Мой побег из михайловской больницы

 

В сентябре 1907 года наши с Иосифом революционные пути на время разошлись.

В октябре 1907 года меня арестовали в Берлине. Выдал меня провокатор Яков Житомирский, которого мы разоблачили очень поздно, уже после Февральской революции. Очень жалею о том, что не мне поручили товарищи казнить Житомирского. У меня в то время было много работы на Кавказе.

Чтобы добиться перевода в больницу, откуда всегда убежать легче, чем из тюрьмы, я симулировал сумасшествие. В Германии мне бежать не удалось. Меня выдали русским властям, привезли в Тифлис и поместили в Метехи. Держали меня в кандалах и очень хорошо охраняли, потому что опасались побега. В Метехах к тому времени многое изменилось, и оттуда уже нельзя было бежать через подкоп, как, например, бежал Михо Бочоридзе в 1906 году.

Больше года мне пришлось просидеть в тюрьме, прежде чем меня в декабре 1910 года перевели в Михайловскую больницу. Вести с воли мне передавали через самых надежных товарищей и только устно. Я был сумасшедшим, ничего не понимал, себя не помнил, и все в это верили. Найдись у меня хоть раз записка с воли, и моей симуляции сразу же пришел бы конец. Ко мне подходили и шепотом передавали сообщение, вот какая была связь. В больнице сестрам моим, Джаваир и Арусяк, разрешили свидания со мной. Врачи надеялись, что встречи с родными помогут мне «прийти в себя». На свиданиях сестры без умолку причитали, а я смотрел в сторону, якобы не узнавая их, и бормотал что-то себе под нос или пел. Улучив момент, когда надзиратель отвлекался, мы обменивались сообщениями. Так я узнал, что Сталин находится в ссылке[168].

Я постоянно думал о побеге, но первое время меня держали запертым в камере, не выпуская на прогулки и не давая возможности осмотреться и что-то придумать.

В феврале 1911 года, вскоре после того, как меня перестали запирать, вместе с Джаваир под видом ее мужа на свидание ко мне пришел Степан Шаумян. Он вел себя очень несдержанно – тряс меня за плечи, кричал: «Вай-вай, ты меня не узнаешь?!» – и между делом сказал, что в Петербурге он встречался со Сталиным, который нелегально приезжал туда, и что организация будет готовить мой побег. Мне для этого надо было присмотреться к людям, которые работали в больнице, и найти среди них того, кого можно было бы подкупить. Если в тюрьме есть помощник, то кандалы не становятся препятствием для побега. Кандалы распиливаются, и распил чем-нибудь скрепляется, чтобы в нужный момент просто сбросить их. Шаумян пока тряс меня за плечи, внимательно рассмотрел мои кандалы, чтобы товарищи могли изготовить для меня нужные заклепки.

Уже позже, после побега, я узнал о том, что при встрече с Шаумяном Сталин сразу же спросил обо мне и попросил ускорить мой побег. Товарищи и без этого постоянно думали об этом и не оставили бы меня умирать в тюрьме. Но мне стало очень тепло на душе от того, что мой друг и товарищ Иосиф Джугашвили в такой обстановке (нелегальный приезд в столицу) помнит обо мне и просит мне помочь.

В тюрьме я вел себя буйно для того, чтобы поскорее попасть в больницу. Буйные арестанты доставляют тюремщикам много хлопот, и те рады от них избавиться. Тюремное начальство «помогало» мне – писало письма прокурору с просьбой перевести меня в больницу, так как я постоянно нарушаю порядок и обычные меры на меня не действуют. «Обычные меры» – это побои и карцер. Когда меня били, я смеялся и пел, а в карцере вел себя так же плохо. Но в больнице мое поведение изменилось. Я стал вести себя спокойно, чтобы надзор за мной ослаб. Прежде всего мне было нужно, чтобы надзиратели перестали постоянно проверять мои кандалы. Я уже понял, что их с меня не снимут. На все просьбы врачей снять их прокурор отвечал отказом.

Постепенно надзиратели и служители привыкли ко мне, к тому, что я смирный и не доставляю хлопот. Врачи радовались этому, думая, что мне помогают порошки, которые они мне назначали. Когда я увидел, что надзиратели стали позволять себе отлучаться из отделения во время дежурства, то понял, что достиг своей цели.

Служба в психиатрических больницах тяжелая, особенно если приходится иметь дело с буйными, поэтому там работали случайные люди. Других не находилось. Надзиратели отлучались, не запирая дверей отделения, что было нарушением правил, но на это никто внимания не обращал. Однако этим путем бежать было невозможно, поскольку пришлось бы миновать караул у наружных дверей. Бежать через окно своей камеры я тоже не мог, поскольку незаметно сделать это можно было только ночью, а на ночь под моим окном выставляли караул из двух полицейских. Обдумав все как следует, я решил, что бежать нужно днем, причем через окно умывальной. Оно было расположено так, что, улучив момент, оттуда можно было спуститься вниз незамеченным. Для побега мне нужны были пилки, трехсаженная веревка и деньги. Зачем надеяться на удачу, если можно подкупить? Это наместнику и прокурору было нужно, чтобы я сидел в тюрьме. Служителям и надзирателям не было особого дела до арестанта Тер-Петросова. Я подкупил одного, который стал моим связным[169], и платил другим, чтобы они не обращали внимания на то, как я пилю кандалы или подпиливаю решетку на окне в умывальной. Кроме денег, помогла мне и моя репутация отчаянного и безжалостного человека, которую создали мне полицейские вместе с журналистами. Никто не забыл, как в 1905 году восставшие рабочие расправлялись со своими врагами.

В назначенный день я бежал через окно. Перешел вброд Куру, встретился с товарищем, который меня там ждал, и несколько дней скрывался на Вельяминовской в подвале управления тифлисского полицмейстера. Товарищи, подготовившие мне такое убежище, очень здраво рассудили, что там-то меня искать никто не станет. Так оно и вышло, полиция перевернула весь город, но к полицмейстеру в подвал, разумеется, не заглядывала.

Товарищи передали мне письмо Иосифа, которое он написал еще до моего побега. «Поздравляю тебя с выходом на волю, – писал мне он. – Надеюсь, что это в последний раз. Наша победа близка, но сделать еще надо много». Завершалось письмо фразой, которую я не сразу понял: «Советую тебе обратить внимание на поезда, причем не только на Кавказе». Подумав, я догадался, что Иосиф советует мне заняться «эксами» на почтовых поездах. Это была очень дельная мысль, и чем дальше я обдумывал ее, тем больше она мне нравилась. Уже позже мне рассказали о нападении польских социалистов на почтовый поезд, следовавший из Варшавы в Петербург[170], которое случилось в то время, когда я сидел в тюрьме в Берлине. Но поездами мне так и не удалось заняться. Из Батума я отплыл за границу, был в Париже у Ленина, снова разъезжал по Европе, закупая оружие для партии и организуя конспиративную сеть.

Пока я был в Тифлисе и Батуме, я то и дело слышал от товарищей: «Сосо посоветовал сделать так» или «Коба нам написал, что надо сделать то-то и то-то». Находясь в ссылке, Сталин ни на день не терял связи с Кавказом, был в курсе всех кавказских дел, давал советы товарищам. Он вел себя точно так же, как и Ленин. Все мы чувствовали, что Сталин не где-то далеко, а рядом с нами. Не все товарищи из руководства Кавказским комитетом вели себя подобным образом. Я не называю имен, поскольку не собираюсь никого упрекать, не хочу сводить счеты. Я просто хочу сказать, что некоторые товарищи, находившиеся в тюрьме или в ссылке, полностью утрачивали связь с комитетом, не знали ничего о наших делах. Когда в январе 1912 года на Всероссийской партийной конференции[171] Сталина избрали в состав Центрального Комитета и главой Русского бюро ЦК[172], весь Кавказ воспринял это с радостью, как признание его огромных заслуг в деле революции. Скажу без какого-либо преувеличения, что на Кавказе авторитет Сталина был равен авторитету Ленина.