Попытки Хрущева сохранить тайну

 

В то время как советские торговые суда, взявшие на борт солдат и загрузившие военное снаряжение, начали выходить в море, операция «Анадырь» вступила в опасную стадию. Начиная с середины июля и до конца сентября, когда оборонительные ракеты СА‑2 могли быть приведены в боевую готовность на Кубе, перемещение 50‑тысячной советской военной группировки через Атлантику и ее развертывание в Карибском бассейне приходилось осуществлять в открытую при очень небольшом камуфляже. В конце июля Хрущев попытался принять дополнительные меры, чтобы не дать американцам обнаружить советские перевозки на Кубу. Во второй раз с тех пор, как Георгий Большаков начал встречаться с Робертом Кеннеди в 1961 году, в Кремле решили воспользоваться этим каналом, чтобы предложить свою инициативу^{45}. Хрущев не мог заставить Джона Кеннеди прекратить полеты У‑2 над Кубой; но он мог добиться от него прекращения использования самолетов‑разведчиков, совершавших облеты советских судов с целью фотографирования грузов, направляющихся на Кубу. Охарактеризовав американскую воздушную разведку в международных водах как «запугивание», советское правительство направило в июле 1962 года через Большакова просьбу прекратить эти полеты во имя улучшения отношений между двумя странами^{46}.

В конце июля, когда генеральный прокурор передал это послание Москвы по назначению, основным беспокойством президента Кеннеди был Берлин, а не Куба. Менее чем через четыре месяца в США должны были состояться выборы в конгресс, и Кеннеди не хотел, чтобы какой‑нибудь сюрприз со стороны Хрущева подорвал его репутацию лидера, крепко держащего в руках руководство внешней политикой. Кеннеди был уверен, что именно в Западном Берлине Кремль скорее всего может создать для него трудности. Как объяснил летом пресс‑секретарь Пьер Сэллинджер источнику КГБ, «даже незначительное отступление правительства (США) от его нынешней позиции по Западному Берлину будет использовано республиканской партией в предвыборной кампании»^{47}.

Джон Кеннеди недооценил значение беспокойства Хрущева относительно действий американской разведки по сбору данных о советских поставках. Думая о том, как использовать просьбу Хрущева о прекращении облета советских судов, он решил использовать частный канал связи через Большакова. Президент предложил брату пригласить Большакова 30 июля в Белый дом с тем, чтобы самому принять участие в разговоре с ним^{48}. Кеннеди был готов приказать прекратить американские разведывательные полеты в открытом море, но в ответ на это он хотел, чтобы советское правительство обещало, говоря его словами, «заморозить» берлинскую проблему.

Поначалу казалось, что план Хрущева сработал. В начале августа Президиум ЦК поручил Большакову сообщить Кеннеди: «Н.С.Хрущев доволен тем, что президент отдал приказ прекратить облеты советских судов в открытом море». В то же время советский лидер не считал, что он должен умиротворять Кеннеди в Берлине, чтобы достичь своей цели на Кубе. Берлин все еще был для него как кость в горле, и замечание Кеннеди о том, чтобы «заморозить» дело, предполагало, что советская сторона виновна в этом споре. Наряду с инструкцией поблагодарить Кеннеди за отзыв разведывательных самолетов, Хрущев приказал Большакову передать в Белый дом, что он «хотел бы понять, что имел в виду Джон Ф. Кеннеди, когда говорил о том, чтобы „заморозить берлинский вопрос“»^{49}. Контроль над вооружениями – только этот аспект отношений сверхдержав готов был упомянуть Хрущев, чтобы успокоить нервы Кеннеди, пока ракеты на Кубе не будут приведены в боевую готовность. В августе из Кремля Большакову дали указание поговорить с братьями Кеннеди о проблеме запрещения испытаний ядерного оружия. Это не было обманом, но это не было и предложением начать переговоры. У Кремля не было новых предложений по этому вопросу, но до Москвы не доходило и каких‑либо сигналов, свидетельствовавших о смягчении позиции США. Москва проинструктировала Георгия Большакова сказать Роберту Кеннеди «для Джона Кеннеди лично»: «Мы должны более упорно работать, чтобы добиться запрещения испытаний ядерного оружия»^{50}. Это могло на время несколько ослабить подозрения в Белом доме.

На протяжении всего лета Фидель Кастро не раз наталкивался на осторожность Хрущева и не мог понять ее причин. В середине августа он дал понять, что его не вполне устраивает проект советско‑кубинского договора об обороне, который его брат привез из Москвы в середине июля. «Кастро заверил, что все кубинское руководство единодушно принимает все изложенное в нашем проекте, но по внутренним причинам и международным причинам желал бы сделать эту декларацию неуязвимой для реакционной пропаганды»^{51}. Тем не менее Кастро горел желанием раскрыть миру факт существования договора об обороне с Москвой и хотел, чтобы Хрущев подписал новый проект до конца месяца. Он предложил направить Че Гевару и Эмилио Арагонеса в Москву в конце месяца для объяснений не только того, чем новый проект договора лучше прежнего, но и потому, что их визит явился бы хорошей «психологической подготовкой для опубликования декларации о взаимной обороне (между Кубой и СССР)». Хрущев приветствовал Че и Арагонеса, но охладил стремление Кастро обнародовать договор об обороне. Активность Кастро резко контрастировала с тем, как понимал ситуацию Хрущев. Учитывая желание Кеннеди заморозить главные проблемы американо‑советских отношений до выборов в конгресс и вероятность того, что Вашингтон обнаружит ракеты, когда они прибудут на Кубу, Хрущев не хотел давать ему дополнительного повода жаловаться в связи с развитием ситуации на Кубе^{52}.

Как ни странно, через неделю после объявления Москве о желательности пересмотра текста советско‑кубинского договора о взаимной обороне Фидель Кастро и его брат Рауль сами дали Хрущеву дополнительный аргумент в пользу соблюдения секретности. Служба безопасности Кубы перехватила большое количество радиосообщений от агентов, находившихся вблизи кубинских портов. В этих сообщениях содержалась детальная информация о передвижении советских вооружений и военнослужащих по острову. Хотя братья Кастро и обещали принять все необходимые превентивные меры, эта информация вызвала озабоченность в Москве^{53}.15 августа шпион, действовавший в районе населенного пункта Торриенте, сообщал американцам следующее:

«Русские военнослужащие находятся также в Банья‑Онда, Сан‑Антонио, Сан‑Хулиане, Исабель‑Рубио. В Торриенте они построили три барака и заняли все здания, в которых жили малолетние преступники размещавшегося здесь исправительного лагеря. Русские приказали выселить с территории в радиусе двух километров от Торриенте всех жителей, которые вынуждены были побросать свои дома, посевы и собственность. В этот район завезено более ста ящиков, как уверяют, для строительства ракетной базы»^{54}.

В Гаване и в Москве знали, что эти сведения о месторасположении ракетной базы неверны. Самое ближайшее место установки ракет находилось на расстоянии более трех сотен миль от Торриенте, а первые ракеты еще не были отправлены из России. Но для Кремля это не имело значения. Важна была реакция Вашингтона, когда там получат эту информацию. Если по каналам, находившимся под наблюдением кубинцев, передавались подобные данные, то что же могли сообщать Кеннеди другие, лучше осведомленные разведывательные источники?

Парадоксально, но сознание того, что вскоре американцы смогут засечь операцию с ракетами, не вызвало в Кремле серьезной тревоги. Одновременно, в середине лета 1962 года, удалось зафиксировать повышенную активность на американских базах ракет промежуточного радиуса действия в Турции. Сопоставление этой активности с аналогичными советскими действиями на Кубе дали некоторые основания полагать, что Джон Кеннеди может расценить советские Р‑12 и Р‑14 как законную форму обороны. 17 июля Председатель КГБ Владимир Семичастный сообщил Андрею Громыко, министру иностранных дел, что в Турции размещены 17 ракет промежуточного радиуса действия «Юпитер»^{55}.

Примерно в то же время советская разведка предупредила руководство советской республики Грузии и командование Советской армии, что американские ракеты, расположенные вдоль побережья Турции, находятся почти в состоянии боевой готовности^{56}. Сочтя, что не следует использовать это сообщение против Соединенных Штатов в ООН, Советский Союз придержал его, чтобы выложить на стол позднее, если возникнет вопрос о ракетах на Кубе.

В глазах русских «Юпитеры» у советской границы оправдывали ракеты на Кубе^{57}. Перед судом международного общественного мнения не было различия между американскими ракетами, установленными в Турции, нацеленными на Москву, и советскими ракетами, нацеленными на Вашингтон с территории Кубы. В Кремле полагали вполне вероятным, что и Кеннеди может думать так же. «Мы ожидали, что он проглотит ракеты, – вспоминает Семичастный, – как мы примирились с ракетами в Турции»^{58}.

Когда представители Кастро Эмилио Арагонес и Че Гевара прибыли в Москву в конце августа, они нашли здесь смесь пессимизма и бравады, связанные с проблемой ракет. Среди советского руководства все более укреплялось мнение, что даже если Соединенные Штаты узнают о ракетах до их приведения в боевую готовность, операция «Анадырь» будет успешно завершена, поскольку Джону Кеннеди придется примириться с тем, что он обнаружит на Кубе. Дополнительная информация из конфиденциальных источников в Соединенных Штатах усилила представление об американском президенте, как о человеке, более озабоченном Берлином и выборами в конгресс, который не собирался возобновлять дискуссию в своем собственном правительстве по применению военной силы на Кубе^{59}.

К тому же у Кеннеди просто нет времени на ответные действия, он ничего не сумеет предпринять.

Министр обороны Малиновский, встречая кубинскую делегацию, заявил Арагонесу и Геваре: «Вам не следует беспокоиться. Со стороны Соединенных Штатов не последует серьезной реакции. А если возникнут трудности, мы пошлем Балтийский флот». На деле так или иначе советские ВМС собирались направить в Карибский бассейн внушительное количество кораблей и подводных лодок. Малиновский гордился тем, как успешно шла морская операция^{60}.

Несмотря на уверенность некоторых руководителей в Москве, Хрущев противился устремлению снять завесу секретности с операции «Анадырь». На встрече с кубинскими представителями 30 августа он возражал против опубликования пересмотренного текста оборонительного пакта. В Кремле согласились лишь на публикацию совместного коммюнике, в котором подтверждалась поддержка Советским Союзом независимости Кубы. Хрущев был не согласен с Кастро относительно того, что может предотвратить американское вторжение. В то время как кубинский руководитель полагал, что достаточно всего лишь договора об обороне с Москвой Хрущев считал, что Вашингтон понимает лишь язык ядерного оружия^{61}. Но поскольку Хрущев считал, что операция «Анадырь» может быть раскрыта, по‑видимому, он стремился сохранить текст договора в секрете настолько, насколько это будет возможно, чтобы не давать Кеннеди дополнительного толчка к действиям, пока советские ракеты не приведены в боевую готовность.

Для Хрущева это был напряженный период ожидания. Согласится ли президент Соединенных Штатов терпеть ракеты? В конце концов, именно на это пришлось пойти Хрущеву в связи с американскими ракетами в Турции. Настало время, как часто говорил Хрущев, чтобы США почувствовали на себе психологическую цену взаимного сдерживания. Будучи реалистом, Хрущев в то же время понимал, что ответ на вопрос: «Что будет делать Кеннеди?» – осложнялся особенностями американской политической системы. Кеннеди возможно бы и понял необходимость примириться с советскими ракетами на Кубе, но он почти неизбежно столкнулся бы с решительным противодействием «реакционных сил» в Пентагоне и со стороны республиканской партии. Хрущев находил американскую демократию обескураживающей, не понимая, как может функционировать система, где дебаты по вопросам национальной безопасности ведутся этими «дураками», как он их называл, на открытых заседаниях американского конгресса. «От них нужно избавиться», – советовал он одному из американских гостей^{62}. Эти конгрессмены и американские военные, как он опасался, вряд ли согласятся, что советское присутствие в Западном полушарии является адекватным ответом на американские базы у границ СССР. Не испытывая уверенности, что операцию «Анадырь» удастся сохранить в тайне, Хрущев надеялся, что у Кеннеди хватит сил держать под контролем конгресс и военных.

Еще до конца лета советский лидер предпринял последнее усилие, чтобы как‑то повлиять на возможную реакцию Кеннеди на размещение советских ракет. Он проинструктировал Анатолия Добрынина, чтобы тот сообщил Белому дому: «До выборов в конгресс США не будет предпринято ничего, что могло бы осложнить международную ситуацию или усилить напряженность в отношениях между нашими двумя странами»^{63}. Хрущев также вызвал Георгия Большакова, который приехал в отпуск, и спросил его, «решатся ли Соединенные Штаты пойти на вооруженную конфронтацию с Кубой?» Большаков ответил, что «Кеннеди находится под большим давлением со стороны реакционных сил, и прежде всего военщины и ультраправых, которые жаждут реванша за провал авантюры ЦРУ в бухте Кочинос». Он выразил уверенность, что Кеннеди будет стремиться к мирному компромиссу. В то же время Хрущев не был уверен в этом и поручил Большакову посетить Роберта Кеннеди и объяснить, что Советский Союз устанавливает на Кубе лишь оборонительное оружие^{64}.

Это лето было трудным для Хрущева. Но он решил не менять своих планов на отпуск и в конце августа отправился на Черное море, на правительственную дачу в Пицунде, в Грузии. Даже если Кеннеди не примирится с тем, что он увидит на фотографиях, сделанных самолетами‑разведчиками У‑2, Хрущев надеялся, что он получит некое предупреждение, прежде чем американцы предпримут какие‑нибудь решительные действия против Кубы.