Дипломатические победы – и поражения

 

В 1830‑е годы Россия входила победоносно. Окончательное решение «Восточного вопроса» казалось близким.

С Грецией, правда, получилось неудачно. Обязанная свободой русскому оружию, эта новая страна почти сразу же объявила о полном отделении от Османской империи, и главой правительства стал граф Каподистрия, бывший русский министр иностранных дел, то есть для Петербурга свой человек. Он и попытался править «по‑русски», жесткой рукой, однако власти не удержал и в 1831 году был убит, после чего Греция утратила пророссийскую ориентацию. После долгих согласований греческий престол достался фигуре компромиссной – баварскому принцу Отто, дальнему потомку византийских императоров. В сферу российского влияния Греция так и не вошла.

Но Николая это не слишком обескуражило. Он пошел на уступки в вопросе о греческой короне, поскольку рассчитывал заполучить приз более ценный: контроль над Турцией.

Недавняя вражда между Петербургом и Константинополем сменилась пылкой дружбой – причем по инициативе султана.

Дело в том, что Махмуд II оказался в тяжелейшей ситуации. Поражение в войне подорвало силы Порты, и этим решил воспользоваться египетский наместник Мухаммед‑Али. Он вознамерился расширить свои владения за счет соседних областей Османской империи: вторгся в Сирию и Аравию, дошел до Малой Азии. Египетская армия повсюду била турецкую.

Султан попросил царя о помощи – и Николай охотно взял на себя роль гаранта турецкой целостности. Возникла перспектива стать жандармом не только Европы, но и Азии. Русские военные корабли пересекли проливы. Русские полки шли выручать турок.

Испугался не только египетский паша, но и европейские державы. Они надавили на Мухаммеда‑Али, тот проявил уступчивость и договорился с Константинополем о замирении: получил в управление Сирию, а за это признал себя верным вассалом султана.

Этот военно‑дипломатический триумф обеспечил России исключительное положение во всем регионе. В 1833 году царь и султан заключили Ункяр‑Искелесийский договор о взаимопомощи на случай войны. По условиям этого удивительного соглашения, вызвавшего негодование всей Европы, царь получал право блокировать проливы для судов любых третьих стран. Таким образом, Россия не просто осуществила давнюю мечту о свободном выходе в Средиземное море, но и получила ключ от этой двери. Турция же фактически утрачивала суверенитет над собственными водами и превращалась в российского сателлита.

То был высший пик российских успехов в «Восточном вопросе», но долго удерживать эту высоту Петербургу не удалось. Англия и Франция с самого начала не признали Ункяр‑Искелесийский договор, а в последующие годы предприняли серьезные усилия, чтобы ослабить российское влияние в Турции.

Такая возможность представилась в 1839 году, когда Махмуду II вздумалось отобрать Сирию обратно. Египетская армия опять оказалась сильнее, турецкий флот перешел на сторону врага, и Порта снова очутилась в отчаянном положении. Но на сей раз англичане и французы не дали шанса Николаю спасти султана. Они поспешили сделать это сами. Англия и Франция совместно выступили в защиту турецких интересов. К тому же в Константинополе сменился монарх: Махмуд умер, султаном стал 16‑летний Адбул‑Меджид, и новое правительство с радостью воспользовалось помощью европейских держав.

К возмущению Николая всё устроилось без него. На конференции в Лондоне постановили, что Мухаммед‑Али получит Египет в наследственное владение, а за это вернет Константинополю Сирию. Конфликт разрешился.

Проигравшей стороной здесь была Россия. Лондонская конвенция 1841 года, по выражению британского премьера Пальмерстона, «утопила» Ункяр‑Искелесийский договор в соглашении более глобального толка. Оно вообще запретило проход через проливы иностранных военных кораблей. При этом было понятно, что запрет касается прежде всего российского Черноморского флота, оставшегося без выхода в Средиземноморье.

Недолгое доминирование России над Турцией с этого момента заканчивается, и Порта начинает дрейфовать в сторону стратегических соперников Петербурга, прежде всего Англии. Николай I, как это вообще было ему свойственно, слишком «пережал» с давлением и достиг прямо противоположного эффекта.

 

Вид Константинополя. И.К. Айвазовский

 

Не слишком удачно действовали русские представители и в тех автономиях Османской империи, которые Николай считал зоной своего влияния: в Сербии и Дунайских княжествах.

В 1842 году сербы свергли правящее семейство Обреновичей, в свое время поставленных Россией, и страну возглавил Александр Карагеоргиевич, которого поддерживала Австрия. Царь стал требовать, чтобы султан не узаконивал эту смену власти, но времена были уже другие, и Абдул‑Меджид заупрямился, а за него заступились Англия с Францией. После долгих переговоров, после обмена угрозами Николаю пришлось уступить. Для проформы правление Карагеоргиевича было временно дезавуировано, но потом правителя переизбрали и утвердили. Николай отчасти спас лицо, но Сербию потерял.

Она, впрочем, находилась далеко и с Россией не граничила, но Молдавию и Валахию в Петербурге считали уже чуть ли не своей колонией. Там стояли русские войска, управлял областями граф Киселев, проводя преобразования по своему усмотрению. Всё шло к тому, что через какое‑то время эти земли будут присоединены к империи.

Однако в 1834 году, в смягчение неравноправного русско‑турецкого договора, Николай вывел с этих территорий солдат и позволил султану назначать господарей (из числа кандидатов, устраивающих Петербург).

В результате с изменением турецкой политики Дунайские княжества превратились в весьма странную зону двойного подчинения, потенциальный источник конфликта.

К началу 1850‑х годов «Восточный вопрос» представлял собой мину, которая могла взорваться в любой момент. Позиции России ослаблялись еще и дополнительным фактором: войной с горскими народами Кавказа, которую могущественная сверхдержава вела уже много лет и никак не могла выиграть.

 

 

Кавказская проблема

 

Дороже всего империи, однако, обходилась не внешняя экспансия, а тяжелая внутренняя война – кавказская. Она досталась Николаю по наследству и при его царствовании так и не завершилась. Обладая огромными материальными и военными ресурсами, великая держава никак не могла сломить сопротивления малочисленных, почти всегда разрозненных горских народностей. Эти племена жили в труднодоступных местах, откуда совершали быстрые, разрушительные набеги. Походы за добычей испокон веков были частью горской культуры, а для иных общин – главным источником существования.

Иметь в тылу такого упорного противника при постоянной угрозе войны то с Персией, то с Турцией было тревожно, поэтому Россия десятилетиями держала на Кавказе большую армию, и эта армия всё время сражалась.

Расширившись в Закавказье, империя очень осложнила свое существование. Путь в присоединенную Грузию, а затем в Азербайджан и Армению лежал через непокоренные горы. Центральный коридор, кабардинский, был отвоеван еще при Александре, с большими затратами. Жестокие карательные экспедиции и в особенности эпидемия чумы сделали этот край почти безлюдным. Но по обе стороны от худо‑бедно контролируемой полосы находились две большие враждебные зоны: западнокавказская (черкесская или адыгейская) и восточнокавказская (Дагестан с Чечней). Русская администрация все время существовала под страхом того, что они сомкнутся, и тогда Закавказье будет отрезано.

С 1816 года наместником был боевой генерал Ермолов, герой Наполеоновских войн. Его прозвали «кавказским проконсулом». Это он жесточайшими мерами обеспечил относительную безопасность центрального участка. На каждый набег Ермолов отвечал карательной экспедицией, после которых оставались только трупы и пепелища. Подсчитано, что до колонизации кабардинцев насчитывалось около 300 тысяч. К середине 1820‑х годов, когда Ермолов окончательно добил Кабарду, ее население сократилось в десять раз. Тем же способом (по сути дела геноцидом) «проконсул», вероятно, покорил бы и весь Кавказ, однако новый царь Ермолову не доверял, подозревал его в связях с декабристами и «бонапартизме». Как уже было сказано, после первых неудач персидской войны, в 1827 году, на ответственную должность главного кавказского начальника был назначен Паскевич.

После этого так называемое «замирение» Кавказа существенно замедлилось.

 

«Линейная» стратегия

 

Графу Паскевичу‑Эриванскому было не до покорения племен. Сразу после персидской войны он должен был участвовать в войне турецкой. Из‑за этого западнокавказские горцы в 1830 году получили передышку. Они напали на Гагринскую крепость, покусившись на каботажный маршрут вдоль черноморского побережья. К этому времени, правда, в центре Кавказа уже появилась сухопутная магистраль, связывавшая метрополию с Грузией, – Военно‑Грузинская дорога.

В следующем году Паскевича срочно перекинули гасить пожар на другом краю империи – в Польшу. Вместе с ним ушла и основная часть войск. Оставшиеся силы были поделены между Кавказским корпусом генерала Панкратьева и Кавказской линией генерала Вельяминова. Таким образом силы, и так невеликие, оказались распылены, и каждый из начальников действовал на своем участке.

Стратегия заключалась в строительстве «линий» – цепочек укреплений, которые рассекали бы враждебную территорию. Небольшие гарнизоны, распределенные между крепостями и фортами, прорубали просеки через лес и пытались контролировать эти коммуникации. Время от времени войска совершали карательные экспедиции.

Этот изобретенный в штабах проект был во всех отношениях дорогостоящим и очень небыстрым.

Военный министр Чернышев в 1836 году сформулировал принцип кавказской колонизационной политики следующим образом: «Потребовать предварительно добровольного изъявления покорности со стороны горских племён, за новой линией обитающих, и представления достаточных ручательств в ненарушимом соблюдении всех условий подданства, а затем уже обратиться к силе оружия, неотступно опустошая жилища и поля в пределах наших, доколе не будут вынуждены к безусловной покорности и не выдадут оружия».

От моря на запад, вдоль реки Кубань, на двести километров шла Черноморская кордонная линия для обороны от закубанских черкесов. На юг протянулась Черноморская береговая линия – «для затруднения сношений горских племен с Турцией», а позднее и с британскими агентами, проникавшими на Кавказ. На восток, вглубь гор, простиралась Лабинская линия, далее Кисловодская, две Кабардинские, Терская, Нижне‑Сунженская, Чеченская и так далее – огромный, сложный комплекс укреплений, постов, пикетов и батарей, которые не столько контролировали горцев, сколько сами служили объектом постоянных нападений.

Год шел за годом, менялись главноначальствующие, а ситуация только ухудшалась. Наскоро построенные форты по большей части были плохи, гарнизоны недостаточны и все время сокращались из‑за боев и болезней. Множество солдат сбегали в горы, спасаясь от муштры и палок (у Шамиля потом будут целые подразделения из дезертиров).

В 1840 году стало очевидно, что «линейная» система не работает. Горцы западного Кавказа активизировались и перешли от одиночных набегов к широкому наступлению.

На рассвете 7 февраля черкесский князь Хаджи Исмаил Берзек внезапным ударом захватил форт Лазаревский, истребил весь гарнизон, разрушил укрепления и безнаказанно ушел, оставив груду обезглавленных трупов.

29 февраля та же участь постигла форт Вельяминовский, причем запершиеся в блокгаузе солдаты были сожжены живьем.

23 марта пал форт Михайловский – оказавшись в безвыходном положении, защитники сами себя подорвали. Уцелевшие 80 солдат попали в плен.

Неделю спустя Николаевский форт, названный в честь самого государя, не устоял под черкесским натиском, весь гарнизон, 250 человек, погиб.

Еще несколько крепостей были атакованы, но кое‑как устояли.

Не прекратились дерзкие нападения и в последующие годы. Контроль над Черноморским побережьем удалось более или менее восстановить лишь к середине 1840‑х годов.

Но к этому времени главной проблемой русского командования давно уже являлся не западный, а восточный Кавказ, куда переместился центр сопротивления.

 

Внезапное нападение. И. Сакуров

 

 

Кавказ поднимается

 

Настоящая кавказская война началась, когда разрозненные горные «общества» обрели идеологию, позволившую им объединиться и даже создать собственное государство. Это движение, вошедшее в историю под именем «мюридизма» («послушничества»), обладало мощной энергетикой и придавало естественному стремлению горных народов отстоять свои обычаи и свободы дух высокого религиозного служения.

Еще в двадцатые годы в Дагестане явился проповедник из далекой, почитаемой за мусульманскую ученость Бухары – некий Хасс‑Мухаммад, призывавший всех истинно верующих отрешиться от стяжательства и эгоизма, посвятить себя Аллаху и следовать Тарикату (Пути). Это был не политический вождь, а суфийский мистик, вокруг которого сплотились ученики‑мюриды. Один из них, лезгинец Мухаммад Ярагский, человек уважаемый и авторитетный, первый заговорил о том, что истинным служением Аллаху будет борьба с неверными – теми, кто вознамерился принудить кавказцев к «безусловной покорности».

Но и Мухаммад Ярагский был вероучителем, идеологом – не воином. Знамя газавата против русских поднял его зять аварец Кази‑Мулла («Непобедимый Мулла»), провозглашенный имамом, предводителем мусульман.

Он перемещался из аула в аул, произнося зажигательные речи. Свита его фанатичных мюридов постепенно увеличивалась и разрослась в целое войско из нескольких тысяч джигитов. Теперь Кази‑Мулла уже не убеждал, а заставлял селения жить по шариату.

Воевал он пока не с русскими, а с дагестанскими «коллаборантами». Самыми сильными из них были владельцы Аварского ханства, присягнувшие на верность России. Сторонники газавата осадили аварскую столицу город Хунзах.

Но в качестве военачальника Непобедимый Мулла оказался не таким уж непобедимым. Молодой хан Абу‑Нацал разбил его мюридов, и те отступили в горы. Напал Кази‑Мулла на русские крепости – тоже не справился. Однако и карательный отряд, посланный против первого имама, взять его труднодоступную резиденцию не сумел. В атмосфере религиозной экзальтации, которой был охвачен Дагестан, весть о неуспехе русских восприняли как свидетельство милости Аллаха. Ряды сторонников Кази‑Муллы сразу увеличились, и в 1831 году он напал на два важных города, Кизляр и Тарки, угрожая Дербенту.

Ответом стала крупная военная операция, которую возглавил сам командующий Кавказской линией генерал Вельяминов.

Русские войска осадили имама в его родном ауле Гимры. 17 октября 1832 года начался штурм.

 

Покорение Кавказа. М. Романова

 

 

Под огнем артиллерии Кази‑Мулла с горсткой уцелевших мюридов отступил из аула и заперся в башне. Сдаваться он отказался, и почти все, включая самого имама, были переколоты штыками. Спасся, кажется, только один воин – но какой…

Вот как об этом рассказывает рядовой участник штурма: «Все ущелье горцами было преграждено громадным завалом, в центре которого была возведена башня, оборонявшаяся самим Кази‑Муллой со своими избранными приверженцами. После упорного сопротивления башня была взята нашими войсками, и все защитники вместе с самим Кази‑Муллой переколоты, но один, совсем почти юноша, прижатый к стене штыком сапера, кинжалом зарезал солдата, потом выдернул штык из своей раны, перемахнул через трупы и спрыгнул в пропасть, зиявшую возле башни. Произошло это на глазах всего отряда. Барон Розен [командующий Кавказским корпусом], когда ему донесли об этом, сказал: «Ну, этот мальчишка наделает нам со временем хлопот…». Слова эти припомнились потом, несколько лет спустя как пророческие, когда со слов самого Шамиля узнали, что он был тем самым юношей, который так поразительно находчиво и счастливо ускользнул в Гимрах».

 

Но время Шамиля (хоть он и не был таким юным, как показалось русским) еще не настало. Вторым имамом стал один из близких соратников павшего вождя Гамзат‑бек Гоцатлинский, прославленный воин из знатного аварского рода.

Однако все усилия нового вождя тратились на борьбу не с оккупантами, а со своими же горцами – теми, кто не желал признавать его власть.

Поначалу Гамзат‑беку сопутствовал успех. Уговорами или силой он сумел подчинить себе множество селений и набрать большое войско, чуть не двадцать тысяч воинов. С этой силой, однако, имам пошел не на русских, а на Хунзах. Правительницей Аварии была старая ханша Паху‑Бике. Гамзат‑бек вступил с ней в переговоры, заманил в свой лагерь ее сыновей, в том числе победителя Кази‑Муллы храброго Абу‑Нацала, и всех их перебил, а затем умертвил и саму ханшу.

После этого имам объявил себя правителем Аварии – самого крупного и населенного из горских княжеств. Но вероломство и жестокость «святого человека» подорвали его авторитет. Торжество Гамзат‑бека длилось недолго. Составился заговор, одним из участников которого был знаменитый впоследствии Хаджи‑Мурат. В сентябре 1834 года второй имам был убит в хунзахской мечети, и потом его труп несколько дней валялся на земле. [Этот эпизод кавказской войны красочно описан в повести Л. Толстого «Хаджи‑Мурат».]

И лишь после этого, так сказать, с третьей попытки, народы Кавказа обрели по‑настоящему великого лидера. Им стал чудом спасшийся в Гимрах мюрид первого имама Шамиль (это имя означало «Услышанный богом»).

 

Он родился в знаменитом ауле Гимры в 1797 году. С Кази‑Муллой, первым имамом, Шамиль был дружен с детства и считал его старшим товарищем, а потом – учителем. По понятиям гор Шамиль был человеком высокообразованным: в доскональности знал Коран и мусульманскую философию, мог читать по‑арабски. Но главное – он обладал выдающимися лидерскими качествами, причем как в военной области, так и в гражданском управлении. Два первых имама тоже умели сплачивать вокруг себя людей, но Шамиль был поистине выдающимся «ловцом душ». О его мудрости, набожности, справедливости ходили легенды.

Вот один пример шамилевской «PR‑стратегии», впоследствии еще и приукрашенный.

Однажды к имаму явилась делегация от некоей чеченской общины, чтобы попросить разрешения не участвовать в джихаде против русских из‑за крайне тяжелого положения. Зная, что имам придерживается принципа «кто не с нами, тот против нас», посланцы решили заручиться поддержкой матери диктатора. Всем было известно, какой он почтительный и послушный сын.

Шамиль устроил целое шоу. Сначала на три дня заперся в мечети – спросить совета у Всевышнего. Когда же вышел, объявил, что Аллах велел ему наказать собственную мать за измену ста ударами плетью. На площади, при всех, старухе нанесли несколько ударов, а остальные Шамиль принял сам. «Мессидж» был ясен: ради божьего дела я не пожалею ни себя, ни собственной матери.

После такого спектакля делегаты ожидали какой‑нибудь жестокой казни, но Шамиль сказал им: «Ступайте и расскажите, что видели». Это был очень ловкий ход. Если б Шамиль предал смерти уважаемых людей, чеченцы стали бы его заклятыми врагами, теперь же они прониклись к имаму благоговейным почтением.

 

Шамиль. Фотография А.И. Деньера

 

Поддержка чеченцев стала для аварца Шамиля особенно важна после тяжелого поражения 1839 года, когда отряд генерала Граббе взял штурмом укрепленный аул Ахульго. Горский вождь опять спасся чудом, уведя с собой горстку мюридов, при этом одна из жен имама погибла, старший сын попал в плен, второй, шестилетний, был ранен и еще один, совсем маленький, убит.

Тогда многие дагестанские сообщества отошли от газавата и присягнули царскому правительству, а Шамилю пришлось бежать в Чечню. Но это бегство лишь расширило территорию движения. Вместо того чтобы договориться с чеченцами, русское командование потребовало от них полного разоружения, да еще устроило против них карательный поход – и вся область восстала.

С 1840 года Шамиль становится имамом и Дагестана, и Чечни. Он переносит столицу своего государства (Имамата) в чеченское селение Дарго.

Горское государство представляло собой весьма интересное явление. По форме оно было теократической абсолютной монархией, но все важные решения Шамиль обсуждал с Диван‑ханом, Высшим Советом, в который входили старшие военачальники‑наибы, уважаемые муллы и старейшины. При этом правил Шамиль железной рукой и за короткое время построил довольно эффективную административную систему. Небольшая по размеру страна (около 1000 квадратных километров, с населением примерно в 400 тысяч человек), делилась на 33 района‑наибства. С жителей взимались налоги, составлявшие основу бюджета. Кроме того в казну поступала пятая часть всей добычи от набегов.

Разноукладные и разноплеменные общины регулировали свою жизнь по единому своду законов – Низаму, основанному на предписаниях шариата.

Государство было не только религиозным, но и военным: все здоровые мужчины были расписаны по сотням и десяткам. Всеобщая мобилизация проводилась перед очередной кампанией, но у Шамиля имелась и постоянная армия – даже собственная артиллерия, где служили русские дезертиры, которым не за что было любить «Николая Палкина». Со временем в Имамате появились даже регулярные полки, состоявшие из полутысяч, сотен и десятков. Эти части снабжались централизованно (а не сами себя содержали, как обычные отряды партизанского типа).

Поскольку шариат суров, а обстановка все время была военная, власть Шамиля держалась не только на его авторитете, но и на страхе. В Имамате существовала жесткая система наказаний, от тюремного заключения до смертной казни.

Война между двумя государствами – огромным и маленьким, давно существующим и только что созданным, «цивилизованным» и «дикарским» (с русской точки зрения) – развивалась по весьма непростому сценарию.

 

Неудача за неудачей

 

«Линейная» стратегия с ее ставкой на сеть маленьких гарнизонов и единичные карательные экспедиции плохо работала и прежде. Теперь она оказалась совсем негодной. Пока большие отряды, обремененные артиллерией и обозами, карабкались по горным склонам или рубили просеки, наибы Шамиля свободно маневрировали, а при необходимости соединялись и давали бой в удобном для них месте. Нанеся правительственным войскам потери своим неизменно метким огнем, горцы уходили. Это позволяло генералам бодро рапортовать начальству о победе, но никакого результата не давало.

Благодаря Лермонтову, летом 1840 года принявшему участие в чеченском походе генерал‑лейтенанта Галафеева и сочинившему хрестоматийную поэму о битве на реке Валерик, у русского общества сложилось несколько превратное представление о том, как происходили такие столкновения.

В изображении поэта этот рядовой, типичный для кавказской войны бой выглядит чуть ли не Полтавским сражением:

 

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.

 

Подвиг рядового Архипа Осипова. А.А. Козлов

 

На самом же деле произошло вот что. Большой воинский контингент (3500 человек с 14 пушками), выйдя из крепости Грозной, медленно двигался вперед, ломая дома в пустых аулах, вытаптывая посевы и портя колодцы. Так продолжалось несколько дней, пока отряд не достиг Валерика, высокий берег которого был укреплен завалами и баррикадами. Оттуда горцы открыли убийственный огонь по сомкнутому строю, пытавшемуся форсировать реку. Как обычно, главной мишенью были офицеры. Одновременно всадники атаковали русский тыл и чуть было не подстрелили самого генерала Галафеева. Бой длился до тех пор, пока пушки не разметали заграждения. Но за ними уже никого не было – горцы ушли. Отряд потерял больше трехсот солдат и 22 офицера.

А пока русское войско вытаптывало чеченские поля, Шамиль с основными силами беспрепятственно вторгся в Дагестан и восстановил свою власть над частью потерянных в 1839 году территорий.

 

Летучие отряды наносили удары во все стороны. Произошло то, чего больше всего опасалась русская администрация: чеченский отряд захватил станицу Александровскую, расположенную на Военно‑Грузинской дороге, и на короткое время связь с Грузией прервалась.

В 1842 году Шамиль пошел большим походом на Дагестан, и командование Кавказского корпуса решило этим воспользоваться, чтобы взять столицу Имамата. Тот же генерал Граббе, который тремя годами ранее едва не захватил Шамиля в Ахульго, повел целое войско, 10 тысяч солдат, к труднодоступному аулу Дарго. На сей раз противник не ушел, а дал оборонительный бой – и регулярная армия потерпела поражение. Она отступила в беспорядке, потеряв 1700 человек и часть артиллерии.

Это событие означало, что в войне наступил новый этап. Она перестала быть партизанской.

Военный министр Чернышев издал приказ, запретивший войскам всякие наступательные действия. Инициатива теперь переходит к Шамилю.

В следующем году он атакует сам и добивается нескольких нешуточных побед. В августе 1843 года берет дагестанскую крепость Унцукуль и несколько укреплений поменьше. В сентябре захватывает важный пункт – крепость Гоцатль. Потом осаждает и берет Гергебиль, отрезав Кизляр и Дербент от расположения главных русских сил.

После этой череды унизительных поражений в Петербурге наконец поняли, что на Кавказе идет не маленькая, а большая война и относиться к ней нужно со всей серьезностью.

 

Воронцовская стратегия

 

Новый «статус» Кавказской проблемы требовал не только соответствующих ресурсов, но и первоклассного руководства.

Николай I отправляет в кризисный регион своего лучшего администратора, графа Михаила Воронцова. Перечисляя ближайших царских соратников, я не назвал его, потому что вблизи императора Воронцов почти никогда не находился – Николай доверял ему важные посты на периферии.

То был настоящий знатный вельможа, не чета прежним командующим, обычным армейским служакам. Это уже само по себе демонстрировало, какое значение отныне придается Кавказу. Но граф Михаил Семенович и по личным своим достоинствам был деятелем совсем иного масштаба. К нему намертво приросла знаменитая эпиграмма юного шалопая Пушкина («Полумилорд‑полукупец, полумудрец‑полуневежда»), но Воронцов совсем не заслуживал этой желчной характеристики. Он имел репутацию «русского европейца», англомана и сибарита, но был заслуженным боевым генералом: получил штыковую рану при Бородине, в сражении при Краоне (1814) устоял против самого Наполеона, а на недавней войне с турками одержал главную победу – взял Варну. В армии граф слыл либералом – учил солдат грамоте и не подвергал их телесным наказаниям, говоря, что непоротый человек «гораздо способнее к чувствам амбиции, достойным настоящаго воина и сына Отечества».

Кроме того – что нечасто встречается у военных – Воронцов был еще и толковым управленцем. Двадцать с лишним лет он губернаторствовал над Новороссией, то есть всем Северным Причерноморьем, и добился там впечатляющих успехов. При нем преобразились Одесса и Крым, зародилось отечественное виноделие, появились первые пароходы и шоссейные дороги.

Расчет был на то, что новый наместник сумеет не только одерживать военные победы, но и обустроить жизнь Кавказа.

В спокойных закавказских областях это и произошло, там Воронцов оставил по себе добрую память. Но замириться с Шамилем граф не надеялся и полагался только на силу оружия.

С 1845 года война активизируется. Получив серьезные подкрепления, русские войска повсюду перешли в наступление.

Новый поход на столицу Дарго наместник возглавил лично. Как обычно, горцы оставляли солдатам только пустые селенья, но в лесистой местности устраивали засады. Отстрелявшись, отступали дальше, не ввязываясь в бой.

Точно так же оставили они и Дарго, где не было ничего особенно ценного. Воронцов оказался в положении Наполеона, взявшего Москву и не понимающего, что с нею делать. Враг налетал то оттуда, то отсюда, войско несло потери. Скоро закончилось продовольствие. Отряд, который должен был доставить припасы, подвергся нападению и еле пробился. Но после этого все равно пришлось возвращаться. И тут – опять‑таки как в 1812 году при отступлении французов – началось самое страшное.

Теперь мюриды атаковали беспрестанно, со всех сторон. Воронцов понес огромные потери – почти половина его десятитысячного войска была выведена из строя. В том числе погибли 4 генерала. И всё впустую. Шамиль просто перенес свою столицу в расположенное чуть дальше Видино.

Конечно, в Петербурге праздновали победу, Воронцов получил княжеский титул. Но главнокомандующий хорошо усвоил урок и крупных воинских операций впредь не затевал. «Русский европеец» стал действовать совсем не по‑европейски – использовать тактику «выжженной земли». Главная ставка теперь делалась не на то, чтоб разгромить горцев в бою, а на то, чтобы уморить их голодом. По сути дела, произошел возврат к первоначальной ермоловской войне, безжалостной и методичной.

Воронцов постепенно теснил Шамиля, вырубая леса и полностью уничтожая все непокорившиеся аулы. Жить в этих местах становилось невозможно. В более плодородных местах станицами селились казаки.

 

Вот как Л. Толстой в повести «Хаджи‑Мурат» описывает последствия обычной армейской акции: «Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. … Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площадях, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших. Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее».

 

Эта омерзительная стратегия оказалась эффективной. Перед угрозой голодной смерти многие общины предпочли покориться царю. Другие, боясь Шамиля, присяги не давали, но перестали участвовать в набегах.

А солдаты тем временем занимали все новые и новые опорные пункты. На это ушло несколько лет, но к 1850 году Воронцов блокировал Имамат со всех сторон.

Силы Шамиля понемногу таяли. Чтобы удерживать власть, ему приходилось всё более жестоко карать отступников и колеблющихся – это еще больше ослабляло его поддержку. Вместе с тем Воронцов заботился о том, чтобы жители «мирных» аулов существовали без обид и притеснений. Эта наглядная агитация действовала, может быть, еще лучше.

И все же к началу Крымской войны оба фланга Кавказской линии, западный и восточный, оставались непокоренными. При жизни Николая эта проблема решена так и не будет.

 

 

«Тюрьма народов»

 

Эту убийственную характеристику николаевской России дал в своей книге маркиз Кюстин, написавший: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора». Фразу подхватили европейские журналисты и публицисты, враждебные российскому политическому курсу, и со временем она превратилась в такое же клише, как пресловутый «жандарм Европы».

В России действительно всем жилось несвободно, но некоторые нации ощущали на себе гнет особенно остро.

Царь относился к подвластным народам неодинаково: одним благоволил, другим не доверял – и давал это почувствовать. Империя страдала целым букетом хронических «национальных недугов». Время от времени они обострялись.

Тяжелее всего, конечно, приходилось кавказцам, против которых десятилетиями велась война на истребление. Но почти так же болезненно стояла другая проблема – польская.

 

Польский вопрос

 

Бывшие подданные Речи Посполитой являлись самой многочисленной нерусской группой населения империи. Обширные территории, присоединенные к России в период между 1772 и 1815 годами, имели неодинаковый юридический статус. Все приобретения XVIII века – три украинские губернии, две литовские и четыре белорусские – имели общее название «Западный Край» и являлись обычными провинциями, которыми управляли русские чиновники. Но собственно Польша, прежнее Герцогство Варшавское, основная часть которого по Венскому конгрессу отошла к России, находилась «под особенным управлением». Царство Польское представляло собой автономию с конституцией и парламентом, со своими законами и судами, с национальной валютой и даже с собственными вооруженными силами. Фактически Россия и Польша были объединены лишь фигурой монарха, увенчанного обеими коронами.

Существование большого национального анклава, да еще обладающего своей государственной структурой, не могло не представлять опасности для целостности империи. Поляки и литовцы помнили о былой независимости, сохраняли свою культурную идентичность. Важную роль играла и принадлежность к католической церкви, у которой с православием были давние неприязненные отношения.

Русские власти, обеспокоенные националистическими настроениями в западных землях, еще при Александре взяли жесткий курс на «изгнание польского духа» из учебных заведений и правительственных учреждений. Константин Павлович, фактический наместник и Царства Польского, и Западного Края, вел себя как ничем не ограниченный правитель – постоянно конфликтовал с сеймом, нарушал польские конституционные права, раздражал местное население грубостью и самодурством.

 

Польша в составе Российской империи. М. Романова

 

 

Но обществу импонировала несомненная полонофилия Константина, его приверженность польским интересам – как он их понимал. В частности, великий князь добивался от младшего брата‑императора того же, о чем мечтали тогда все польские националисты: включения в Царство всех прежних земель Речи Посполитой.

«В душе я совершеннейший поляк!» – восклицал Константин, и это не было пустыми словами. Вспомним, как в 1825 году он отказался от царского престола, чтобы не пришлось переезжать из Варшавы в Петербург, то есть предпочел всей России маленькую Польшу. Великий князь женился на полячке, преодолев многочисленные препятствия, и находился всецело под влиянием своей красавицы‑жены. Константин был необуздан в ярости, мог сгоряча назначить солдату или слуге жестокое наказание, а дворянина унизительно обругать – в царствование Александра была целая скандальная история с протестными самоубийствами оскорбленных польских офицеров. При светлейшей княгине Лович (титул морганатической супруги) подобные эксцессы прекратились.