Наша встреча со Сталиным в апреле 1912 года

 

В апреле 1912 года, за несколько дней до ареста Сталина[173], мы встретились с ним в Петербурге. Я на несколько дней приехал из-за границы по делам и должен был уехать обратно, а Сталин работал тогда в Петербурге. Возглавив Русское бюро ЦК, Сталин стал отвечать за работу во всей России. Тем товарищам, которые сейчас говорят о том, что это они подготовили революцию, я задаю один и тот же вопрос: «Напомните мне, пожалуйста, кто был главой Русского бюро ЦК с 1912 года?»

Мы со Сталиным не виделись почти пять лет, и я не могу передать той радости, которую оба мы испытывали во время этой нашей встречи. Это надо Горьким быть, чтобы суметь передать.

Сталин почти не изменился внешне в отличие от меня. Долгое заключение в тюрьме добавило мне лет, и выглядел я много старше своего возраста.

– Не следишь за собой, – упрекнул меня Сталин. – Под глазами круги, щеки впалые, осунулся.

– Работы много, – попытался оправдаться я.

– Здоровье надо беречь! – строго сказал Сталин. – Не только твоя жизнь, но и твое здоровье принадлежат революции. Я недавно Спандаряна[174] ругал за то, что он совершенно не следит за своим здоровьем, вот сейчас тебя ругаю. Нельзя так, Камо-джан. С кем мы тогда революцию делать будем?

Сталин только что вернулся с Кавказа, он был в Тифлисе и Баку. Мне не терпелось узнать кавказские новости, но сначала мне пришлось ответить на множество вопросов, касавшихся моего заключения в Моабите и Метехах и симуляции сумасшествия.

– Да хватит говорить обо мне! – не выдержал я. – Главное то, что я жив-здоров и сейчас сижу перед тобой.

– Нет, Камо, ты ошибаешься, – возразил Сталин. – Твой опыт очень ценный, и он может оказаться весьма полезным для многих наших товарищей. Не будь твоя симуляция столь успешной, тебя бы давно повесили. Рассказывай дальше, и хорошо было бы, если ты записал бы, как и что ты делал. Удивительно, что ты, не имея никакой подготовки, сумел обмануть психиатров и в Берлине, и в Тифлисе.

– Симуляция сумасшествия не составляет труда, – ответил я. – Трудно симулировать постоянно, каждый час, каждую минуту, даже в то время, когда кажется, что ты один. Никогда нельзя быть уверенным, что именно в этот момент за тобой не наблюдают.

Кое-какие записи я сделал и отдал Сталину до моего отъезда из Петербурга. Впоследствии мы не возвращались к этому, не до того было, но мне хочется верить, что мой опыт оказался полезен кому-нибудь из товарищей. В этом проявилась одна из характерных черт Сталина. Он прежде всего думает о деле, о том, что может оказаться полезным делу.

Мы долго обсуждали обстоятельства моего ареста. Ни сам я, ни товарищи не могли тогда понять, почему меня арестовали. Кто-то предал? Или я допустил какую-то оплошность? Как ни осторожничай, случается. Или полиции просто повезло? Я много думал об этом. Подозревал Житомирского, а также еще двоих товарищей, с которыми имел контакты в Берлине, но не мог хоть чем-то подтвердить свои подозрения. Сталин сказал, что после того, как были арестованы товарищи, занимавшиеся разменом купюр с тифлисского «экса» (это произошло вскоре после моего ареста), Житомирского решили на время «заморозить», то есть отстранить от дел.

– Плохое это решение, – сказал он. – С какой стороны ни посмотри – плохое. Если он провокатор, то его надо казнить. Если же он наш честный товарищ, то недоверие может всерьез его обидеть и оттолкнуть от нас. Надо было в свое время устроить проверку всем нашим берлинским товарищам.

Я вспомнил, что в свое время предлагал Ленину, и спросил:

– Арестовать, да? Под видом полиции? И смотреть, кто станет кричать: «Я свой, я на вас работаю!»

– Ты что, Камо? – удивился Сталин. – Такие дела так грубо не делаются. Хорошо законспирированный провокатор не поддастся на такую провокацию. Надо иначе. Я бы взял в Берлине несколько адресов совершенно посторонних людей и каждому из подозреваемых дал знать, что у такого-то господина хранится крупная партия оружия, которую он сегодня или завтра переправит дальше. Каждому бы другой адрес дал, понимаешь? А потом посмотрел бы, куда полиция нагрянет. Если речь идет о крупной партии, которую вот-вот отправят дальше, полиция медлить не станет. Помнишь, как в Кутаисе мы разоблачили Шавгулидзе?

Провокатор Гиви Шавгулидзе, фамилия которого как нельзя лучше подходила к нему[175], в 1906 году причинил нам много хлопот. Он работал кочегаром на железной дороге, был на хорошем счету, и ему давали ответственные поручения. Он возил партийную почту из Кутаиса в Тифлис и другие города, возил оружие и знал многих товарищей не только в Кутаисе, но и по всей Грузии. На допросе перед казнью Шавгулидзе рассказал, что на предательство его толкнула жажда разбогатеть. Он очень хотел стать хозяином, владельцем лавки или духана, а лопатой на духан не заработать. Товарищи удивлялись после тому, как такой гнилой человек мог много лет выдавать себя за рьяного социалиста? Но Шавгулидзе это удавалось. Когда пошли аресты среди наших глубоко законспирированных товарищей по всей Грузии, на кого только не думали, но Шавгулидзе был вне подозрений. В батумской организации подозревали своих, в тифлисской – своих, путаница была полнейшая. Очень опасно для дела, когда товарищи начинают подозревать друг друга. Если подозреваешь товарища, то как можно на него положиться, доверять ему? Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Сталин. Он составил список людей, которым было известно обо всех арестованных товарищах. Таких оказалось пятеро, в их числе был и Шавгулидзе. В Тифлисе, в тех домах, где жили наши товарищи или по соседству с ними, были выбраны люди, не имевшие отношения к нашей работе. Пять адресов. Каждый из подозреваемых узнал, что по такому-то адресу прячутся боевики, которым поручено убить наместника. Адрес каждому назвали разный. Полиция нагрянула с обыском к детскому врачу Агамалову на Гановской улице. Адрес Агамалова был сообщен кочегару Шавгулидзе. Товарищи сначала не поверили, решили, что это ошибка. Некоторые сомневались до тех пор, пока Шавгулидзе не признался в предательстве. Благодаря Сталину мы разоблачили его. Случалось, конечно, и так, что кого-то арестовывали в результате чьей-то оплошности. Но оплошность может случиться однажды, а несколько арестов всегда являются следствием предательства.

– Помню, как не помнить, – сказал я. – А почему в Берлине так не сделали?

– Не знаю, – ответил Сталин. – Долго думали и решили в конце концов, что на тебя полиция вышла случайно, а тех, кто занимался разменом, арестовали из-за совпадения номеров на билетах. Неправильно поступили, бросили дело, недоделав. Всегда легко оправдать провал случайностью.

– Легкомыслие это плохо, а чрезмерная подозрительность еще хуже, – сказал я. – Вспомни случай с Харшиладзе.

Во время работы Сталина в Батуме местные товарищи заподозрили в предательстве телеграфиста Харшиладзе. Полиция арестовала двоих товарищей, и выходило так, что, кроме Харшиладзе, выдать их было некому. Толком не разобравшись в деле, чересчур горячие члены ячейки, в которую входил Харшиладзе, решили его казнить и застрелили. Спустя некоторое время выяснилось, что провокатором был другой человек, то есть Харшиладзе казнили несправедливо. Тот, кто его застрелил, с горя застрелился сам. Соглашатели, стоявшие на меньшевистских позициях, сразу начали кричать о том, что большевики – бандиты, которые не только чужих, но и своих убивают без разбора. Очень много вреда нанесла нашему делу эта история.

Сам я, имея дело с боевиками, не мог устраивать им сложных проверок. Но прием с ложным арестом несколько раз помог мне выявить предателей. Особенно выручал он в 1918 году, когда приходилось спешно формировать на Кавказе боевые отряды. Брали всех, кто изъявлял желание сражаться, поэтому в наши ряды проникло много разной сволочи. Отец мой, например, так проверял своих приказчиков: делал вид, что ошибался при счете денег в их пользу или «забывал» в кассе немного денег и ждал, скажут они об этом или нет. Нечестный человек нечестен всегда, так же как и трус всегда труслив.

Только после того как Сталин расспросил меня обо всем, он начал рассказывать о кавказских делах.

Новости с Кавказа были нерадостными. Более шести лет прошло со времени восстания. Многие товарищи сидели по тюрьмам. Многие отчаялись, меньшевикам удалось перетянуть на свою сторону тех, кто был слаб духом. Если говорить начистоту, то 1912 год был во многом хуже 1906-го. В 1906 году мы надеялись через год или через два выступить снова. Но прошло столько лет, а мы еще не были готовы к восстанию. Мы не были готовы, поскольку с учетом наших былых ошибок на этот раз готовились так, чтобы непременно победить. Но это понимали далеко не все. Надо было вдохнуть веру в отчаявшихся, не дать меньшевикам переманить нестойких на свою сторону и продолжать подготовку к революции в неимоверно трудных условиях. В 1912 году самодержавие казалось крепким. Возня с Государственными Думами обманула часть тех, кто выступал против него. Многих схватили и отправили в тюрьмы и ссылки. Кого-то охмурили меньшевики. Нестойким казалось, что дело революции проиграно. Ленский расстрел[176] показал, как решительно настроено самодержавие. Наши враги старались подавить любой бунт в зародыше. Они не церемонились, отвечали пулями на любое проявление недовольства. Словно черная туча накрыла Российскую империю, трудно было сохранять веру в нашу победу в столь тяжелые времена.

– Скоро будет война, – сказал мне Сталин. – Если не в следующем году, то в 1914 году непременно. Капиталисты хотят поделить мир, всяк на свой лад, а в результате мир станет нашим, марксистским. Я так и говорю товарищам: потерпите, осталось совсем немного! Готовьтесь, чтобы в нужный момент быть во всеоружии! До нашей победы рукой подать. Сейчас от нас требуется только одно – подготовиться должным образом. И в этом свете то, что делаешь ты, Камо, очень важно для нашего дела. Ты обеспечиваешь партию самым необходимым для победы – деньгами и оружием. Ты многое сделал, но надо действовать еще лучше! От всех нас сейчас требуется наивысшее напряжение сил. Уж очень многое поставлено на кон! Особое внимание надо уделять работе с народом, иначе меньшевики попытаются украсть у нас победу.

Так оно и вышло. После Октябрьской революции меньшевики на Кавказе ненадолго воспользовались ее плодами, обратив стремление народов к свободе на собственную пользу. Хороший ответ закавказским контрреволюционерам, притворявшимся социалистами для того, чтобы обмануть народ, дал Сталин весной 1918 года в «Правде»[177]. Отрывки из этой его статьи на Кавказе печатали в виде прокламаций на разных языках. На армянский ее перевел Шаумян.

Не замечая времени, мы в тот раз проговорили до утра, но зато обсудили все вопросы, даже о личном немного поговорили. Сталин спросил меня будто бы в шутку, не завел ли я в Европе зазнобу. Я ответил, что как решил когда-то подождать с личным до победы революции, так и держусь своего решения, несмотря на то что пару раз моей твердости пришлось выдержать нешуточные испытания. Как и любого человека, меня влекут такие простые радости, как домашний уют, тепло домашнего очага. Некоторым, наверное, будет смешно читать о том, что для революционера Камо ценно тепло домашнего очага, но это так. Мысли о том, что после победы революции я заживу обычной человеческой жизнью, придавали мне сил в неволе. Рассказав Сталину об этом, я добавил:

– Я же не такой стальной, как ты.

– Я тоже человек, – улыбнулся Сталин. – У меня только характер стальной, а сердце живое.

Был один вопрос, который мне очень хотелось обсудить именно со Сталиным. Приехав в Париж, к Ленину, я узнал, что между Владимиром Ильичом, с одной стороны, и Богдановым и Красиным, с другой, начались разногласия, которые могли привести к расколу в партии. К Богданову я относился прохладно, но Ленина и Красина уважал одинаково. Мне было очень больно узнать о том, что они рассорились[178]. Надежда Константиновна уверяла меня, что ничего страшного не произошло, но я сильно переживал. Ленина я считал и продолжаю считать великим теоретиком коммунизма, равным Марксу и Энгельсу, а Красина – гениальным инженером и превосходным организатором. Меня радует, что сейчас былые разногласия забыты, но тогда я просто места себе не находил.

– Скажи мне, Иосиф, что ты думаешь по поводу ссоры Ленина с Красиным? – спросил я. – Мне кажется, что она может сильно сказаться на нашей работе.

– Ничего страшного не произошло, – успокоил меня Сталин. – Ленин без Красина остается Лениным, а Красин без Ленина – всего лишь инженер. У нашей партии много хороших инженеров. Красину легко найдется замена. Да, плохо, что в большевистском центре существуют разногласия, поскольку сейчас нам, как никогда, нужно единство. Но лучше разобраться с этим сейчас, чем в ходе вооруженного восстания. Запомни, Камо, что незаменимых людей нет, разве что только Ленин представляет исключение из этого правила.

«Ты тоже исключение», – подумал я, но вслух этого не сказал, потому что хорошо знал характер Иосифа. Но сейчас я могу написать, что, по моему мнению и мнению многих кавказских товарищей, другого такого руководителя, как Сталин, у нас на Кавказе не было. Сталин – один из гениев революции. Есть обычные революционеры, как, например, я, есть выдающиеся, такие как Шаумян или Джапаридзе, и есть гениальные революционеры, такие как Сталин, человек, который поднял Кавказ на революционную борьбу и впоследствии стал ближайшим соратником, правой рукой Ленина.

Перед моим отъездом в Афины Сталин пошутил:

– Вот сейчас истратишь все деньги, и поедем в Тифлис делать новый «экс».

Я тоже так думал. Где еще взять крупные суммы, кроме как на «эксах»?

– Учти, что на Кавказе обстановка как была, так и остается сложной, – предупредил Сталин. – А в Тифлисе после нашего «экса» до сих пор возят деньги под очень сильной охраной и с соблюдением всех мыслимых предосторожностей. Время перевозки до последнего момента держится в секрете, маршруты меняются, в тех, кто кажется подозрительными, стреляют, не спрашивая. Будь осторожен, Камо.

– У меня, пока я сидел в тюрьме, появилась одна идея, – сказал я. – Я ее всесторонне обдумал и пришел к выводу, что она правильная. На «экс» надо идти вдвоем или втроем, не больше, и действовать очень решительно, так, чтобы охрана от страха в штаны наложила. Забросать бомбами, обстрелять и спокойно взять деньги. Чем меньше народа, тем меньше риска, тем легче скрыться. Зачем всем отрядом делать один «экс»? Лучше по двое-трое сделать несколько «эксов». Я имею кое-какой опыт и думаю, что могу планировать «эксы» так, чтобы осуществлять их малым количеством людей.

В тюрьме я только и делал, что думал. Стал настоящим теоретиком экспроприаций, свою систему выработал. Только до формул дело не дошло.

– Смотри, Камо! – нахмурился Сталин. – Ты, конечно, профессиональный экспроприатор, но у всех профессионалов есть один недостаток. Они думают, что они все знают и ничего не боятся. А надо бояться! Надо бояться того, что не сможешь сделать дело. Тогда хорошенько все обдумаешь, прежде чем делать. Лихость нужна, когда лекури танцуешь[179], в деле ум нужен. Теоретически мы на Эриванской площади могли бы обойтись втроем. Один кидает бомбу в фаэтон, другой, кто следил за отъездом от почты, кидает другую бомбу и обстреливает караул. Ты хватаешь деньги и увозишь. Теоретически так. Но на практике вряд ли получилось бы сделать дело втроем. К тому же учти, что, пока ты сидел в тюрьме, многое изменилось. Раньше охрана охотно вступала в бой с нападавшими, старалась убить или задержать. Теперь же они ведут себя иначе. Какая-то небольшая часть может вступить в бой, но остальные продолжат сопровождать карету, которая постарается удрать как можно скорее. Раньше целью было схватить нападавших, а теперь – спасти деньги. Не только мы учимся, Камо, но и враги наши тоже учатся. Помнишь, я писал тебе про поезда? Сейчас это самый удобный вариант, но готовиться надо очень серьезно. Деньги перевозят в сейфах, которые находятся в особом вагоне, и охрана на поездах очень серьезная. Подумай о поездах, Камо.

Я прислушался к совету Сталина и больше не думал о том, чтобы идти на «экс» вдвоем или втроем. О поездах думал, присматривался, изучал, но ни одного «экса» на поезде так и не сделал. Крупные суммы шли из Петербурга, Москвы и Ростова в Баку и далее Тифлис[180], но некому было в то время передавать нам сведения об этих перевозках. Наши враги тоже многому научились, в том числе и конспирации. Раньше любой конторский служащий знал, какого числа и куда будут отправляться деньги, а сейчас об этом знало только начальство, да и то не все. Вдобавок количество наших осведомителей сильно уменьшилось. Повсюду стремились заменить неблагонадежных благонадежной сволочью из преданных монархистов. Только в Тифлисе немногие верные люди могли снабжать меня нужными сведениями об отправке крупных денежных сумм, которые перевозились на лошадях.

Вскоре после моего отъезда 22 апреля[181] Сталина арестовали на улице в Петербурге и выслали из Петербурга в Нарым, где он пробыл около месяца[182], а затем вернулся в Петербург.

 

Неудавшийся «экс»

 

С Коджорами[183] у меня связаны два неприятных воспоминания. Первое о том, как летом 1903 года недалеко от Коджор мы напали на почтовую карету (третью по счету в том году) и взяли тридцать пять тысяч рублей, которые пришлось спрятать в лесу. Один из наших товарищей был ранен во время «экса», и вместо того, чтобы везти деньги на конспиративную квартиру, нам пришлось везти его к доктору. Везти в одной пролетке и раненого, и деньги было слишком рискованно. Поэтому мы решили спрятать деньги в лесу и завтра вернуться за ними. Я повез раненого, а три моих товарища спрятали деньги в лесу. Назавтра мы денег на том месте не нашли. Попробуйте представить себе, что творилось в нашем отряде. Трое боевиков, верных товарищей, прячут деньги, которые вдруг исчезают. Разумеется, в первую очередь парни начали подозревать друг друга. Дошло до ссоры, а могло бы и до убийства дойти, ведь народ горячий и револьверы у всех были. Вернул нам деньги отец одного из моих парней, гурийский крестьянин, охотник. Осмотрев место, где лежали деньги, он нашел следы сапог и прошел по ним в ближайшую деревню. Сапоги были большого размера, так что мы пришли к самому высокому из крестьян. Увидев нас, он сразу же признался в том, что видел, как парни прятали деньги и, когда они ушли, украл их. Бедный человек принял нас за обычных грабителей, а украсть у вора или грабителя в Грузии за большой грех не считается. Деньги он нам вернул в целости, ни рубля еще не успел истратить. Сталин по этому поводу сказал, что ошибкой было прятать деньги в лесу. Товарищам надо было разделить их на три части и унести пешком. Но тогда нам казалось, что так будет лучше.

Второе воспоминание – неудавшийся «экс» 1912 года. Хочу рассказать о нем, хотя хвастаться тут нечем. Я проявил самонадеянность и плохо подготовился. В результате «экс» сорвался и был ранен мой товарищ.

Сталин предупреждал меня, что обстановка на Кавказе сложная, но до возвращения в Тифлис я не представлял, какой большой урон нанесли нам враги. Если сравнивать, то можно сравнить Тифлис 1912 года с Тифлисом 1901 года. Примерно равными в эти годы были наши силы.

У меня было поручение от Ленина – создавать боевые отряды, накапливать оружие, готовиться к восстанию. Ленин, так же как и Сталин, считал, что скоро разразится большая война, во время которой классовая борьба обострится сильнее и создадутся предпосылки для нашей победы. Надо было готовиться, и начинать следовало с «эксов».

Я был уверен, что тифлисская организация окажет мне содействие в подготовке к «эксам», но, к моему удивлению, все в один голос начали отговаривать меня от этого дела. Нарочно не называю имен, чтобы не показалось, будто я свожу с кем-то счеты. Тем более что часть товарищей впоследствии признали свою неправоту. Пишу только для того, чтобы показать, какая обстановка была в то время в Тифлисе. Отговаривали меня по той причине, что за последние годы мы сильно пострадали и не можем позволить себе пострадать еще больше. А любой «экс» вызовет ответные меры. Начнутся обыски, аресты. Честно скажу, что, когда я разговаривал с некоторыми большевиками, мне казалось, будто передо мною меньшевики. Много раз я вспоминал Иосифа и с горечью думал о том, что, будь он на Кавказе, здесь все было бы иначе. И тут же одергивал себя: «Иосифу партия доверила более важное дело – руководство работой по всей России. Он столько учил всех нас. Неужели мы не покажем, что многому у него научились?» Можно сказать проще, как выражалась моя тетка: «Вам что, нянька нужна, чтобы сопливые носы вытирать?»

Тех, к чьему мнению я безоговорочно мог прислушиваться (Сталин, Цхакая, Шаумян, Джапаридзе), тогда в Тифлисе не было. Мне надо было с кем-то посоветоваться, и я поехал в Баку к Лядову[184], которого знал с 1905 года. Некоторые товарищи считают Лядова белоручкой и болтуном, упрекают его в сотрудничестве с меньшевиками, но они не правы. У Лядова есть хороший боевой революционный опыт, он полностью предан делу революции, а с меньшевиками на Кавказе он сотрудничал по заданию партии. Одни воюют с врагом открыто, другие – тайно.

Лядов идею с «эксом» поддержал, но сказал, что деньгами помочь не может и на тифлисских товарищей подействовать, чтобы они дали мне денег, тоже не может.

– Я совсем недавно вернулся из-за границы, – сказал он. – Еще не освоился. Тебе надо поехать в Москву к Красину.

«Недавно» – это почти год, но я понял то, что хотел сказать мне Лядов. Он не пользовался на Кавказе былым авторитетом после того, как стал жить в Баку легально и поступил на работу в Совет нефтепромышленников[185].

Я знал о том, что Красин отошел от партийных дел, но это все же был большевик, соратник Ленина. Я так понимаю, что большевик всегда остается большевиком. Нельзя быть большевиком шесть дней в неделю, а по воскресеньям не быть им. Но Красин тогда меня разочаровал. Встретил хорошо, но стал отговаривать от «экса» теми же словами, что я слышал в Тифлисе. Даже то, что я ссылался на Ленина, его не убедило. Он сказал мне: «Владимир Ильич живет далеко и не представляет полностью вашу местную обстановку». Уехал я от Красина расстроенный. Вот, думаю, как бы было хорошо, если бы сейчас я мог посоветоваться с Иосифом. Но это тогда было невозможно. Иосиф был в Сибири, в ссылке.

«Черт с вами!» – решил я. Если никто не хочет мне помогать, то я справлюсь сам. Это была моя первая ошибка. Я забыл слова Иосифа, которые он не раз говорил мне и другим: мы сильны единством, мы сильны, потому что мы являемся организацией, мы как пальцы, сжатые в кулак. Дурь ударила мне в голову, и тому были причины. Время, проведенное в тюрьмах, я считал потерянным, и мне хотелось наверстать его как можно скорее. И еще мне хотелось утереть нос тем товарищам, которые заняли трусливую позицию. Столько раз Иосиф говорил мне: «Не горячись, Камо» – а я погорячился. Пишу об этом с большевистской прямотой, потому что пишу только правду, ничего не скрывая и не приукрашивая. Что было, то было.

Первым делом надо было достать деньги на подготовку «экса» и набрать отряд. Мне было нужно по меньшей мере две тысячи рублей и шесть человек. Многие из старых товарищей сидели в тюрьмах, некоторые умерли. В Тифлисе был только Гиго Матиашвили. Гиго один стоил троих. Он был храбрым опытным боевиком и умел делать бомбы лучше меня. В производстве бомб самое важное – спокойствие, осторожность. Одно неверное движение – и взорвешься. Гиго был очень спокойным человеком. Я поручил ему подыскать бойцов, а сам занялся поиском денег. Трудно пришлось. Кто-то говорил, что и так помогает нам, кто-то просто отказывал. Меня долго не было на Кавказе, организованный мною когда-то сбор денег с буржуев разладился. Мало кто продолжал нам платить. Надо было начинать все заново, но для этого мне освоиться, набрать людей, сделать «экс», чтобы было на что продолжать закупки оружия.

Купец Христофор Африкян попытался выдать меня. Встретил хорошо, согласился дать три тысячи, пригласил прийти за деньгами завтра, сославшись на то, что сейчас такой суммой не располагает. Но когда назавтра я подъехал к его дому, то увидел возле него четверых агентов[186] в штатском. У меня на эту публику взгляд наметанный, к тому же они вели себя очень глупо, изображали будто гуляют в полдень, в самый зной, и ходили взад-вперед от одного угла до другого. Я уехал, а к Африкяну наведался ночью и предложил выбор – или он прямо сейчас дает мне три тысячи, которые обещал дать, и сверху семь тысяч штрафа за свое предательство, или я его пристрелю, не дав даже помолиться напоследок. Африкян дал мне деньги, которых с лихвой хватило бы на подготовку любого «экса».

С подготовкой тоже было много хлопот. Тифлисский комитет наотрез отказался снабдить меня динамитом. Мне было сказано, что в распоряжении комитета динамита нет, поскольку комитет против экспроприаций. После этого я принял решение законспирироваться особо и прекратить все связи с комитетом. Были опасения (и не напрасные), что меня могут выдать. Динамит достал Гиго у знакомых товарищей в Алавердах[187]. На тамошних рудниках учет динамита был поставлен плохо, чем товарищи и воспользовались. Нашим укрытием и мастерской, в которой мы делали бомбы, стал подвал аптеки на Мадатовской.

У шестерых парней, которых мы взяли в наш отряд, было много революционного энтузиазма, но совершенно не было опыта в таких делах. Глядя на них, я с сожалением вспоминал моих товарищей, прошедших суровую школу первой революции[188]. Но успокаивал себя тем, что и мы с Гиго когда-то были точно такими же юными и неопытными. Ничего, вышел же из нас толк, значит, и из парней тоже выйдет. Имен их я нарочно не называю, не хочу их позорить. Тогда им было по 18–19 лет, значит, сейчас около 30. Не знаю, что с ними стало, но хочу верить, что они стали достойными людьми и искупили старые ошибки. Да и не их вина была в том, что случилось. Я был виноват больше всех. Я руководил делом, я понимал, что иду на медведя с дудуком вместо ружья[189], но все-таки пошел. Чувствую себя виноватым перед Гиго. Гиго готовился на совесть, он не совершил ни одной ошибки, но был ранен, арестован и умер в тюрьме. Был бы я верующим, так поставил бы свечу, а как атеист могу только написать для будущих поколений, что Гиго Матиашвили был пламенным революционером, верным товарищем и хорошим, добрым, справедливым человеком. Он всего год не дожил до революции.

Когда отряд был набран, бомбы готовы и куплено оружие, мы с Гиго начали обучать наш отряд. Непосвященному может показаться, что в «эксе» самое главное – план, а провести его по плану проще простого. На самом деле это не так. Да, хороший план – основа успеха любого «экса». Но план – это всего лишь теория, а теория без практики ничего не стоит. Учить надо всему, начиная с меткой стрельбы и правильного бросания бомб и заканчивая правильным уходом с места «экса». Самое главное, чтобы боевики действовали слаженно, как единый отряд. Эта слаженность достигается путем длительной выучки. Я прекрасно понимал, что боевики мои еще «сырые», и планировал для начала провести с ними два-три небольших «экса», взять тысяч десять-двадцать при небольшой охране, прежде чем браться за крупный «экс». Пока человека не испытаешь раз-другой в деле, верного мнения о нем составить нельзя. Помню, как, увидев впервые Гиго, я подумал о нем: «Какой-то недалекий увалень, будет ли толк от него?» Но очень скоро понял, что «увалень» просто очень хладнокровный человек, а впечатление «недалекого» Гиго производил потому, что говорил мало, слова тратил скупо.

В середине сентября я узнал, что Сталин бежал из ссылки и сейчас находится в Петербурге. Поручив Гиго вести подготовку боевиков в одиночку, я срочно выехал в Петербург. Мне непременно нужно было встретиться со Сталиным, рассказать о том, как меня встретили в Тифлисе и обо всех остальных сложностях. Прожив несколько месяцев в обстановке полного непонимания, я сильно нуждался в поддержке и в том, чтобы мне кое-что разъяснили.

– Ты все делаешь правильно, Камо, – сказал мне Сталин. – Набирай боевиков, держи связь только с теми, кому доверяешь, добывай деньги для партии, готовь боевые отряды. Стратегия большевиков не может измениться. Наша цель – свержение царизма путем революционного восстания, а не получение каких-то отдельных уступок. Нам нужна власть, а не подачки. Но время сейчас такое, что приходится действовать очень осторожно. Вот так и действуй.

Разговор со Сталиным придал мне сил, окрылил меня. Радостный вернулся я в Тифлис, не стал задерживаться в Петербурге ни на день.

– Как хорошо, что ты успел! – обрадовался Гиго, увидев меня. – Я места себе не нахожу. Послезавтра в Тифлисском банке ждут денежную почту из Манглиси. Двести тысяч!

Я как услышал это «двести тысяч», так разума лишился. Совсем как капиталист, который думает о большой прибыли. Понимая, что при таких деньгах будет серьезная охрана и что мои боевики еще ни разу не были в деле, я решил устроить «экс». По сведениям, которые получил Гиго, почту должны были сопровождать четыре стражника и четыре казака. Я решил, что восемь на восемь (почтальона и кучера я в расчет не брал) – это неплохой расклад. Пусть шестеро из нас неопытны, зато на нашей стороне будет внезапность. Бросим две-три бомбы, перестреляем тех, кто станет сопротивляться, и возьмем деньги. Пока на шум кто-то прискачет, мы уже будем далеко. На шоссе за городом нападать очень удобно.

Боевики были настроены решительно, и это меня приободрило. Гиго сказал, что за время моего отсутствия парни «старались». У него это была серьезная похвала. Я тщательно объяснил каждому, что он должен делать. Два раза это сделал, в Тифлисе и на месте.

Все сразу пошло не так, как надо. Карета появилась без казачьего конвоя. Так до сих пор я и не знаю, почему отстали эти черти. Я хотел отправить двоих парней в ту сторону, откуда ехала карета, чтобы они задержали казаков, но все три моих бомбиста, как им и было велено, уже бросили бомбы в карету. Опытные прежде бы посмотрели на меня – что такое? Почему нет казаков?

Когда стражники начали стрелять в ответ и ранили Гиго, появились казаки. Теперь уже не мы застали их врасплох, а они нас. У нас были шансы взять деньги, если бы четверо парней не убежали с перепугу. Пришлось отступить и нам, не взяв денег. Нас спас внезапно хлынувший ливень, облегчивший наш уход. «Экс» провалился. Это был мой первый серьезный провал.

Трусов следовало покарать, но я не стал делать этого по трем причинам. Первое – сам тоже был виноват, взяв на серьезное дело необстрелянных, непроверенных людей. Второе – события развивались не так, как мы ожидали, казаки отстали, а неопытные боевики не догадались внести изменения в первоначальный план. Тут тоже была моя вина. Я должен был сказать: «Если казаков при карете не будет, то вы двое идете им навстречу. Как увидите, то закидываете бомбами и обстреливаете. А мы возьмем карету с одной бомбой». Но я этого не предусмотрел и поплатился. Третье – парни очень переживали свой позор, один даже застрелиться хотел. Я сказал им, что стреляться – не выход, надо искупать свою вину. Стражник, который отстреливался (он был один), хорошо разглядел нас с Гиго, и полиция начала не просто прочесывать Тифлис в поисках подозрительных особ, а искать именно нас двоих. Жена Гиго, а он был женат на дворянке, которая не очень-то разделяла его взгляды, узнав о том, что ее муж ранен, пришла в такое состояние, что я опасался, что она нас выдаст. Пришлось нам с Гиго прятаться и от нее тоже. Но она оказалась молодец. Ее несколько раз забирали в полицию, но каждый раз дело кончалось скандалом, который она там устраивала: давно его не видела, не знаю, где его черти носят, отстаньте от меня, наконец!

Пока полиция искала меня в Тифлисе, я успел побывать в Петербурге у Сталина. Из предосторожности ехал через Поти и Одессу[190]. Сталин сделал мне очень суровый выговор, а затем сказал то же самое, что я говорил своим боевикам – продолжайте работать, искупайте вину. Еще он сказал:

– Умным людям неудачи идут на пользу. В следующий раз вспомнишь о своем провале и сделаешь дело лучше.

Вернувшись в Тифлис, я начал набирать боевиков и готовить следующий «экс». Я собирался напасть на почтово-телеграфную контору в Тифлисе. Нужными сведениями меня снабжал почтовый чиновник Багдасар Сафаров. Шестеро боевиков, побывавших в деле, у меня уже были. Трусов я строго-настрого предупредил о том, что если они снова попробуют подвести меня, то я самолично их пристрелю. Я не шутил, и они это понимали. Рана Гиго к декабрю зажила, ему повезло, что пуля не задела кость. Соблюдая все предосторожности, мы с Гиго набрали в наш отряд еще десять человек, среди которых были две красивые и отчаянные девушки – Астхик Тер-Аракелова и Ольга Джавахова. В своем отряде я всегда старался иметь одну или двух девушек, желательно красивых, потому что никто не вызывает так мало подозрений, как красивая девушка. Мужчину полицейские обыщут с головы до пяток, а к красавице, которая строит им глазки, в корзину с бомбами даже не заглянут.

Я сильно надеялся на то, что «экс» на почте пройдет успешно. Главное дело по моему плану должны были сделать мы с Гиго, всем остальным надлежало нам помогать, то есть держать на прицеле почтовых служащих, встретить тех полицейских, которые прибегут на шум первыми (если прибегут), и прикрывать наш уход. Я верил в то, что на этот раз все должно получиться. Готовились мы очень серьезно. Я старался предусмотреть даже невозможное. Слушая мои бесконечные «а что, если?», Гиго шутил:

– Камо, а что, если в этот момент луна с неба на почту упадет!

Но, к сожалению, на этот раз полиция меня переиграла. Впоследствии я узнал, что вся наша группа была под наблюдением с начала ноября 1912 года. Полиции даже удалось внедрить к нам своего агента Або Грикурова. В начале января 1913 года всех нас арестовали. Меня в тюрьме сразу же освидетельствовали и признали здоровым. Было ясно, что мне и Гиго грозит смертная казнь.

От петли нас спас царизм, то есть трехсотлетие дома Романовых. Нам нужно было затянуть следствие до конца февраля[191]. Нас с Гиго содержали порознь, но нам удавалось обмениваться записками. Мы договорились, что станем всячески путать следователей, чтобы затянуть следствие и попасть на суд уже после того, как выйдет царский указ о помиловании. Мы заявили следователю, что в ожидании смерти (то, что нас приговорят к повешению, сомнений не вызывало) раскаялись и хотим признаться во всех своих делах, чтобы облегчить душу. Следователь обрадовался. Он, дурак, наверное, рассчитывал с нашей помощью арестовать все кавказское революционное подполье и получить повышение. Не иначе как видел себя в мечтах действительным тайным советником[192].

Мы с Гиго старались изо всех сил. Сегодня говорили одно, завтра другое. Ссылались на плохую память, на то, что надзиратели не дают нам спать и на все остальное. Некоторое время с нами обращались так предупредительно, будто мы были князьями. Настал день, когда следователь понял, что мы его дурачим, и передал наше дело в суд. Но царский указ уже вышел и повешение нам заменили двадцатилетней каторгой.

«Двух лет не просидим, как начнется революция и нас выпустят», – написал мне Гиго в последней записке.

 

Неудавшийся побег

 

В Метехах меня содержали в кандалах, в одиночной камере и приставили ко мне отдельного надзирателя, потому что тюремное начальство боялось побега. Я только о побеге и думал, но в тех условиях он был невозможным. Приставленные ко мне надзиратели были неподкупными, поэтому связь с волей приходилось поддерживать через переписку с моей сестрой Джаваир. Одно письмо в месяц.

Письма полагалось писать на русском, чтобы любой тюремный чиновник мог их прочесть. Письма просматривались на свет и могли проглаживаться утюгом, поэтому обычные способы конспиративной переписки не годились. Но у меня с Джаваир был разработан свой шифр. Важным было каждое третье слово. Всех знакомых мы называли по прозвищам. То, о чем нельзя было сказать прямо, передавали намеками. Когда я прочел: «Твой учитель скучает по тебе», то сразу же понял, что Сталин поручил тифлисским товарищам подготовку моего побега.