Еще об умеренных: Орджоникидзе

 

Коэн утверждает:

 

«Противники террора в Политбюро, главным образом Орджоникидзе и, по всей видимости, украинцы Косиор, Чубарь и П. Постышев, сделали последнюю попытку к сопротивлению… Они принялись спасать Бухарина и Рыкова…»

 

Тут нет ни слова правды. Известно, что после ареста Пятакова с ним говорил Орджоникидзе и вынес из той беседы твердую убежденность в виновности своего бывшего заместителя по Наркомтяжпрому.[239]

Вот как жена Бухарина вспоминает рассказ своего мужа о разговоре Пятакова и Орджоникидзе:

«Следующим на очную ставку с Бухариным привели Пятакова. Юрий Леонидович Пятаков за принадлежность к троцкистской оппозиции был исключен из партии, но вскоре восстановлен. На XVI и XVII съездах ВКП(б) избирался в члены ЦК, в котором и состоял вплоть до ареста. В последние годы работал заместителем Серго Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. Нарком‑ тяжпром занимался вопросами индустриализации. Исходя из профиля работы основной темой показаний Пятакова было вредительство. Внешний вид Пятакова ошеломил Н.И. еще в большей степени, чем его вздорные наветы. Это были живые мощи, как выразился Н.И., «не Пятаков, а его тень, скелет с выбитыми зубами». Ленин в «Письме к съезду» характеризовал Пятакова как человека не только выдающихся способностей, но и выдающейся воли. Очевидно, выдающаяся воля и привела его в такое состояние: потребовалось много усилий, чтобы сломить Пятакова. Во время очной ставки рядом с Пятаковым сидел Ежов как живое напоминание о том, что с ним проделали, опасаясь, как бы Пятаков не сорвался и не отказался от своих показаний. Но он не отказывался. Он признавал себя членом контрреволюционного центра, связанного с Бухариным. Эту связь Пятакову якобы облегчала совместная работа в Наркомтяжпроме.

Пятаков говорил, опустив голову, стараясь ладонью прикрыть глаза. В его тоне чувствовалось озлобление – озлобление, как считал Н.И., против тех, кто его слушал, не прерывая абсурдный спектакль, не останавливая неслыханный произвол.

Юрий Леонидович, объясните, – спросил Бухарин, – что вас заставляет оговаривать самого себя?

Наступила пауза. В это время Серго Орджоникидзе, сосредоточенно и изумленно смотревший на Пятакова, потрясенный измученным видом и показаниями своего деятельного помощника, приложив ладонь к уху (Серго был глуховат), спросил:

Неужто ваши показания добровольны?

Мои показания добровольны, – ответил Пятаков.

Абсолютно добровольны? – еще с большим удивлением спросил Орджоникидзе, но на повторный вопрос ответа не последовало. Только лишь на процессе в своем последнем слове Пятаков сумел сказать: «Всякое наказание, какое вы вынесете, будет легче, чем самый факт признания», чем и дал понять, что его показания вынужденные».[240]

На совещании начальников главков Наркомтяжпрома 5 февраля 1937 года Серго Орджоникидзе выступил с речью и публично подтвердил свое полное согласие с признанием, что не сомневается в истинности признания Пятаковым своей вины.[241]

 

ЕЩЕ ОДИН «УМЕРЕННЫЙ»: ПОСТЫШЕВ

 

Человек, слишком далекий от какой бы то ни было «умеренности», Постышев, наоборот, показал себя одним из наиболее кровавых убийц своих соратников по партии. Гетти и Наумов в капитальном труде «Дорога к террору» много места отводят документам, подтверждающим этот тезис.[242]

Касаясь рассуждений Коэна про «умеренных», стоит заметить, как он называет Постышева среди «противников террора в Политбюро» и причисляет его к тем, кто «сделал последнюю попытку к сопротивлению».[243] Речь здесь идет о февральско‑мартовском (1937) Пленуме ЦК ВКП(б), о котором теперь известно довольно много и который представлен в книге Коэна в ложном свете. О чем в дальнейшем мы поговорим подробнее.

 

МАРТЕМЬЯН РЮТИН

 

Как утверждает Коэн, именно Сталин добивался кровавой расправы над Рютиным:

«Он потребовал, чтобы Рютина (и, возможно, его союзников) расстреляли. Сначала дело слушалось в ЦКК – дисциплинарном органе… ЦКК отказалась выносить решение и передала дело на рассмотрение Политбюро. И там Сталин снова потребовал расстрела Рютина».[244]

Нет ни единого документального доказательства, которое могло бы подтвердить справедливость утверждений Коэна, почерпнутых им из «Письма старого большевика» Николаевского. Известный своими антисталинскими убеждениями О.В. Хлевнюк со ссылкой на материалы РЦХИДНИ (ныне РГАСПИ) отмечает, что никаких следов требований Сталина расстрелять Рютина, в сущности, не обнаружено:

«Рютин был приговорен к 10‑летнему тюремному заключению коллегией ОГПУ 11 октября 1932 года. Произошло это после обсуждения дела на пленуме ЦК ВКП(б) 2 октября и на Президиуме ЦКК 9 октября 1932 года… ОГПУ поручалось принять против организаторов и участников этой «контрреволюционной группы» судебно‑административные меры, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона». Это постановление Президиума ЦКК от 9 октября было утверждено опросом членов Политбюро 10 октября 1932 года. Сталин сделал в тексте решения Президиума ЦКК лишь незначительные поправки и поставил резолюцию: «Согласен».[245]

Говоря о «Письме старого большевика», Гетти подчеркивает:

«Предполагаемое содержание «рютинской платформы», высказанное на Политбюро сталинское требование вынести Рютину смертный приговор (и противодействие ему со стороны Кирова и других), а также общая «умеренность» Кирова и других (в сравнении со Сталиным) – все это берет начало в том документе» [т. е из «Письма» Николаевского].[246]

В примечании к этому проходу продолжает Гетти:

«В интервью с Северином Бьялером (Severyn Bialer) и Джейн Загория (Jane Zagoria) Николаевский и не указал, какие части «Письма» взяты из Бухарина, Шарля Раппопорта (французского коммуниста), из иных источников или принадлежат самому Николаевскому. Тем не менее Коэн и другие [авторы] считают «Письмо» надежным источником».[247]

Вот, кстати, тот самый фрагмент «Письма»:

«Рютин, который в то время находился не то в ссылке, не то в изоляторе (где и была написана его платформа), был привезен в Москву – и на допросе признал свое авторство. Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал.

Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ. Самым сильным его аргументом было указание на рост террористических настроений среди молодежи, в том числе и среди молодежи комсомольской. Сводки ГПУ были переполнены сообщениями о такого рода разговорах среди рабочей и студенческой молодежи по всей стране. Они же регистрировали немало отдельных случаев террористических актов, совершенных представителями этих слоев против сравнительно мелких представителей партийного и советского начальства. Против такого рода террористов, хотя бы они были комсомольцами, партия не останавливалась перед применением «высшей меры наказания», и Сталин доказывал, что политически неправильно и нелогично, карая так сурово исполнителей, щадить того, чья политическая проповедь является прямым обоснованием подобной практики, только с советом не размениваться на мелочи, а ударить по самой головке. Ибо платформа Рютина, утверждал Сталин, является не чем иным, как обоснованием необходимости убить его, Сталина.

Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что наиболее определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена».[248]

Если принять за чистую монету намеки Николаевского, что источником слухов стал сам Бухарин, последний, как справедливо указывает Гетти, все равно не мог участвовать в обсуждении рютинской участи.[249] Решение, как стоит напомнить, принималось опросом членов Политбюро.

Теперь известно: «рютинская платформа» готовилась на основе более раннего и подготовленного Бухариным программного документа, поэтому истинным автором платформы был, конечно, не Рютин. В первых же своих признательных показаниях от 2 июня 1937 года Бухарин писал:

«Рютинская группа должна была прикрыть то обстоятельство, что платформа является платформой всей «правой» организации в целом: это был псевдоним, под коим выступала организация «правых», псевдоним, обеспечивавший от ударов центр и организацию в целом».

В тех же показаниях Бухарин отмечал, что еще до его визита к Николаевскому «рютинская платформа» была уже известна последнему от Рыкова. Не только Бухарин, но также Рыков, Зеленский, Икрамов и другие подсудимые подтвердили эти сведения на мартовском процессе 1938 года.

Коэн далее пишет: «Именно в связи с рютинским делом Сталин принял твердое решение избавиться от всех ограничений…».

О чем говорится и в посвященном Рютину сборнике, написанном с откровенно антикоммунистических позиций. Но в отличие от многих других утверждений данный тезис ничем не документирован и опубликован, как если бы речь шла о чем‑то общеизвестном. Гетти справедливо указывает, что слух необоснован; что он появился, по‑видимому, где‑то в Париже и пересказан Николаевским в сборнике «Власть и советская элита» (1965).[250]

 

УБИЙСТВО КИРОВА

 

Коэн подчеркивает:

 

«Не приходится больше серьезно сомневаться в том, что это покушение подготовил с помощью своих агентов сам Сталин».[251]

 

Дело обстоит ровным счетом наоборот: не вызывает вообще никаких сомнений полная непричастность Сталина к убийству Кирова.[252] Ныне даже приверженцы господствующей «антисталинской» парадигмы начинают отходить от изложенной Коэном версии хотя бы и ценой оскорбительных сравнений с отрицателями «холокоста», выдвигаемых такими деятелями, как Роберт Конквест и Эми Найт.[253]

В одной из недавних публикаций Игорь Пыхалов подготовил краткий обзор главнейших мифов, связанных с убийством «Мироныча». Пыхалов осторожен; его главный вывод состоит в том, что убийца Кирова Николаев совершил свое преступление в одиночку. Однако есть свидетельства, что за спиной Николаева стояли подстрекатели, жаждавшие смерти Кирова. Именно такие показания были получены от тех, кто проходил по делу об убийстве, хотя российские власти доныне рассекретили ничтожно малую часть следственных материалов. Встречу Николаева и Кирова в коридоре Смольного, быть может, следует признать роковой случайностью, однако ненависть, какую убийца испытывал к будущей жертве, не была случайной. На следствии и в суде Котолынов и ряд других подсудимых отрицали, что Николаев действовал по чьей‑то указке, но одновременно признались в собственном подстрекательстве. И нет причин считать, что такие заявления не заслуживают доверия.[254]

А вот еще одно коэновское заявление, достойное нашего внимания:

«В ближайшие годы десятки тысяч людей будут расстреляны за участие в покушении на Кирова».

Не ясно, какие именно первоисточники легли в основу данного утверждения, причем неизвестны они до сих пор. Хотя, разумеется, помимо Николаева, чья вина ни у кого не вызывает сомнений, были и другие пострадавшие за причастность к преступлению.

Ни советские, ни нынешние российские власти так и не предали огласке следственные материалы дела об убийстве Кирова, отказано в доступе к ним даже тем немногим избранным и наделенным доверием ученым‑историкам. Однако после развала СССР малая толика источников все же просочилась через глухую стену секретности.[255] И те немногие преданные огласке документы указывают на реальную связь Николаева с подпольными группами зиновьевцев, включая тех нескольких людей, которые были осуждены и казнены вместе с убийцей.

Из письма осведомительницы Волковой 1956 года известно, что о подготовке убийства ей стало известно заранее и сведения об этом фигурировали в следственном деле 1934 года, хотя ни одним из ее донесений того времени мы не располагаем.[256] Одного такого факта достаточно, чтобы понять, как много нераскрытых тайн могут содержать материалы дела об убийстве Кирова.

Но мы пока не рассматривали показаний на московском процессе 1938 года и части материалов предварительного следствия, связанных непосредственно с Г. Г. Ягодой. Признания последнего весьма разнородны. Сознавшись в согласии на подготовку убийства и мероприятий по его сокрытию, он настаивал, будто не знал, что речь идет о Кирове. Кроме того, Ягода утверждал, что необходимость убийства Кирова он обсуждал с Енукидзе и обещал тому не стоять на пути. Но Ягода снова и снова повторял, что не принимал активного участия в совершении преступления. Наконец, есть стенограммы допросов Каменева (10 августа 1936 года) и Зиновьева (28 июля 1936 года), в каждом из которых подследственные подтвердили, что заранее знали о подготовке убийства.[257]

Есть ли хоть какой‑то толк от таких признаний? Не получены ли они в результате принуждения – пыток, угроз и тому подобных методов? Доказательства, с помощью которых можно было бы подтвердить такого рода предположения, отсутствуют.

В начале своей карьеры Коэн выступил соредактором англоязычного переиздания стенограммы «бухаринского» процесса, на котором среди прочих подсудимых выступал Ягода. Ученый никак не мог пройти мимо материалов процесса Зиновьева‑Каменева (19–24 августа 1936 года), значительная часть которых тоже была посвящена разработке подсудимыми плана убийства Кирова. С точки зрения научной этики Коэн поступил бы корректно, если после исследования указанных свидетельств заявил бы: из того, что известно, не исключена возможность получения таких показаний по принуждению, а следовательно, наивно‑де было бы им верить.

Но свидетельствам нельзя просто «верить». Но и «не доверять» им тоже нельзя, если только не представлены доказательства их подложности. Между тем Коэн не имел ни малейших оснований для недоверия, никаких доказательств подложности показаний на процессах не появилось до сих пор.

Пренебрегать такими источниками – значит считать, что историкам дозволяется придерживаться собственных предвзятых представлений, и на основе недоказанных подозрений в фальсификации сеять сомнение в отношении любого «неудобного» свидетельства или, наоборот, относиться с доверием к таким из них, что соответствуют их пристрастным взглядам и концепциям. Исторические свидетельства должны рассматриваться во всей их целостности. Коэн же даже не попытался поступить таким образом.

 

АВЕЛЬ ЕНУКИДЗЕ

 

Как утверждает Коэн, вину за исчезновение Енукидзе с политической сцены следует возложить целиком на Сталина:

«Один за другим исчезали со сцены видные представители умеренной фракции: в 1935 году пал жертвой сталинских интриг А. Енукидзе…[258]»

Между тем после развала СССР достоянием гласности стали документы, связанные с Енукидзе, и многие из них свидетельствуют в пользу его виновности. Юрий Жуков, автор наиболее авторитетного исследования «кремлевского дела», доказывает причастность Енукидзе и ряда других высокопоставленных лиц к антиправительственному заговору.[259]

В распоряжении историков оказались две стенограммы допросов с признательными показаниями Енукидзе, а также показания бывшего шефа НКВД Ягоды с обвинениями в преступных деяниях Енукидзе и участников трех московских показательных процессов.[260] Эти материалы будут рассмотрены далее.

 

СМЕРТЬ КУЙБЫШЕВА И ГОРЬКОГО

 

Вместе с Енукидзе Коэн обвиняет Сталина в умерщвлении Куйбышева (январь 1935) и Горького (июнь 1936):

«В том же месяце (когда был отстранен Енукидзе. – Г.Ф., В.Б.) умер при таинственных обстоятельствах Куйбышев; пользовавшийся немалым влиянием Максим Горький был, по‑видимому, умерщвлен в июне 1936 года…[261]»

В опубликованных показаниях Ягоды последний признается в подготовке убийств Куйбышева, Горького, его сына Максима Пешкова и бывшего начальника ОГПУ Менжинского:

«Я заявляю, что, кроме Макса, тем же путем по моему заданию были умерщвлены В.Р. Менжинский, В.В. Куйбышев и A.M. Горький. Я хочу записать, что если в смерти Менжинского виноват только я, то смерть В.В. Куйбышева и A.M. Горького была организована по прямому постановлению объединенного центра правотроцкистской организации, которое (постановление) было мне лично передано членом этого центра А. С. Енукидзе…

Левин явился ко мне на следующий день после своего разговора с Енукидзе с заявлением, что теперь ему все ясно, что он просит меня еще раз вызвать Плетнева, чтобы избавить его от лишних разговоров с ним. Енукидзе сообщил мне об этом разговоре следующее: он спросил Левина, кого он лечит и кто из членов Политбюро болен. Выяснилось, что Левин наблюдает за здоровьем Куйбышева. Енукидзе предложил Левину приступить к подготовке смерти Куйбышева.

Кроме того, тогда же Енукидзе сообщил мне, что центр организации считает необходимым подготовить таким же образом смерть A.M. Горького и что задание в отношении его Левину также дано. Я должен в интересах правдивости сказать, что это заявление Енукидзе меня огорошило. «При чем тут Горький?» – спросил я.

Из ответа Енукидзе я понял следующее: объединенный центр правотроцкистской организации в течение долгого времени пытался обработать Горького и оторвать его от близости к Сталину. В этих целях к Горькому были приставлены и Каменев, и Томский, и ряд других. Но реальных результатов это не дало. Горький по‑прежнему близок к Сталину и является горячим сторонником и защитником его линии. При серьезной постановке [вопроса] о свержении сталинского руководства и захвате власти правотроцкистами центр не может не учитывать исключительного влияния Горького в стране, его авторитет за границей.

Если Горький будет жить, то он подымет свой голос протеста против нас. Мы не можем этого допустить. Поэтому объединенный центр, убедившись в невозможности отрыва Горького от Сталина, вынужден был вынести решение о ликвидации Горького. Выполнение этого решения поручено было мне через врачей, лечащих Горького. Мои попытки возразить не возымели своих результатов: Енукидзе предложил принять к исполнению решение центра. Через несколько дней я вызвал к себе Левина и вновь подтвердил ему то, что до меня было сказано ему Енукидзе».[262]

 

СМЕРТЬ ОРДЖОНИКИДЗЕ

 

С именем Сталина Коэн связывает и уход из жизни Григория («Серго») Орджоникидзе:

«Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством в феврале 1937 года, а возможно, был убит».

Даже такой ярый антисталинист, как Олег Хлевнюк,[263] в своих книгах показал: все утверждения о причастности Сталина к смерти, тем более к убийству Серго, несостоятельны:

«Как отмечается в исследовании О.В. Хлевнюка, наиболее правдоподобная причина самоубийства Г. К. Орджоникидзе связана с его плохим здоровьем. Долгое время Серго мучили болезни, но работа в последний день жизни у него «протекала в достаточно привычном русле».

Серго покончил жизнь самоубийством в ночь с 17 на 18 февраля 1937 года. Относящийся к Сталину весьма неприязненно Хлевнюк попытался было отыскать свидетельства сталинской причастности к смерти Серго и даже предпринял попытку некой «реконструкции» телефонной размолвки между ними, но в конце концов все его попытки оказались тщетными».

В 2008 году один из авторов настоящего исследования изучил доказательства, которые лежат в основе истории самоубийства Орджоникидзе.[264] Выяснилось, что все свидетельства, которые могли бы подтвердить факт насильственной смерти, сводятся к выступлениям Хрущева на XX и XXII съездах КПСС, к его т. н. «диктовкам» накануне «закрытого» доклада и зависимым от них свидетельствам, в том числе к мемуарам того же Хрущева. Таким образом, на сегодняшний день версию о самоубийстве Орджоникидзе следует считать недоказанной, и в отсутствие иных аргументированных сомнений единственно верной признать трактовку его ненасильственной смерти от «паралича сердца».[265]

Дж. Гетти, имея в виду вымышленную «размолвку» Сталина и Орджоникидзе как возможную причину ухода последнего из жизни, отмечал:

«Орджоникидзе, кажется, вообще не возражал против террора, в том числе в отношении Зиновьева, Каменева и Бухарина; по сути дела именно к нему Сталин обратился с просьбой выступить с основным докладом на февральском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года, посвященном вредительству в промышленности…

Черновой вариант речи Орджоникидзе, готовившейся для февральского Пленума в качестве основного доклада по поводу вредительства в промышленности, получил одобрение Сталина и соответствовал жесткой [политической] линии тех времен».[266]

Вслед за версией о самоубийстве Орджоникидзе Коэн вновь поднимает вопрос об «умеренных»:

«Последней отчаянной попыткой умеренного крыла предотвратить террор явились его усилия зимой 1936–1937 годов отстоять Бухарина…»[267]

Мы уже касались вопроса об «умеренном крыле Политбюро и ЦК», и у нас еще будет возможность затронуть эту тему далее. Поэтому здесь лишь отметим: в отношении Бухарина все обстоит прямо противоположно тому, что написано у Коэна, ибо не кто‑нибудь, а Сталин, и именно он, представлял «умеренное крыло» и в Политбюро, и в ЦК и предлагал самые мягкие меры взыскания для провинившихся Бухарина и Рыкова, полагая, что последних нельзя мешать в одну группу с троцкистами.

 

БУХАРИН И «КУЛЬТ СТАЛИНА»

 

По Коэну, Бухарин будто бы публично дистанцировался от славословий в адрес Сталина:

«Интересным примером публичного поведения Бухарина был его отказ присоединиться к ритуалу восхваления Сталина и признать его вождем и вдохновителем всех достижений страны».[268]

Коэн подчеркивает, что по некоторым причинам он говорит только о 1930–1932 годах. Вероятно, появление такой оговорки объясняется тем, что в январе 1934 года Бухарин выступал на XVII съезде ВКП(б) с речью, насыщенной щедрыми похвалами Сталину «как наилучшему выразителю и вдохновителю партийной линии». И много чего еще в том же духе:

«Ясно, далее, что товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксистско‑ленинскую диалектику, целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною… Ясно наконец, что обязанностью каждого члена партии является… сплочение вокруг ЦК и сплочение вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии, ее руководителя, ее теоретического и практического вождя».[269]

И, наконец, в завершение своего выступления Бухарин произносит торжественную здравицу в честь «побед под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших – товарища Сталина»!

Как главный редактор «Известий» Бухарин рекомендовал корреспондентам из числа бывших оппозиционеров поступать таким же блюдолизским образом. На очной ставке с журналистом‑литератором Л.C. Сосновским он нашел оправдания для явления, обозначенного им как «культ Сталина», при том, что сам Сталин относился к такого рода восхвалениям отрицательно.

«СТАЛИН – Сервилистические чувства, сервилизм.[270]

БУХАРИН – Вы не знаете современной газетной жизни. Мы очень часто вставляем соответствующие слова в те или иные статьи, потому что считаем, что для бывших оппозиционеров, каким являюсь, в частности, я, это абсолютно необходимо.

ЕЖОВ – Кто тебя, ЦК, что ли, заставлял это делать?

СТАЛИН – Для партийца это оскорбительно.

БУХАРИН – Я припоминаю один такой эпизод. По указанию Климента Ефремовича я написал статью относительно выставки Красной Армии. Там говорилось о Ворошилове, Сталине и других. Когда Сталин сказал: что ты там пишешь, кто‑то возразил: посмел бы он не так написать. Я объяснил все эти вещи очень просто. Я знаю, что незачем создавать культ Сталина, но для себя я считаю это целесообразной нормой.

СОСНОВСКИЙ – А для меня вы считали это необходимым.

БУХАРИН – По очень простой причине, потому что ты бывший оппозиционер. Ничего плохого я в этом не вижу».[271]