Как мы компенсировали потерю корабля с оружием

 

Еще до 1905 года, благодаря нашим частым экспроприациям, у банков и почтовых контор выработалась привычка не перевозить разом крупные суммы денег. Обычно крупные суммы делились на несколько помельче, так что взять при перевозке тысяч восемьдесят или больше считалось удачей.

В начале июня 1907 года товарищ Красин сообщил, что из Петербурга в Тифлис готовится отправка двухсот пятидесяти тысяч. Огромная сумма! Столько мы еще никогда не брали. Мы стали думать, как и где мы можем взять эти деньги.

Незадолго до того в Лондоне состоялся пятый по счету съезд РСДРП, на котором предателям-меньшевикам удалось принять постановление о запрете экспроприаций[149]. Это постановление было для нас как удар кинжалом в спину. После подавления восстания 1905 года наши силы были ослаблены, а царизм развязал против нас настоящий террор. В таких условиях нам было очень сложно работать, и этим тут же воспользовались буржуи, прежде регулярно дававшие нам деньги. Они начали отказываться делать это, и наши «доходы» сильно упали, в то время как расходы возросли. По мнению меньшевиков, то есть по их заявлениям, абсурдность которых они прекрасно понимали и сами, наше финансирование должно было осуществляться за счет добровольных пожертвований. «Мы не уголовники, а политики!» – твердили меньшевики. «Уголовник – это тот, кто берет для себя, а тот, кто старается для народного блага – герой», – обычно отвечали на это мы. О каких серьезных «добровольных пожертвованиях» могла идти речь в партии, поддерживаемой беднейшей частью населения? Собирать последние копейки с рабочих? Они бы дали, они доказали, что не только деньги, но и жизни свои готовы отдать для победы нашего дела, но нам не позволила бы совесть забирать у них последнее. Да и много ли мы могли бы собрать с рабочих?

«Историческая справедливость проявляется в том, что капитализм сам финансирует свое уничтожение», – говорил Сталин.

Меньшевики также предлагали распустить боевые отряды партии и сдать властям все имевшееся у нас оружие. Но мы их не слушали, у нас был свой большевистский центр[150], который возглавлял Ленин. Сейчас товарищи, далекие от политики, часто спрашивают: почему размежевание с меньшевиками не было проведено раньше? Обстановка не позволяла сделать этого раньше. Но на деле наши дороги разошлись навсегда уже в 1905 году.

Разумеется, никто из большевиков и не думал отказываться от вооруженной борьбы и экспроприаций, сдавать оружие и распускать боевые отряды. Сделать это означало бы предать революцию. Деньги, которые мы добывали, поступали напрямик в большевистский центр, минуя меньшевистский ЦК.

Решение меньшевиков сильно обрадовало царскую власть. Могу предположить, что решение о перевозке в Тифлисе двухсот пятидесяти тысяч разом, а не частями, принималось с учетом постановления о запрете «эксов». На Кавказе «эксы» проходили чаще, гораздо чаще, чем в других областях, и здесь при перевозке денег соблюдались особые предосторожности. Наши враги не понимали или понимали, но не до конца, что настоящие революционеры не пойдут на поводу у предателей. Но мы скоро дали им это понять[151].

Сталин и я под видом богатых бездельников дважды прошли от почты до банка, выбирая подходящее место. Во второй раз Сталин остановился на Эриванской площади и сказал мне:

– Здесь удобнее всего.

– Здесь? – удивился я. – Почему?

Мне казалось, что лучше напасть сразу же по выезде с почты. Конвой еще не успеет сосредоточиться, да и не будет никто ждать нападения прямо у почты, обычно же нападают на улице, там где потише. Но нападать на Эриванской, у штаба Кавказского военного округа, где всегда полным-полно военных и рядом полицейский участок, казалось безумием.

– Здесь! – повторил Сталин. – Банк близко, рукой подать. Они расслабятся, будут считать, что уже доехали до него. На площади много полиции и офицеров, здесь никто не будет ждать нападения. Внезапность нам на руку.

Прямо здесь, на площади, Сталин показал мне, как нужно будет расставить товарищей. За время прогулки, пока я только прикидывал, как быть, он уже составил четкий и весьма необычный план. По этому плану после того, как на площади будут брошены бомбы, мне, одетому в казачью офицерскую форму, предстояло «спасти» деньги. Я должен был везти мешки с деньгами открыто в фаэтоне и кричать всем полицейским и военным, которые будут попадаться мне навстречу: «Деньги спасены, господа! Скорее на площадь! Там настоящее сражение!» Никто не подумает, что офицер, открыто везущий мешки с деньгами, может быть экспроприатором.

Казаком я должен был нарядиться не для того, чтобы вызывать меньше подозрений как верный слуга престола, а потому что среди казаков было много брюнетов с восточными чертами лица.

Мне план очень понравился. Замечательный, гениальный план! Я сразу поверил в то, что мы возьмем эти деньги. В сталинском плане, на мой взгляд, был только один недостаток. Сталин не сказал, кто из товарищей будет моим напарником. Мне предстояла ключевая роль в «эксе», поэтому непременно должен был быть кто-то, кто сможет заменить меня в том случае, если меня во время взрывов на площади убьют или ранят.

– Надо будет Купрашвили[152] тоже в офицерскую форму одеть и на пролетку посадить, – сказал я. – На всякий случай, чтобы заменил меня, если потребуется. Пускай вот тут на углу встанет и с девушкой галантничать начнет.

– Почему невнимательно слушаешь? – нахмурился Сталин. – Мы же о важном деле говорим. Купрашвили пусть стоит там, где нужно, и делает свое дело. А «на всякий случай» здесь буду я.

– Ты?! – Я не поверил своим ушам. – Нет! Что ты, Иосиф! Тебе нельзя так рисковать!

– Вам можно, а мне нельзя?! – усмехнулся Сталин. – Или ты думаешь, что я не справлюсь? Справлюсь, не беспокойся. Ты подъесаулом будешь, а я – жандармским ротмистром.

Я понял, что спорить бесполезно. 13 июня[153] мы провели этот «экс» так, как было спланировано[154].

Накануне случилось неприятное происшествие. Один из членов нашей группы, Дато Чиабришвили, живший по чужому паспорту, попал в полицию. Дато шел по улице и увидел, как двое городовых с руганью волокли в участок старуху, которая едва стояла на ногах. Уж непонятно, в чем она могла провиниться. Прохожие, отворачиваясь, проходили мимо. Дато громко сделал жандармам замечание, сказал, что нельзя так грубо обращаться со старым человеком, тем более с женщиной. Если уж она в чем-то и виновата, так отвезите ее в участок на извозчике, видно же, что она еле ходит. Городовые бросили старуху и схватили Дато. В Тифлисе и во всей губернии в то время действовало военное положение, введенное еще в 1905 году. Его долго не отменяли, лет пять, потому что все время что-то случалось – то забастовка, то крестьянские волнения. Бедным крестьянам доставалось больше, чем рабочим. С рабочих драли три шкуры, а с крестьян все семь.

Городовые привели Дато в участок и стали обвинять в подстрекательстве к бунту. Дато ни к какому бунту не подстрекал, просто сказал: «Что вы делаете? Разве так можно?» – но городовых было двое против него одного, и они вместе с приставом явно хотели заработать на нем легкие деньги. Дато попросил разрешения отправить записку своему двоюродному брату. Ему разрешили. Под видом брата в полицию с фальшивым паспортом Дато явился я. Освобождение Дато обошлось мне в сто пятьдесят рублей. По двадцать пять рублей пришлось дать городовым и сотню взял пристав. По меркам 1904 года за такое «преступление» это была неслыханная взятка. Но военное положение увеличило аппетиты полиции.

– Нельзя так, Дато! – ругал его я, когда мы ехали домой. – Зачем лезешь на рожон?! Ты на нелегальном положении, вдобавок завтра у нас важнейшее дело и заменить тебя я никем бы не смог! Понятно, что старуху жалко, но надо было мимо пройти! Мы же для всех стараемся, и для нее тоже. Победим, разгоним царскую полицию ко всем чертям и организуем свою, рабочую, которая всем старухам «майрик-джан»[155] говорить станет! Это хорошо, что пристав оказался жадным дураком и больше смотрел на деньги, которые я ему дал, чем на твой паспорт!

– Я хотел мимо пройти, да не смог! – оправдывался Дато. – Видел бы ты эту старуху!

Проходить мимо творимого властями произвола было, пожалуй, самым трудным во всей конспиративной деятельности. У меня самого много раз чесались руки, когда я видел, как эти сволочи издеваются над людьми, особенно над пожилыми. Однажды в безлюдном переулке, около одной из наших конспиративных квартир, я вырвал нагайку у казака, хлеставшего ею пожилого крестьянина. Казак потянул из ножен шашку, но я не стал дожидаться, пока он ее достанет, и хлестнул лошадь нагайкой по морде. Лошадь встала на дыбы, казак вылетел из седла, а я подхватил старика, и мы быстро ушли через дворы.

Сталин после того, как восстание было подавлено, сказал мне:

– Смотри, Камо, как свирепствует полиция. Совсем распоясались эти негодяи! А я помню, как некоторые наши товарищи говорили: «Не надо лишней крови, если полицейские бросают оружие, то не надо их убивать». Они тогда побросали оружие со страху, а теперь снова его взяли. Нет, в следующий раз мы будем беспощадными к нашим врагам! У русских есть хорошая пословица: «Горбатого только могила исправит». Вот и полицейского тоже только могила может исправить.

Утром в день «экса» Сталин приехал к нам в жандармском мундире. Я в очередной раз оценил, как он умеет перевоплощаться. У него не только осанка с походкой изменились, но и взгляд стал жандармским. Если бы я не был с ним знаком, то принял бы его за настоящего жандарма, а у меня на эту публику взгляд наметанный. Сталин оглядел нас и еще раз напомнил каждому, что он должен делать. Мне сказал:

– Камо, держись посвободнее. Ты офицер, капитан, а не сопливый юнкер, чтобы в струнку тянуться. Тем более, ты не на службе, сидишь в фаэтоне, девушку ждешь.

Наших девушек, Александру Дарахвелидзе и Анету Сулаквелидзе, которые должны были изображать случайно встретившихся на площади подруг, Сталин попросил изобразить, как они станут разговаривать. Послушал немного и сказал:

– По-русски, только по-русски говорите, не переходите на грузинский, чтобы все понимали, о чем вы говорите. Хихикайте почаще и немножко французских слов в речь вставляйте – «мерси», например, или «тре бьен». Если кто-то из офицеров с вами заигрывать начнет, не возмущайтесь, а отвечайте.

Девушки должны были стоять возле штаба. Там останавливаться не разрешалось, сразу прогоняли, но мы решили, что двух молодых красоток из галантности прогонять не станут, и не ошиблись. Двое наших товарищей – Котэ Цинцадзе и Пация Галдава, караулили возле почты, чтобы дать нам знак. Еще двое, наш резервный отряд, Нодар Ломинадзе и Бесо Голенидзе засели в кондитерской Саакянца на Сололакской. У них была двойная задача. Если мы брали деньги, они отвлекали полицию, чтобы дать нам возможность скрыться. Если бы у нас ничего не получилось, Нодар с Бесо должны были бы предпринять еще одну попытку. Я снабдил их мощными бомбами.

– Только не бросайтесь в драку сразу, как только услышите взрывы! – несколько раз повторили им Сталин и я. – Вы не должны привлекать к себе внимания до тех пор, пока не придет ваш час. Вы – резерв!

Парни были горячие, отважные, я немного беспокоился, но они все сделали правильно. Когда я с деньгами уехал в сторону Головинского проспекта, они выскочили из кондитерской и стали громко кричать, показывая в сторону Ртищевской:

– Туда, туда они поехали! Двое мужчин в черных чохах на фаэтоне!

Для этого «экса» пришлось изготовить четырнадцать бомб, бросили мы восемь. Владелец кондитерской Карапет Саакянц был одним из немногих, кто искренне сочувствовал нашему делу. Правда, он не знал, зачем именно парни сидят в его кондитерской.

Я приехал на площадь в начале десятого. Моим фаэтоном правил Гиго Матиашвили, удивительно хладнокровный человек. У него можно было стрелять над ухом из револьвера – он даже не вздрогнет. Все члены моей группы были хладнокровными и храбрыми, но Гиго выделялся на общем фоне. Он очень хотел бросать бомбу, но я усадил его на фаэтон.

Сталин уже прогуливался по площади, время от времени поглядывая на часы. Часы у него были со встроенным в крышку зеркалом. Очень удобно для того, чтобы смотреть назад, не оборачиваясь. Фаэтоном, на котором он приехал, правил Илико Чичиашвили, самый лучший стрелок из всей нашей группы. Я настоял на том, чтобы именно Илико сопровождал Сталина, и просил Илико не столько смотреть за «эксом», сколько охранять Сталина.

– Смотри, Илико, головой мне отвечаешь за товарища Сосо, – сказал ему я. – Те деньги, которые мы собираемся взять, не стоят ничего перед его жизнью. Если с ним что-то случится, никто его не заменит.

Я нисколько не преувеличивал. Много хороших организаторов было среди кавказских большевиков, но ни один из них не мог сравниться со Сталиным. Так же, как никто не может сравниться с Лениным. Иосифу в 1907 году не было еще и тридцати лет, но его авторитет признавали все. Даже меньшевики, всячески поносившие большевиков, уважали его. Уважали и боялись, избегали вступать с ним в дискуссии, потому что знали, что он разобьет их. Сталин все знал, все предвидел, обо всем помнил… Скажу честно, что, зная его много лет, я не представляю, как один человек может делать такую работу, и делать ее столь блестяще. Двумя революционерами я восхищаюсь – Лениным и Сталиным, не просто уважаю и ценю их, а именно восхищаюсь ими, их мудростью, их прозорливостью, их способностью держать в уме столько всего, отчего моя голова, наверное бы, раскололась. Эти люди – истинные гении революции, и оба они, при всех своих достоинствах, невероятно скромны.

Следом за мной появились остальные товарищи и заняли свои места. Купрашвили и Чиабришвили были одеты в щегольские костюмы, они остались на площади. Другие парни оделись как авлабарские приказчики, только не в повседневное, а в праздничное. Они засели в ресторане «Тилипучури».

Мы не знали точно, в котором часу повезут деньги, но знали, что их повезут с утра. Об этом сказал наш человек на почте. В половине одиннадцатого через площадь на фаэтоне проехали Цинцадзе и Галдава. Изображая гуляку, который пьян с самого утра, Котэ громко, на всю площадь, горланил песню. Это означало, что деньги уже везут. Пация, встретившись со мной взглядом, показала два оттопыренных пальца. Это означало, что фаэтонов два, один с деньгами, а другой с охраной. Этого я и ожидал. Такую огромную сумму не повезут под охраной двух солдат.

После того как фаэтон с Котэ и Пацией свернул на Вельяминовскую, Дато Чиабришвили вызвал из ресторана сидевших там товарищей. Мы приготовились действовать. Котэ с Пацией вышли из фаэтона и встали на углу Вельяминовской. Котэ звал Пацию в ресторан, а она уговаривала его ехать домой и проспаться. Котэ должен был бросить бомбу на другом конце площади, чтобы вызвать суматоху и отвлечь внимание от фаэтона с деньгами. После этого они с Пацией должны были действовать по обстоятельствам. Мы подготовились очень хорошо. Ни в одном моем «эксе» не участвовало сразу столько товарищей. Дело того стоило – целых двести пятьдесят тысяч!

– Здесь стоять нельзя! Проходите! – вдруг услышал я голос Сталина. – Военное положение! Проходите!

Он прогонял гимназистов, которые стояли возле дома Общества взаимного кредита, мимо которого должны были проехать фаэтоны, чтобы затем свернуть на Сололакскую. Прогонял, чтобы они случайно не пострадали во время «экса». Я еще удивился, что здесь делают гимназисты в то время, когда им положено быть в гимназии?

Деньги везли под двойной охраной. На втором фаэтоне сидели стражники, а впереди и по бокам ехали казаки, пятеро. Казаки представляли наибольшую опасность, но мы надеялись, что от взрывов лошади испугаются и сбросят седоков.

«Экс» удался благодаря предусмотрительности Сталина, который продумал все возможные варианты развития событий. Сам я был уверен, что бомба, брошенная под фаэтон с деньгами, непременно его остановит, или убьет хотя бы одну из лошадей, или повредит колеса, а скорее всего, сделает и то и другое. Но Сталин поручил Бачуа Купрашвили остановить лошадей в том случае, если первая бомба не причинит ни им, ни фаэтону никакого вреда. Эта предусмотрительность оказалась кстати. Первая бомба только разметала в стороны тех, кто сидел в фаэтоне. Испуганные лошади понеслись к Солдатскому базару, но Купрашвили остановил их, бросив еще одну бомбу. Бросать пришлось на бегу, Купрашвили оглушило брошенной бомбой, но его спас Сталин – втащил в свой фаэтон и увез с площади. Когда фаэтон остановился, Чиабришвили схватил мешок с деньгами и бросил его в мой фаэтон. Гиго тут же хлестнул лошадей, и мы понеслись по Дворцовой к проспекту. На то, как мы уехали с площади, никто не обратил внимания, потому что там шума было больше, чем на базаре.

Никто из наших товарищей не был ранен или схвачен. Мог попасться полиции мой помощник. Мне никто не препятствовал увозить деньги. Правда, на Головинском проспекте мне навстречу выехал исполняющий должность[156] полицмейстера подполковник Балабанский, но я крикнул ему: «Деньги спасены! Спешите на площадь!», и он, ничего не заподозрив, поспешил туда. Если бы он попытался мне помешать, то я бы его застрелил. Но позже он от позора сам застрелился на могиле своей матери. Товарищи радовались этому – одним псом самодержавия меньше, а я не радовался, потому что любовница Балабанского снабжала меня ценными сведениями. Подполковник любил распускать хвост перед дамами и поражать их значительностью своей персоны и много рассказывал любовнице о полицейских делах.

Я увез деньги в столярную мастерскую Михо Бочоридзе. Мастерская была хорошим прикрытием для Михо, который после побега из Метехской тюрьмы находился на нелегальном положении. Также мастерская была хорошим конспиративным местом, так как имела три входа и множество тайников, искусно устроенных Михо. Михо с женой переложили деньги в тахту с двойным дном, которую ничего не подозревавшие амбалы отнесли на конспиративную квартиру. Если бы даже кто-то меня и выследил до мастерской Михо, то денег он бы там не нашел. Использовать для переноски денег тахту придумал Михо. Кто может подумать, что взятые на площади деньги лежат в тахте? Жена Михо Маро шла за амбалами, осыпала их ругательствами и требовала, чтобы они осторожнее несли тахту, а то сами будут отвечать перед заказчиком. Обычная картина, не вызывающая никаких подозрений. Весь Тифлис был заполнен мундирами, полиции помогали казаки и солдаты. Хватали всех, кто казался подозрительным, заглядывали в саквояжи и хурджины, обшаривали фаэтоны и телеги, но на тахту не обращали никакого внимания. Караулить деньги на конспиративной квартире было поручено Гиго Матиашвили и Илико Чичиашвили. Гиго долго потом шутил:

– Ах, как я сладко спал на этих тысячах! Никогда в жизни больше так сладко не спал! Такое чувство было, будто на облаке над землей парю.

Гиго умер в Орловском централе от чахотки в 1916 году. Всего одного года не дожил он до Октябрьской революции. Чахоткой он заболел в тюрьме. До ареста это был богатырь, настоящий Тариэл.

Поздно вечером мы, кроме Гиго и Илико, собрались в мастерской Михо для того, чтобы обсудить «экс». Обсуждать дело после того, как оно сделано, посоветовал мне Сталин после первого группового «экса». Мне сначала показалось – ну что обсуждать, если уже сделали, но Сталин объяснил, что так надо делать, чтобы в следующий раз не повторять ошибок.

У нас было правило, которое установил я. Когда обсуждаем «экс», любой может высказать свое недовольство поведением товарища. Если что-то на душе есть, то лучше открыто сказать, нежели за спиной шептаться. Ты скажи, а товарищи решат, кто прав. При таком подходе в моей группе никогда не было споров и обид.

Анета Сулаквелидзе, которой нравился Бачуа Купрашвили, обвинила Дато Чиабришвили в том, что он не помог Купрашвили, когда тот упал, оглушенный бомбой. Мешок с деньгами схватил, а о товарище не подумал. Сказал бы такое кто-то из мужчин, я бы ответил ему как надо, но Анету мне не хотелось строго отчитывать. Девушка, любовь у нее к Купрашвили, он ей дороже всех мешков с деньгами. Поэтому я просто сказал:

– Давайте спросим у Бачуа, как он считает что должен был делать Дато?

– Мешок хватать, тут и думать нечего! – ответил Бачуа и посмотрел на Анету с такой яростью – зачем меня перед товарищами позоришь? – что она покраснела.

Я думал, что на этом дело закончилось, но после, когда все разошлись, получил суровый выговор от Сталина:

– Ты совершил большую ошибку, Камо, когда взял на «экс» Анету и Бачуа. Кого-то надо было оставить, не брать или хотя бы поручить Анете караулить у почты вместо Пации. Любовь – дело хорошее. Но у тех, кто идет на «экс», в голове должна быть только одна мысль – как взять деньги? Только одна! А вдруг случилось бы так, что вместо Дато мешок пришлось бы хватать Анете? А она вместо этого бросилась бы к Бачуа? Ты даже не одну ошибку совершил, а две. Вторая ошибка в том, что ты не сказал мне о том, что Анета влюблена в Бачуа. А должен был сказать. Если хочешь добиться успеха, то должен учитывать все! В нашем деле мелочей быть не может!

«Если хочешь добиться успеха, то должен учитывать все! В нашем деле мелочей быть не может!» Эти слова я запомнил навсегда и много раз говорил другим людям.

За сведения о нас было обещана неслыханная награда – 25 тысяч! Дураки-полицейские хотели таким образом облегчить себе работу, но на самом деле только усложнили ее. Награда привлекла невероятное количество проходимцев, которые буквально засыпали полицию ложными сведениями в надежде получить деньги. Наши товарищи тоже постарались и распустили разные слухи. Одни говорили, что деньги похитили варшавские уголовные, другие – эриванские дашнаки, третьи – бакинские уголовные. Каждый слух сопровождался множеством подробностей, чтобы еще больше затруднить работу полиции.

Сталин, разработавший план «экса», контролировавший его исполнение и спасший от ареста Бачуа Купрашвили, вел себя так, будто он к этому совершенно непричастен. Если при нем заходила речь об этом деле, он говорил:

– Камо и его товарищи молодцы! Сильно помогли партии!

Говорить «я сделал», «я сумел» не в его привычках.

Из взятых денег мы оставили себе на подготовку новых «эксов» 23 тысячи. У нас, революционеров-экспроприаторов, были очень строгие правила. Ни копейки из взятых денег нельзя было израсходовать на себя, ни копейки нельзя было утаить от товарищей. За такой поступок провинившегося сразу же беспощадно карали. Какую-то часть можно было оставлять себе на дело, но только по решению общего собрания, которое утверждала местная организация. Отчетность у нас была очень строгой. Не потому, что мы не доверяли друг другу, а потому, что иначе нельзя. В денежных вопросах должен быть порядок, иначе хорошего не жди.

Остальные деньги я отвез Ленину в Куоккалу[157]. То, как я вез деньги в поезде, уже стало среди товарищей анекдотом. Но мало кто знает, что использовать для их перевозки шляпную коробку мне посоветовал Сталин.

– Багаж всех, кто садится в Тифлисе или раньше, обыскивается жандармами, – сказал он. – Они не смотрят ни на чины и прочее, обыскивают всех – генералов, архиереев, князей, причем обыскивают очень дотошно. Ходят слухи, что наместник пообещал разогнать все местное начальство, если за месяц деньги и виновные не будут схвачены. Деньги везти надо, их ждут, но надо везти их так, чтобы жандармы их не нашли. Я думаю, что лучше всего будет взять большую шляпную коробку. Большая часть денег туда поместится, остальное повезешь открыто при себе. Коробку в поезде поставишь на видное место, жандармы в нее и не заглянут. Ехать ты должен один, это вызовет меньше подозрений. Все же будут уверены, что такую крупную сумму будут провозить по меньшей мере два, а то и три человека.

Деньги в коробку уместились, потому что товарищи для удобства перевозки заранее по частям обменяли мелкие билеты на крупные. Правда, коробка с таким грузом весила больше, чем со шляпой, но я нес ее сам, не давая никому в руки, и притворялся, что она легкая. Я сделал все так, как посоветовал мне Сталин и благополучно доехал до Петербурга. Жандармы перетрясли все вещи у меня и моих попутчиков, но в коробку не заглянули. Из-за того, что не исключалась возможность личных обысков пассажиров, я поехал в Петербург без револьвера. Из оружия при мне был только лежащий в саквояже кинжал, который я якобы вез в подарок моему петербургскому приятелю. Кинжал был надежным, острым, как бритва. Я рассчитывал, что в случае чего с его помощью смогу отбиться от жандармов. Вряд ли, думаю, они рискнут стрелять в набитом людьми вагоне. Но все закончилось хорошо.

Плохо было, что сто тысяч нам досталось в пятисотрублевых билетах, номера которых были переписаны. Полиция опубликовала эти номера в газетах, а также разослала их по русским и заграничным банкам. Впоследствии не раз наши товарищи задерживались при попытке обменять эти проклятые билеты. У Сталина было предложение касательно переписанных номеров билетов. Когда я уезжал к Ленину, он сказал мне:

– Передай Владимиру Ильичу вот что. Номера пятисотрублевых билетов известны полиции. Их всего двести, нетрудно проверить в банке или где-то еще. Хорошо было бы, если какую-то часть билетов, например – двадцать или тридцать штук рассеять по всей империи. Например, покупатель в лавке случайно выронил портмоне и быстро ушел. Что будет делать купец, если найдет в портмоне пятьсот рублей? Отнесет в полицию? Да никогда в жизни. Оставит себе и будет радоваться такой удаче. А как понесет в банк, тут-то его и схватят. Обрадуются, станут допрашивать, но толком ничего не добьются. Если по разным городам один за другим пойдут такие случаи, полиция придет в замешательство. Это облегчит нам обмен основной массы билетов.

Идея мне понравилась – умно. Лучше пожертвовать небольшой частью билетов, но зато иметь возможность беспрепятственно обменять остальное. Я передал слова Сталина Ленину, но не знаю, почему так не было сделано.

 

Беседы с Лениным

 

Два месяца, июль и август 1907 года, провел я в Куоккале. Товарищи сочли, что мне пока не стоит возвращаться в Тифлис. Полиция каким-то образом узнала, что я участвовал в «эксе» на Эриванской площади, и меня искали по всему Кавказу.

– Скоро вы получите важное поручение, – сказал мне Ленин, – а пока отдохните. Вы заслужили отдых.

Бездельничать, да еще и так долго, я не привык. Характер у меня такой, что не терпит безделья. Я решил потратить высвободившееся внезапно время на самообразование, благо литературы на партийной даче было много. Я читал книги одну за другой и обсуждал прочитанное с Лениным или Крупской. Большей частью приходилось обсуждать с Надеждой Константиновной, поскольку она располагала каким-то свободным временем, а у Владимира Ильича его не было вовсе. Но тем не менее он регулярно находил час-другой для того, чтобы побеседовать со мной. Ленин никогда не бывал на Кавказе, и его очень интересовали местные условия, обычаи и все остальное. Ленин очень хорошо умеет слушать, редко кто так умеет.

Однажды я сильно его рассмешил, когда предложил выявлять в партии предателей при помощи провокации.

– Вот, – говорю, – хорошо бы было переодеть надежных товарищей в жандармскую форму, и пускай они производят аресты тех, чья преданность делу вызывает сомнения. Кто под угрозой пытки струсит, начнет болтать, тот предатель. Явный или возможный. От таких надо избавляться.

Ленин рассмеялся так, будто я анекдот ему рассказал, и сказал:

– Очень интересное предложение, товарищ Камо, только боюсь, что в масштабах всей партии оно невыполнимо.

Не могу сказать про масштабы всей партии, а в своей боевой группе я применял этот способ довольно успешно, когда мне нужно было проверить новых ее членов. В рискованном деле нужно точно знать, чего стоит твой товарищ, иначе дела не сделать.

Ленин с большим уважением отзывался о Иосифе, которого называл «товарищ Коба». «Сталиным» Иосиф стал позже, лет через пять. Лично мне псевдоним «Коба»[158] никогда не нравился. Я не люблю псевдонимов, взятых из книг. Есть в них что-то ненатуральное, оторванное от жизни. Не знаю, прав ли я, но я так считаю. Романы далеки от жизни. Мне больше по душе другой псевдоним Иосифа – Сталин. Он передает сущность его стального большевистского характера.

Никогда не бывая на Кавказе, Ленин тем не менее очень хорошо знал особенности Кавказа и местные препятствия в работе с народом. В первую очередь препятствием была национальная разобщенность, которую очень ловко использовали в своих целях меньшевики. Европейскому человеку трудно понять, почему вдруг бедняк-татарин берет кинжал и идет резать не угнетающего его богача, а такого же бедняка-армянина, но Ленин очень тонко понимал все эти нюансы. Расспрашивая меня о работе среди разных национальностей, Владимир Ильич несколько раз спросил:

– Товарищу Кобе не мешает работать с армянами (или с татарами) то, что он грузин?

– Не мешает, – всякий раз отвечал я. – Его все принимают за своего, такой уж это человек.

Возможно, эти наши разговоры сыграли небольшую роль в назначении Сталина наркомом по делам национальностей[159].

Большой интерес вызвало у Ленина то, что я знал Иосифа с детства. Он в подробностях расспросил меня о Гори, о нашем доме, о моих родителях. Я чувствовал, что за его вопросами стоит не простое любопытство, а искренний человеческий интерес.

Несколько раз Ленин просил меня выступить с рассказами о положении дел на Кавказе перед товарищами, которые приезжали к нему. Я с удовольствием делал это, гордясь тем доверием, которое мне оказывает сам Ленин! По поручению Красина я сделал доклад о нашем «эксе» для товарищей из Боевой группы[160]. Начертил большую карту Эриванской площади с прилегающими к ней улицами, взял у Владимира Ильича шахматные фигуры, расставил их на карте и показывал, кто где стоял и что делал. Слушали меня с огромным интересом. Ленин тоже присутствовал на этом моем докладе. Когда я закончил, он сказал:

– Замечательно спланировали и осуществили акцию наши кавказские товарищи! Молодцы!

Не всех из тех, кто был со мной на Эриванской площади, довелось мне впоследствии увидеть, но тем, с кем я встречался, я непременно передавал слова Ленина.

Большой интерес у товарищей вызвала тахта, которую сделал Михо Бочоридзе для конспиративных целей. Двойное дно было устроено настолько хитро, что, не зная секрета, невозможно было открыть тайник, и снаружи невозможно было догадаться о том, что эта тахта чем-то отличается от обычной.

С тревогой следили все мы за новостями, приходившими из Тифлиса. Наш «экс» вызывал ярость у грузинских меньшевиков. Как так?! Большевики нарушили решение съезда! Как они смели?! В Тифлисе, Батуме, Кутаисе и вообще по всей Грузии сложилась настолько неблагоприятная обстановка, что Иосифу вместе с другими большевиками пришлось перебраться в Баку, где позиции меньшевиков были гораздо слабее. Мы уже знали, испытали на себе, что меньшевики легко идут на сотрудничество с полицией.

Вместе с Иосифом в Баку перебрались Шаумян, Давиташвили[161], Джапаридзе и другие товарищи. Можно сказать, что революционный центр Кавказа переместился из Тифлиса в Баку. Сталин начал издавать газету «Бакинский пролетарий», которую доставляли Ленину. Каждый номер мы сначала читали по отдельности, а потом обсуждали вместе. Помню, как хвалил Владимир Ильич статью Сталина «Разгон Думы[162] и задачи пролетариата».

– Задал он им перцу! – говорил Ленин, имея в виду либералов с кадетами[163]. – Как хорошо, как точно, как ясно написано!

Я много рассказывал Владимиру Ильичу о бакинской стачке 1904 года и о распрях между татарами и армянами. Однажды сказал:

– Нас, армян, на Кавказе считают прирожденными социалистами, потому что в душе каждого армянина есть жажда справедливости.

– Разве Манташев тоже социалист? – тут же спросил меня Ленин. – Тогда почему у него рабочие бастуют? Или братья Гукасовы, о которых вы мне рассказывали, тоже социалисты?

– Кровопийцы они, а не социалисты, – ответил я, смутившись.

– То-то же! – Ленин в шутку погрозил мне пальцем. – Жаждут справедливости угнетенные массы всех национальностей, а богачам, кем бы они ни были, справедливость не нужна, у них и так есть все, что душе угодно.

Если Ленин уважает человека, то замечание ему делает мягко, часто в шутливой форме.

Иногда Ленин просил меня:

– Камо, расскажите, пожалуйста, что-нибудь веселое.

Я рассказывал. Веселого в моей жизни много было. Особенно понравился Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне рассказ о том, как в 1906 году я два дня скрывался в гинекологической лечебнице доктора Шах-Паронянца на Ртищевской. Невозможно было предположить, что полицейские средь бела дня вломятся в такое место и устроят там обыск. Но доктор успел дать мне женскую татарскую одежду и выпустил меня на улицу на глазах у полиции. Заглядывать под чачван[164] полицейские не рискнули, потому что это могло вызвать волнения среди татар – по какому праву вы бесчестите наших женщин? Проходя мимо полицейских, я не отказал себе в удовольствии осыпать их проклятиями на турецком[165] языке. Голос я умею менять очень хорошо, когда-то специально учился этому. Говорить так звонко, как юная девушка, я, разумеется, не могу, но, как старуха, могу.

В Куоккале меня готовили к предстоящей работе за границей. Мне предстояло побывать в Париже, Вене, Берлине и некоторых других городах. Скажу честно, что после неудачи с доставкой оружия из Варны я не надеялся на то, что мне когда-нибудь доверят еще что-то подобное. Я тяжело переживал эту неудачу, считая себя виноватым, и даже удачный «экс» не уменьшил моих переживаний. То и дело думал: «Эх, вот бы нам те винтовки…» Только сейчас, после того как революция победила, я перестал переживать.

Но мне доверили, и я начал готовиться. Очень много ценных советов дали мне Ленин и Красин. Я словно окончил в Куоккале конспиративный большевистский университет.

– Вы эти деньги добыли, вам их и тратить! – шутил Ленин.

На большую часть денег, взятых во время «экса», мне с товарищами предстояло закупить оружие и доставить его в Россию морем через Одессу. Доставка в Батум и Поти исключалась из-за временно усилившегося влияния меньшевиков в Грузии. Эти предатели непременно выдали бы оружие и тех, кто его доставлял, властям. Я дал себе слово, что в этот раз непременно выполню поручение. Учту все мелочи, наизнанку вывернусь, но оправдаю доверие товарищей, и в первую очередь доверие Ленина. Документы мне сделали замечательные. По ним я был австрийским подданным, страховым агентом. Паспорт был не поддельным, а настоящим, выданным австрийским[166] консулом в Тифлисе.

Вместе с паспортом мне привезли письма от Сталина и от моей сестры Джаваир. «Тебе поручено важное дело, Камо, и я уверен, что ты с ним справишься, – писал мне Сталин. – Делай свое дело, а мы здесь будем делать свое. Самодержавие уже дало глубокую трещину. Скоро ему придет конец».

«Вот какой человек! – подумал я с восхищением и признательностью. – Живет сейчас в Баку, ведет труднейшую работу, а все же нашел время, чтобы написать мне ободряющее письмо. Понимает, что после той неудачи я буду особенно рад такому письму». Казалось бы, какое дело Сталину до моего поручения? У него в Баку своих забот полным-полно. Но он и обо мне помнит. Он все помнит и никогда ничего не забывает. Ни хорошего, ни плохого. Когда я был за границей или сидел в тюрьме, Сталин заботился о моих сестрах. Он вообще никогда не забывал о помощи семьям революционеров. У большевиков вообще было принято поддерживать семьи товарищей, но Сталин относился к этому с особенным вниманием. Когда заходила речь о том, как распорядиться деньгами, он сначала откладывал то, что шло на помощь семьям товарищей. Однажды при мне Михо Бочоридзе сказал, что мы слишком много тратим на это дело, и упомянул в числе прочих, кому мы помогали, семью Джорджиашвили. Михо сказал так не от жадности или по каким-то иным плохим причинам, а потому что в тот момент партийная касса была почти пустой.