Национальный вопрос в России и революция 1905 г

 

Не раньше, чем произошла революция 1905 г., внешний мир понял важность национального вопроса в Российской империи. До этого внутреннего кризиса, обостренного поражениями в войне с Японией, эта империя казалась настолько могущественной, что недовольство национальных меньшинств казалось не таким серьезным. Более того, в противоположность Габсбургской монархии, в которой ни один народ не составлял абсолютное большинство, в царской империи русское большинство казалось тем более подавляющим, потому что, согласно официальной версии, принятой в западной науке, малороссы, как продолжали называть украинцев, и белорусы в реальности не были национальностями, отличавшимися от великороссов.

Однако по крайней мере первый из этих двух народов, гораздо более многочисленный, чем любая другая нерусская группа населения, неуклонно делал успехи в росте своего национального сознания и к концу XIX в. организовал серьезное революционное движение. Более того, вместе с белорусами украинцы жили в той западной части Европейской России – самой развитой во всей империи, – где некоторые другие народы, явно отличавшиеся от русских, образовали пояс инородных элементов вдоль всей западной границы империи. Поэтому эта ситуация в большой части Центрально‑Восточной Европы, которую Россия присоединила в XVIII и начале XIX в., но так и не «растворила» в себе ее население, была гораздо большей угрозой единству империи, чем этнические проблемы в ее азиатской части или даже в пограничном Кавказском регионе.

Но русскому национализму, который достиг своего апогея при Александре III и во время первой половины правления Николая II и пользовался сильной поддержкой их самодержавной власти, удавалось удерживать даже самые развитые народы на западных окраинах империи под жестким контролем путем усиления русификации. Вот почему на 40 лет даже полякам пришлось забыть о своей вооруженной борьбе за независимость. И хотя у них всегда существовала тесная культурная общность со своими сородичами в Пруссии и Австрии, им пришлось отложить свои надежды на освобождение и политическое единство, делая вместо этого огромные усилия в области экономики и общественного развития. Этот так называемый органический труд, использованный в начале индустриализации Российской Польши, способствовал быстрой демократизации польского общества в западном смысле этого слова. Ей содействовали две политические партии, основанные ближе к концу века, – Национально‑демократическая партия под руководством Романа Дмовского и Польская социалистическая партия во главе с выдающимся вождем Юзефом Пилсудским; обе они имели филиалы в других частях разделенной Польши. У обеих партий конечной целью было достижение национальной независимости, которая, однако, казалась очень далекой даже для друзей Польши из западных стран.

В этих странах, помимо поляков, только один из подчиненных народов Российской империи был достаточно известен, чтобы вызывать сочувствующее понимание. Это были финны, автономия которых, соблюдаемая царями почти на протяжении всего XIX в., была жестко ограничена при Николае II. Финны, которые раньше никогда не бунтовали, отреагировали убийством генерала Бобрикова, который, будучи генерал‑губернатором Финляндии в 1898–1904 гг., постоянно нарушал их права. Но это убийство только ухудшило ситуацию. Законодательное собрание Финляндии утратило свои конституционные полномочия, и в Великом княжестве Финляндском стали появляться русские чиновники и насаждаться русский язык. Однако и финское большинство в структуре населения, и небольшая, но с культурной точки зрения значимая группа шведского населения были настолько полны решимости защищать свои традиции, глубоко связанные с их демократическим образом жизни, и имели такие тесные контакты с западным миром через Скандинавию, что российский гнет только создал там еще один центр сопротивления.

Эстонцы по другую сторону Финского залива, хоть и были близкими родичами финнов и находились под влиянием их культурного возрождения, продолжали развиваться вместе с латышами, сопротивляясь и русификации, и немецкому социальному превосходству в прибалтийских провинциях. Вехами в подъеме эстонского национализма были составление национального эпоса Калевипоэг, опубликованного между 1857 и 1861 гг., и формирование чуть позже собрания различных народных традиций под названием Monumenta Estoniae antiquae. Аналогично латыши создали свой собственный эпос Лачплесис и начали собирать народные песни, что способствовало пробуждению поистине национального духа, который еще больше укрепился благодаря основанию культурных обществ и газет на национальных языках и интересу к археологическим изысканиям, возрождавшим их жизнь в доисторические времена – единственный период, когда они были совершенно свободны.

Другим в этом отношении было национальное возрождение литовцев, потому что здесь можно было вспомнить средневековую традицию жить независимо. Однако новой была тенденция игнорировать традицию польско‑литовского союза, которая привела к ополячиванию высших кругов общества, и ставить стремление литовцев к независимости на этническую и лингвистическую основу. Письмо на литовском языке распространялось, несмотря на все ограничения, введенные царским режимом. Первую литовскую газету, основанную в Тильзите (Восточная Пруссия) в 1893 г. и получившую название Aušra («Заря»), регулярно контрабандой провозили в подконтрольную России страну, а ее редактор доктор Йонас Басанавичюс возглавил национальное движение, под эгидой которого были созданы литовские школы и общества.

Однако даже у литовцев не была четко сформулирована политическая цель до начала русской революции 1905 г., которая носила главным образом общественный и конституционный характер. Так же обстояли дела и среди нерусских национальностей, которые присоединились к этому движению с расчетом заменить царское самодержавие на парламентскую форму правления. В то время как среди русских революционеров существовали различия лишь в большей или меньшей степени радикализма партий, социалистических и либеральных, и социалистические уже были разделены на меньшевиков и большевиков, программа развития различных национальностей имела двухсторонний аспект, который напоминал роль негерманских народов в австрийской революции 1848 г. Во всех разнообразных этнических группах существовали радикальные силы, заинтересованные главным образом в смене общественного порядка. Но национальные лидеры сразу же поняли, что конституционная реформа империи будет уникальным шансом на получение равных прав, по крайней мере в сфере культурного развития. И склонность к федерализму, которая начала появляться среди всех русских революционеров, начиная с декабристов 1825 г., похоже, способствовала росту притязаний на национальную автономию.

Автономия не могла удовлетворить поляков, как уже много раз демонстрировали события предыдущего века, и Польская социалистическая партия Пилсудского, решительно стремившаяся к полной независимости, была далека от так называемой «Общественной демократии королевства Польши и Литвы», которая на первое место ставила общественную революцию. Национал‑демократы во главе с Дмовским, однако, считали, что более реально добиваться автономии как предварительного этапа и пользоваться возможностями, которые предоставляли царский Октябрьский манифест и создание Думы.

В этом первом российском парламенте, который открылся 10 мая 1906 г., поляки, наряду с другими национальными меньшинствами, имели сравнительно большое представительство. Они продолжали сотрудничать с русскими либералами не только во 2‑й, но и в 3‑й Думе, в которой число их депутатов было сильно сокращено, а представительство всех других национальностей стало малозначимым, что можно объяснить не только подавлением всего революционного движения, но и отсутствием четко сформулированных программ. Только в Финляндии, которая, разумеется, требовала восстановления в ней конституционного правления, эта цель была достигнута в ноябре 1905 г. Но даже Литовский сейм, который собрался в Вильно (Вильнюсе) в начале следующего месяца и решительно потребовал для Литвы автономии с ее собственным парламентом, хоть и в составе федерации с другими государствами прежней империи, получил лишь расплывчатые обещания от местных российских властей, которые были полностью забыты после революции. Общественный элемент определенно преобладал в украинском национальном движении, а еще больше – среди латышей и эстонцев, которые, как и все другие народы, надеялись хоть на какую‑то независимость и требовали ее в 1‑й Думе, выступая главным образом против землевладельцев‑немцев, но их протесты были безжалостно подавлены российскими войсками.

Так что благодаря революции 1905 г. нерусские народы добились очень малого и уступки эти носили временный характер. Самые шокирующие ограничения, как, например, запрет литовских публикаций на латинице или почти полный запрет печати на украинском языке, были сняты, тем самым давая возможность добиться какого‑то прогресса в развитии национальной культуры. За апрельским указом 1905 г., гарантировавшим религиозную терпимость, но только не для униатской церкви, последовал переход многих бывших униатов из православия в католицизм латинского обряда. Полякам, хотя они и были разочарованы, как и все другие народы, ввиду их неоправдавшихся надежд на какую‑либо независимость, было, по крайней мере, разрешено открывать частные школы с преподаванием своего языка под эгидой добровольного общества. Но когда даже эта частная организация была упразднена в конце 1907 г., это было ясным указанием на то, что нарастающая реакция, последовавшая за революцией, будет обращена и против самых скромных прав нерусских народов. Среди некоторых других мер, направленных, в частности, против поляков, отделение Холмского района от Привислинского края (в котором условия жизни были несколько лучше, чем в остальной части империи) – о чем было объявлено в 1909 г. и проведено в жизнь три года спустя – вызвало особенно сильное возмущение.

В то же самое время старая программа панславизма возродилась под обманчивым названием неославизм, которое должно было отличать его от первоначального движения под явно российским руководством. Однако даже теперь в славянском сообществе не было места для украинцев. И даже поляки, среди которых Дмовский выступил за эту новую концепцию, вскоре полностью в ней разуверились и перестали принимать участие в этих славянских съездах. Отношение Дмовского можно понять только в свете его убежденности в том, что главный враг Польши – Германия, в которой антипольская политика прусского правительства близилась к своему апогею. Однако не только многие поляки, но и другие славяне, обескураженные российским империализмом, обращали свои взоры к третьей империи, участвовавшей в разделе Польши, и в целом к Центрально‑Восточной Европе. Ею была Габсбургская монархия, в которой национальный вопрос продолжали обсуждать в совершенно другом духе, отличном от преобладавшего в России после 1905 г., несмотря на договоренность России с демократическими государствами Западной Европы.