот тогда мы вчетвером (он со своим другом, а я со своим) что‑то увлекательное предпримем для взаимного удовольствия.

Я ничего не понял. Он поцеловал меня в губы, и я вышел, шатаясь, подобно герою Ахматовой из одного душераздирающего стихотворения.

Мне все объяснил мой приятель Штефан, циничный фотограф, знавший жизнь.

– То есть они подумали, что я – и мой папа?..

– Ну да, а что такого? Теперь все так делают.

То, что Штефан прав, я понял очень быстро, когда увидел монографию, посвященную коллекции данного музея, в ней был воспроизведен и мой холст. Подпись гласила, что художник Максим Кантор борется в казарменной России за права гомосексуалистов – а на картине были мы с папой. Папа и я стояли, прижавшись щека к щеке, а внизу было написано, что мы с папой боремся за права педерастов.

Книга у меня сохранилась. Могу предъявить подпись, – возможно, это доказывает, что я не японский шпион. И совсем не гомофоб. Я даже принял пассивное участие в борьбе за права сексуальных меньшинств. Пожалуйста, зачтите мне это достижение.

Но – и таково мое убеждение – я ставлю любовь отца к сыну неизмеримо выше гомосексуальных отношений. Впрочем, такая любовь выше и гетеросексуальных отношений, направленных лишь на получение плотского удовольствия.

То, что скрепа отец‑сын является скрепой всей истории вообще, – доказывать вряд ли надо: можно в Писание заглянуть. Если задаться целью разрушить вообще все в мире, то следует начать именно с дискредитации этой вот скрепы.

Мне не хотелось бы путать представление о частной свободе сексуальных отправлений с фундаментальными основами бытия. Только и всего.

Здесь нет никакой фобии – только осознанная любовь.

Каждый любит то, что хочет, не правда ли? Так вот – я люблю именно вот это: единение отца и сына – за этим существует брак. Я люблю это. А другим не указываю.

И прекратите врать.

 

Сонет

 

сочиненный на Готтардском перевале в размышлениях о подвигах Суворова и о судьбе Отчизны

 

Чубайс рвал зубы золотые

У безответных стариков

И девок косы молодые

Срезал для рыжих париков.

 

 Вот как‑то раз из каземата

Он шел по улице домой.

Лицо сияло как лопата,

Была ириска за щекой.

 

 Мечтал он о добыче новой,

Смотреть под ноги недосуг,

И рухнул тушей стопудовой

В канализационный люк.

 

 И больше нету его с нами –

Приватизирован червями.

 

 

 Наш добрый знакомый

 

Мопассан изобразил «милого друга» – беспринципного журналиста, который делает карьеру аморальным способом, готов на бытовые мерзости, но в целом этот журналист не страшен. Противен он очень, но не отправит же вас милый друг на гильотину.

 А добрый знакомый однажды отправит.

 

Когда мы произносим страшные слова ЧК – ОГПУ – НКВД – КГБ, то представляем себе жутких палачей: Ягоду, Ежова, Берию.

 Недобрым словом поминаем основателя ЧК – Дзержинского, «пламенного рыцаря революции», но его идентифицировать с абсолютным злом сложнее – надо попутно развенчать миф о помощи беспризорным и т. д. Кстати, заявил о выходе из ЦК в связи с Кронштадтом, отказался стрелять в матросов. Словом, Дзержинский – это символ насилия, а конкретное зло воплощают именно эти изверги – Ягода, Ежов, Берия. Они ужасны – маньяки, вульгарные, необразованные, ненавидящие интеллигенцию, любящие унижать и мучить людей.

 

Любопытно здесь следующее.

 Сталин придерживался политики ротации в руководстве карательными органами. На месте главного палача не засиживались.

 Ягода руководил госбезопасностью всего лишь два года.

 Ежов – полтора года.

 Берия дольше, но его время – это время войны.

 Реальным строителем аппарата госбезопасности является не Берия, тем более не Ежов, и совершенно не Ягода. Ежов ввел «разнарядки» на расстрелы, Ягода был первым, кто организовал «шарашки» и начал строить Беломорканал. Но это не принципиальная новация в общей конструкции.

 Все они – убийцы, но совсем не они создавали репрессивную систему. Да и не мог бы балбес Ежов систему создать.

 И Дзержинский не успел систему построить – он умер, отойдя от репрессивных дел, управляя ВСНХ.

 

Реальным строителем карательных органов Советской России был Вячеслав Рудольфович Менжинский.

 Именно он организовал по миру агентурные сети и наладил работу осведомителей и стукачей по стране.

 Все, что формировало наш страх и страх наших бабушек, – все эти ночные воронки и система доносов – это все разработано им, Вячеславом Рудольфовичем, человеком интеллигентным и внимательным.

 Он был классическим интеллигентом, польским дворянином с петербургским университетским дипломом – ровно таким персонажем, каких мы очень сегодня жалуем: ни рыба ни мясо, больших идей нет, но весьма прогрессивен, подходящее образование, среднеарифметический литератор – публиковался под одной обложкой с Кузьминым, входил во все кружки и со всеми был хорош. И тут постоит, и здесь отметится и на вернисажи ходит, и рецензии пишет. Кажется нет его, он как дым незаметен – а он везде.

 А потом вдруг оказывается, что его и в истории не заметили – а именно он и был главным.

 Вот он и был главой карательных органов в течение девяти лет – самых главных лет, с 1926‑го вплоть до 1934 года. А реально раньше, поскольку Дзержинский уже в 1924‑м фактически отошел от карательных дел. Провокации и выманивание из‑за границы эмигрантов, дело Савинкова, раскулачивание, карательные отряды, строительство всего здания от фундамента до крыши – это все он, это расписано было внимательно и тщательно.

 Что там вульгарный дурак Ежов – или недалекий Ягода: их и держали‑то всего лишь как исполнителей, а потом тут же самих пустили в расход.

 Именно интеллигент, милейший человек, друг всех милых людей, всю эту репрессивную систему и выстроил.

 Наш добрый знакомый, интеллигент.

 Вы таких знаете очень хорошо.

 

 Стукачи свободной России

 

Деятельность журнальных пройдох, равномерное жужжание среднеобразованных персонажей в Сети в течение последних лет нашло свою форму.

 Жизнь страны описывается не в романах, не в поэмах, не в философских трудах – но в коротких заметках.

 Их шлют все – по всем направлениям.

 Заметки читают работодатели и начальство. Делают выводы.

 Короткая заметка, пятьдесят строк, написанных жидкой кровью дряблого сердца, – оказывает нужное действие на общество.

 За двадцать лет свободного предпринимательства страна нашла необходимую для себя форму самовыражения.

 Форма – привычная.

 Это – донос.

 Все граждане пишут доносы.

 Владельцы газет нанимают доносчиков в штат: колонка есть именно донос, деятельность стукача востребована.

 

Культурные, социальные, финансовые доносы строчат эмоционально и для блага коллектива. Корпорации требуются соглядатаи и стукачи – так положено.

 Анонимные (вы никогда не поймете, кто этот щелкопер, но он про вас все знает), страстные (они будут отстаивать свободное право стучать), беспощадные (если они не настучат – настучат на них) стукачи нового времени стали культурной средой.

 И больше того, стукачество – это форма духовной жизни общества.

 Жанр, проверенный временем, востребован снова, но в куда большем, чем прежде, объеме.

 Всех завербовали в стукачи, граждане. Мыслей особых нет, но настучать положено – и граждане стучат каждый день. Все – на всех, регулярно, страстно.

 Бизнесмен и домохозяйка, субретка из культурного отдела, ваш сосед с верхнего этажа – все получили возможность писать доносы публично, а не тайком левой рукой.

 

Иногда возмущаются обилием букв в литературе («многабукаф», как принято говорить в нашей интеллектуальной Отчизне), это потому, что жанр доноса в многословии не нуждается. Коротко – о главном, а начальство разберется.

 Начальство разбирается: наблюдает, как вся страна пишет доносы друг на друга – ничего нового со времен Иосифа Виссарионовича не придумали.

 Всякому щелкоперу нашлось применение – это вовсе не Сталин придумал так управиться с тягой к свободе; это так устроено.

 Гражданам необходимо право писать доносы – а прочие права не так уж и важны.

 

 Товарищ Парамонова

 

Перед судом интеллигенции обыватель испытывает страх.

 Прежде у служащих был ужас перед парткомами, где их прорабатывали; подробно описано в песне Галича «Гражданка Парамонова».

 В наши смутные времена, когда парткомы отсутствуют, государство дискредитировано, а общественной морали нет – роль социального регулятора взяли на себя журнальные коллективы, по самоназванию – «интеллигенция».

 Журнальные кружки чувствуют себя наследниками российской интеллигенции на том основании, что в домах зоилов сохранились дедовские библиотеки и в юности они немного читали. Потом времени на образование уже не было, светская текучка и самовыражение заменили все. Но послевкусие бесед осталось. Так народный заседатель в парткоме не всегда был знаком с трудами основоположников, но в коммунизм верил свято.

 В последнее время меня часто вызывают на ковер, партком за парткомом. Судят за нелюбовь к либеральным ценностям и за нелюбовь к интеллигенции. Негодование в узких кружках я вызвал сильное, и парткомы проводят часто; прежде можно было бы сказать – травля. Но помилуйте, какая же это травля – если это прогрессивное разоблачение. А в прогрессивной травле участвовать не грех. Травят, это когда хорошего ругают, а когда плохого – это «выводят на чистую воду». И тут отметились все.

 Прорабатывают меня журналисты – с апломбом академических профессоров и самоуверенностью больших поэтов. Вот колумнист А. Наринская опубликовала колонку в журнале «Коммерсант Викли», где подвергла автора романа «Красный свет» заслуженной критике – а провинностей не счесть: «поясок ей подарил параллоновый и в палату с ней ходил Грановитую», и в марксизме уличен и в нелюбви к Ханне Арендт. И вообще к интеллигенции.

 У подследственного часто возникал наивный вопрос: «А кто такая гражданка Парамонова, чтобы меня судить?»

 Что совершила в своей жизни Парамонова, чтобы ее голос считался значимым?

 Подсудимому объясняли: «Парамонова не совершила ничего, кроме того, что она судит – вас, другого, третьего».

 На основании того, что ей доверили судить, она и вас судит. Работа такая у Парамоновой, она идеологический работник.

 Журналист А. Наринская – не совершила в жизни ничего; не написала и никогда не напишет ничего, кроме доносов; не ученый, не поэт, не философ, она – критикесса, бойкий журналист, а говорит от имени интеллигенции на том основании, что ей доверили говорить от имени интеллигенции.

 Она интеллигенцию представляет, как Парамонова – коммунизм. Для этого не обязательно самому что‑либо совершить.

 – А вдруг ошибка? – восклицал подсудимый на парткоме. – Вдруг гражданка Парамонова ошиблась в приговоре? Она же про линию партии знает не твердо, Маркса с Лениным не читала!

 Подсудимому объясняли:

 – Читать основоположников теперь не надо, Парамонова – сама и есть партия, при чем тут Маркс с Лениным. Как Парамонова скажет, так и есть правильно в партийной идеологии.

 Ровно так же жужжащие журнальные кружки стали представлять «интеллигенцию», не имея к таковой отношения. Народные журнальные заседатели сроду не совершили ничего умственного, однако освоили риторику, присущую интеллигентным людям. Когда новая Парамонова произносит имена Маркс или Хайдеггер, не надо думать, что она читала того или другого: но она, разумеется, знает человека, который встречался с тем, кто слышал лекцию о Хайдеггере. Правда, лекция была по‑немецки, а слушатель с данным языком не знаком. Но в целом Рейна читали и Бродского любят – а этого достаточно для умственного суждения.

 И я признаю полномочия судей, граждане! Большего не требуется, куда уж больше.

 Признаю, граждане, что для работы парткома реальных знаний и не нужно.

 Требуется соответствие линии партии, а поскольку линия партии – это сам партком, то вопросы излишни.

 Граждане присяжные заседатели!

 Голубчики!

 Признаю вину.

 Поскольку «бумажки, что я псих» у меня нет, чтобы зачитать собранию, скажу своими словами.

 Я действительно псих. Недуг подробно описан в литературе, вами, возможно, читанной: в светских гостиных появляется такой неадекватный персонаж.

 Однажды устал от вас, граждане судьи, устал от ежедневного бульканья, от корпоративного вранья, от полуфраз и четверьзнаний. Устал от того, что даже порядочный человек в вашей среде неизбежно делается соглашателем – ему надо ежедневно подтверждать, что вы не дураки. Поскольку долгие годы нахождения в вашей среде позволили мне составить мнение о ваших умственных достижениях, я из вашей среды однажды вышел, причем вышел добровольно. Но это не значит, что я порвал с интеллигенцией.

 Дело в том, граждане, что я не считаю вас интеллигенцией.

 Как не считаю представителей парткома партии – представителями марксизма.

 Гражданка Парамонова, вы – совсем не Маркс, и даже не Ленин.

 Вы – никто. Вас нет.

 Я не против интеллигенции, и даже поэта Бродского люблю (судья Парамонова утверждает, будто не чту опального поэта, но это не так, граждане судьи!). Люблю поэзию, граждане судьи!

 Прошу учесть и в протокол внести – люблю поэзию!

 Я не люблю околобродскую манерную публику, кокетливых пустобрехов, не ценю стихи Рейна, они мне представляются очень пустыми. Не люблю корпоративные междусобойчики, прогрессивное жужжание посредственностей. Не люблю парткомы.

 Я люблю настоящую интеллигенцию, граждане!

 А таковая в России есть.

 Только это – не вы.

 Просто настоящей интеллигенции живется тяжелее, чем вам, пустобрехам. Вот мой друг, геолог Анатолий Павлович Акимов, умер вчера в Москве. Он умер в книжном магазине – хорошая смерть. Он очень много читал и много знал, он был глубоким и мудрым, не завистливым, деятельным. Он любил свой народ и науку. Он – интеллигент, такие, как он, – гордость культуры.

 А к пузырям отношусь с брезгливостью.

 Вы зачем живете, граждане? Чтобы участвовать в телешоу и жюри КВН? Чтобы писать либеральные доносы?

 Дело того не стоит.

 

 Воспоминание о рождестве 1989 года

 

Я приехал в Париж и первым делом отыскал художника Сергея Есаяна.

 Есаян уехал в 1978 году – в Москве он был одним из самых ярких подпольных художников; помню, на его проводах мрачные концептуалисты обменивались ревнивыми репликами – тогда все ревновали ко всем: концептуалисты думали, что Есаян им перебежит дорогу.

 Сергей никому дорогу не перебежал – тогда уже пришла мода на инсталляции и перформансы, а он писал картины маслом; жил Есаян бедно. Студия – она же жилье – была на бульваре Эдгара Кинэ (в последние годы Есаян получил крошечную мастерскую в 18‑м аррондисмане, а это была квартирешка в мансарде – полторы комнаты). Все знают романтические истории про быт художников начала века – Утрилло, Сутина, Модильяни. Вот и Есаян так точно жил – в кино ходить не надо.

 Меня убогий быт поразил. Когда Сережа уезжал, мы были уверены, что такой талант не может остаться незамеченным. Невозможно, чтобы человек такого дарования ютился под крышей. Оказалось, что возможно. Сам я остановился у знакомых французов, молодых юристов, – в просторной квартире в Сен‑Жерменсокм предместье. Хозяин, молодой поверенный, был богат – я же, глядя на его достаток, наивно недоумевал: как же так, серый человек – богат, а тот, яркий, – беден. Почему?

 Был канун Рождества, я пошел к Сергею Есаяну в гости, там собралась компания бедных эмигрантов, мы пили дешевое вино, потом все уснули на полу.

 Утром эмигранты разбрелись, я остался смотреть Сергеевы картины.

 Не заметили, как наступил вечер, я стал собираться – меня пригласили в богатые гости известнейшие люди Парижа. Сказал Есаяну адрес, он присвистнул.

 Потом сказал:

 – Пойдем, спустимся в бистро. Есть такое правило – когда идешь в богатые гости, надо плотно покушать.

 – Зачем? – спросил я. – Это же очень богатый дом.

 – Вот именно поэтому. Правило такое.

 Мы спустились в бистро. Тогда еще в кафе курили. Есаян постоянно курил, а мне подкладывал картошки. Мы съели по огромной отбивной и по огромной тарелке картошки. Еще он мне свои полпорции отдал.

 Потом я пошел в богатые гости к важным людям. Дом был крайне богатым – но еды никакой не дали. Это были довольно жадные люди.

 Кто‑то из гостей, возможно, и переживал, но у меня в запасе была жареная картошка с отбивной. И Рождество прошло неплохо. Есаян был мудрый человек и отличный друг.

 

Дай Бог каждому иметь тарелку жареной картошки и хороших друзей.

 

 Пряники демократии

 

Дама, воспетая Бродским в «Набережной Неисцелимых», была дивно хороша и любима московской богемой; она появлялась у нас в квартире несколько раз с разными кавалерами: то с философом Мерабом Мамардашвили, то с Владимиром Кормером, писателем.

 

Я был юн, очарование зрелых женщин было мне недоступно; муза Бродского была меня старше лет на 20, то есть как понимаю теперь – находилась в возрасте, любимом Овидием, ей было 35. Тогда я ее почти не заметил. Меня волновала борьба с режимом, сопротивление тоталитаризму и либеральные ценности.

 Об этом и шел разговор, а красота дамы была как бы бонусом к беседе – для особо отличившихся либералов.

 

Дама, Володя Кормер и папа расположились в папиной комнате, которую именовали кабинетом (она же спальня, она же гостиная, она же библиотека).

 Папа велел мне сделать чай – ну, как это принято в домах, куда ходят иностранные гости. Папа бы сказал «кофе» – он понимал, что это еще элегантнее, – но кофе у нас не было.

 Я вскипятил чайник, насыпал заварки, положил в миску пряники – были в доме пряники. А больше ничего на кухне не было. И все это я отнес в комнату к папе.

 Надо сказать, что журнального столика (какое же чаепитие без культурного журнального столика) в кабинете отца не было. И стул был один, с ножкой, перемотанной изолентой. Делали так: подушки с дивана снимали и клали горкой – получался столик. Трое гостей садились на диван – а папа сидел на своем опасном стуле.

 Я поставил на подушки три чашки (подкладывал книги для устойчивости) и миску с пряниками.

 Миска упала, пряники рассыпались.

 Я пряники собрал с пола – больше‑то ничего не было – и положил пряники обратно в миску. Мне и в голову не пришло, что это неправильно – пряники выглядели недурно.

 Папа покраснел, но сказал примирительно: «Не поваляешь – не поешь» – он знал, что других пряников не будет. И не пряники были главным в нашем чаепитии – свобода!

 И Володя Кормер съел пряник. Неловкость прошла, и опять заговорили о свободе.

 Вот и вся предновогодняя история.

 

Спустя двадцать лет я открывал выставку в российском павильоне Венецианского биеннале.

 И на открытие пришла дивная венецианская графиня, правда теперь она была блондинкой – а тогда была брюнеткой. Дама была все еще хороша.

 И вот на ужине она произнесла тост, посвященный очаровательным воспоминаниям советской жизни, – в частности, вспомнила и наше знакомство.

 – И вот в комнату вошел юный Максим – и уронил поднос! И этот юноша воскликнул: «При виде такой красоты я не могу удержать в руках предметы!» Не правда ли, Максим? Я верно все помню?

 – Ну конечно, – сказал я. – Все так и есть.

 Вот и со свободой примерно так же вышло.

 Были ведь когда‑то и пряники, хоть и с пола.

 А осталась увядшая красота.

 

 По поводу Венесуэлы

 

Вообще давать советы по поводу чужой жизни – дело глупое. Однажды я попробовал. Дело было так. Знаю старика, он держатель флотилии танкеров, перевозит нефть. Богател постепенно, упорный капиталист, скандинав. Живет он в поместье на Лазурном берегу, у него огромная коллекция: скульптуры, картины (в том числе мои, потому его и знаю). У него постоянно обитает колония молодых интернациональных паразитов – месяцами жрут и пьют на халяву на свежем воздухе. Там, помню, жил какой‑то популярный гитарист, который спился, некая дама, которая собиралась стать скульптором, один известный ныряльщик‑спортсмен, который давно не нырял, – и все они ежедневно сидели с коктейлями в шезлогах. А я был у старика раза три, дня по два. Вот приезжаю однажды, а мне его приживалы говорят: слушай, ты же русский, поговори с ним! Надо вывести на чистую воду его новую пассию – русскую девицу. Ему восемьдесят, ей тридцать, она точно проститутка. Он собрался жениться, а она его отравит! Спасай старика! Представляешь, она уже здесь свои порядки устанавливает!

 И так они это мне настойчиво внушают, что я почувствовал, что должен спасти человека, хотя какая мне, в сущности, разница? Девица красивая, длинноногая, едва за тридцать, ему и впрямь под восемьдесят. И говорит она – ну, скажем так, с некоторыми вульгаризмами, не очень чистая речь. Поскольку я единственный, кто может это понять (другие‑то не русские), я испытываю некую ответственность, – мол, мне‑то ясно, что дама не голубых кровей, а ему она возможно заливает, что бестужевские курсы заканчивала. И вся компания паразитов (а они боятся, что девчонка войдет в права и их турнет из поместья) мне ежесекундно внушает, что я должен спасти человека. Рассказывают, как это бывает, когда молоденькая вульгарная входит в доверие. И мне стало за старика страшно. Понимаю, что неловко, – но терять мне нечего, ничто меня не связывает с этим местом, перед отъездом я решился – позвал хозяина на прогулку в сад, выложил ему свои опасения. Мол, вас обманывают. Польстились, видать, на ваши триллионы. Берегитесь, а вдруг она – кокотка?

 Старик выслушал, отвечает. Знаешь, говорит, мне скоро восемьдесят. Я был женат четыре раза: на французской графине, на профессорше Гарварда, на шведской домохозяйке и англиской журналистке. Видишь ли, я захотел перед смертью недолго побыть счастливым. Понимаю, что это всем неприятно. Но может быть, вы меня оставите в покое? Наверное, она проститутка. И было бы разумнее жениться опять на леди с толстой задницей. Но дайте мне перед смертью получить удовольствие.

 Взял – и женился. Сейчас ему около ста лет, прошло ровно двадцать лет. Это счастливая довольная пара. Он здоров, она его не отравила, пылинки сдувает. И по‑прежнему крайне красивая тетка. А приживал она действительно прогнала, тут их подозрения подтвердились.

 Давайте порадуемся за народ Венесуэлы.

 

 Технические инструкции

 

Умер Уго Чавес.

 Чавес был, безусловно, храбрым человеком, в этом трудно усомниться. Он любил свой народ и переживал за независимость своего народа; это сегодня редкость. Он умел сохранить достоинство, будучи главой очень маленького государства, – перед лицом глобальной недружелюбной политики. В его государстве не было концентрационных лагерей и пыток, тюрьмы Гунтанамо, резерваций, заискивания перед корпорациями. Он не бомбил другие страны.

 Мне приходилось встречать людей, для которых само существование Чавеса – индейца, умеющего говорить, не кланяясь с государством, которое однажды истребило индейцев, – было значимым. Он доказал, что можно быть смелым.

 Чавес на короткий момент оживил риторику шестидесятых годов, показал, что свобода – это не только рекламный слоган, который говорят по телевизору перед точечной бомбардировкой.

 Чавеса называли тираном – хотя никто из тех, кто называл его тираном, от Чавеса не пострадал.

 В реакциях на смерть – много реплик обеспеченных граждан, они радуются так бурно, словно победили мировое зло. Любопытно то, что этим гражданам Чавес зла не делал, а называют они покойного монстром, сатрапом и чудовищем – из инстинктивного чувства угодничества перед своими работодателями и той идеологии, которая их кормит.

 Чудовищем Чавес не был, он был просто храбрым человеком. Проиграл он не Америке, а просто болезни. Сражался он храбро. Снимите шляпу.

 Понятно, что определенное общественное положение заставляет злорадствовать по поводу его смерти.

 Вполне понятно, что работодателям надо показать преданность и показательно вылизать жопу.

 Но так далеко высовывать язык никто не заставляет.

 

 Единый учебник истории

 

Пожелание президента создать «единый учебник истории» стало поводом для шуток. Всякий высказался в том плане, что скоро Малюту Скуратова прославят аки Михайло Ломоносова, а протоколы Счетной палаты будут печатать на бересте. Сама мысль об унификации – пугает.

 Между тем ничего угрожающего для свободной мысли сказано не было.

 Вообще говоря, призыв к историкам взять на себя труд написать ответственную историю – как то делали Соловьев или Ключевский – прозвучал своевременно. Таких «единых» историй в России, увы, было не особенно много – а дискретных, по репликам рассыпанных, сочиненных в жанре доноса или анекдота – вот таких хватало.