Страна и общество в первой четверти XIX века

 

До сих пор речь шла в основном о политических событиях и о сменах настроений в «коридорах власти», но самые важные процессы, конечно, происходили не наверху и не на поверхности, а в жизни народа и в сознании людей.

В первые десятилетия девятнадцатого века Россия сильно изменилась – прежде всего вследствие мегакатастрофы, иноземного нашествия.

В 1812–1814 годах погибло много людей – приблизительно триста тысяч военных и столько же мирных жителей, причем потери среди последних в основном произошли в «коридоре», которым наполеоновская армия проследовала от границы к Москве и обратно. Эта часть страны, одна из самых населенных и развитых, была совершенно опустошена. Москва и еще несколько городов (Смоленск, Орша, Малоярославец) почти исчезли. Вообще материальный ущерб, понесенный Россией, был ужасен – по некоторым оценкам, война обошлась стране в миллиард рублей, около семи годовых доходов.

Однако за пределами зоны военных действий население продолжало расти. После раздела наполеоновской империи Россия стала самой многолюдной страной Европы. Здесь проживало более 40 миллионов человек. Почти все они (93,5 %) жили в сельской местности. Больших городов по‑прежнему насчитывалось мало – всего три: Петербург (к 1825 году около 400 тысяч жителей), Москва (240 тысяч – существенно меньше, чем до 1812 года) и недавно присоединенная Варшава (100 тысяч). Для сравнения – в Париже того времени проживало 700 тысяч человек, а в Лондоне миллион.

Подавляющее большинство подданных империи принадлежали к крестьянскому сословию, которое, однако, было неоднородным. Оно делилось на три части: крепостные крестьяне, государственные и удельные.

Первая категория, самая многочисленная и самая бесправная, состояла из барщинных крестьян, которые работали на помещичьей земле, и оброчных, которые отдавали владельцу часть своих заработков. Помимо этого крепостные, конечно, платили налоги и казне.

Для государственных крестьян в роли помещика выступало само государство, и это тоже был суровый хозяин. За первую половину столетия он увеличил подушную подать втрое. Формально государственные крестьяне считались вольными, но свобода эта была весьма условна. Правда, при Александре их перестали отдавать в частные руки, что часто происходило при Екатерине и Павле, но сотнями тысяч записывали в военные поселенцы, а это было еще хуже крепостной зависимости.

Удельных крестьян, принадлежавших императорской фамилии на правах частной собственности, было сравнительно немного – около полутора миллионов. Они занимали промежуточное положение между помещичьими и государственными крестьянами: не работали на барщине, но платили оброк, приносивший царскому дому около 3 миллионов рублей серебром в год.

 

Крестьяне за обедом. А.Г. Венецианов

 

События 1812 года произвели в крестьянской массе – особенно западных губерний – большое движение. Сотни тысяч мужчин попали в ополчение, тысячи оказались в партизанских отрядах. Пресловутая «дубина народной войны», обрушившаяся на захватчиков, сильно нервировала власть – ведь в руки мужиков попало много оружия. Не обратится ли оно против помещиков? Одним из самых первых манифестов после изгнания Наполеона был призыв поскорее сдать ружья и пистолеты. Несмотря на опустевшую казну, крестьянам платили за это хорошие деньги.

Но никаких мятежей не произошло. В народе распространились слухи, что в награду за понесенные жертвы и участие в борьбе государь пожалует всем ополченцам и партизанам волю.

Благодарственный манифест вышел лишь 30 августа 1814 года, когда войска уже вернулись на родину и в случае чего могли бы подавить беспорядки. Царь выражал народу высочайшую признательность, но сулил лишь «мзду от Бога». Касательно крестьянских чаяний о воле в документе говорилось: «…С одной стороны, помещики отечески о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой – они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства».

В общем, ни народная война, ни кулуарно обсуждавшиеся проекты положение основной части народа никак не улучшили.

 

Высшее сословие империи, дворянское, в 1825 году насчитывало примерно полмиллиона человек, то есть чуть больше 1 % населения. Этот класс тоже был неоднороден. Он состоял из дворян «малодушных», то есть имевших менее 20 «душ», дворян среднего достатка и крупных помещиков, владевших более чем тысячью крепостных. К последнему разряду относились 3700 семей, которым принадлежала половина всех рабов. Особую «полублагородную» прослойку составляли личные дворяне – младшие чиновники, получавшие этот статус по службе. «Душами», однако, владеть они не могли.

В XIX веке крепостной способ хозяйствования с его принудительным, а значит малопроизводительным трудом стал невыгоден и для помещиков. Они беднели, влезали в долги. К середине века почти две трети имений окажутся заложенными, а то и перезаложенными. Всё больше и больше дворян предпочитали переводить крестьян с барщины на оброк, что, с одной стороны, повышало мобильность и активность трудящегося населения, но с другой – приводило к сокращению «помещичьего сектора» в сельском хозяйстве.

Потребности зарождающейся индустриальной эпохи требовали притока рабочих рук. Многие оброчные крестьяне устремились на фабрики и заводы, но их число увеличивалось медленно, сильно отставая от европейских темпов. Там промышленный пролетариат рос очень быстро – в Англии он уже составлял большинство населения, а во всей России 1825 года было лишь 200 тысяч рабочих (конечно, за вычетом кустарей).

Причиной такого отставания была не только узость рынка труда, но и традиционный этатизм российской экономики – повышенная роль государственного регулирования. Проявлялась она своеобразно: не в покровительстве отечественному предпринимательству, а в ориентации промышленности на сугубо казенные нужды. К таковым относилось всё, связанное с военным и морским делом, а также создание/поддержание транспортной инфраструктуры. Остальные отрасли были предоставлены сами себе и развивались очень медленно в условиях скудости частных капиталов, слабой внутренней торговли, низкой покупательной способности населения и отсутствия предпринимательских кредитов.

Некоторое оживление произошло только в текстильном производстве. Раньше вся продукция шла на мундиры и в свободную продажу не поступала, но с 1816 года, в связи с ожидаемым прекращением войн, фабриканты получили право выходить на рынок. Ткацкая промышленность, в особенности хлопчатобумажная (хлопок поступал из Средней Азии), быстро пошла в гору. И все же в 1820‑е годы во всей империи существовало лишь около пяти тысяч промышленных предприятий, в основном небольших.

 

Поскольку массовый приток рабочих в индустриальные центры еще не начался, структура городского населения оставалась прежней. Недавно появившееся сословие «почетных граждан», освобожденное от телесных наказаний (главная привилегия в тогдашней России), включало в себя представителей недворянской интеллигенции и крупных коммерсантов. До «среднего класса» и по численности, и по значению эта категория российских жителей никак не дотягивала. Кроме того, в городах обитали мещане, цеховые мастера, всякого рода рабочий люд и купечество.

Купцов для такой большой страны было на удивление немного, а при Александре их количество еще и сократилось, ибо государство подняло имущественный порог, позволявший причислиться к торгово‑промышленному сословию. Теперь гильдейским купцом мог считаться лишь тот, кто обладал капиталом хотя бы в 8 тысяч рублей. Таких набралось всего полпроцента податного населения.

Предпринимателей в александровской России было мало, а те, что имелись, в основной своей массе большими денежными средствами не располагали.

Церковное сословие пользовалось рядом личных привилегий, но, в общем, существовало в положении приниженном и бедном: получало очень скудное жалование, едва позволявшее сводить концы с концами. В 1806 году в жизни русского духовенства произошло одно вроде бы небольшое событие, которое будет иметь важные общественные последствия. Вышел указ, предписывавший отдавать поповских детей, не озаботившихся получить образование, в солдаты. Приходы обычно передавались от отца к сыну, а сыновей в семьях было много, поэтому многие юноши, с детства приученные к чтению, испугавшись солдатчины, кинулись учиться. Скоро в российской интеллигенции появится непропорционально много выходцев из духовной среды. Уже при следующем царствовании они сильно потеснят интеллигенцию дворянского происхождения.

 

В этническом смысле население стало заметно многообразнее. Большинство по‑прежнему составляли русские, от которых тогда еще не отделяли украинцев с белоруссами, но появились новые большие регионы, культура, язык или конфессия в которых были иными.

Самой крупной из таких областей являлось Царство Польское, в которое вошли и литовские земли, захваченные при разделе Речи Посполитой. Там обитало около 3 миллионов человек.

В Великом княжестве Финляндском жил миллион финнов, тройная обособленность которых (и по языку, и по вере, и по бытовой культуре) закреплялась особым статусом внутри империи.

Небольшой народ грузины (менее полумиллиона человек), став российскими подданными, начали играть довольно заметную роль в государстве, потому что местное сословие мелких землевладельцев азнаури обрело права российского дворянства и тем самым получило доступ к офицерской и чиновничьей карьере. Это была обычная практика правительства, успешно применявшаяся при освоении новых иноплеменных территорий. Проще было приручить местные элиты, а не антагонизировать их. Права дворянства были предоставлены и многим азербайджанским маафам (представителям военного сословия), и кавказской горской знати, а ранее – башкирским и калмыцким старейшинам.

С более многочисленным еврейским населением, которое после 1815 года исчислялось в два с лишним миллиона человек, правительство, однако, повело себя иначе. Государство никак не могло решить, что ему делать с этим нежданным и, в общем, нежелательным привеском к польскому наследству. Решением «еврейского вопроса» займется уже следующее царствование.

Еще одним неиноверческим, но инокультурным анклавом стала присоединенная в 1812 году Молдавия (полмиллиона жителей), однако значительная часть того же народа оставалась под властью турок. Эта незавершенность сулила в будущем новые войны.

В целом же можно сказать, что при Александре I империя, оставшись по духу и риторике «великоросской», сделалась страной по‑настоящему многонациональной и многоукладной. Скоро недоброжелатели окрестят ее «тюрьмой народов» – но если так, то узником этой огромной темницы были и сами русские.

 

Впрочем, свобода и несвобода – понятия относительные. И если сравнивать александровскую Россию не с Европой, а с предыдущей эпохой, следует сказать, что это царствование, несмотря на строгости последних лет, все же осталось в памяти потомков как некая светлая эпоха.

В немалой степени это связано с личностью монарха. Александр Благословенный был мягким самодержцем в очень жесткой стране, и за его четвертьвековое правление нравы в ней существенно смягчились. В предыдущем столетии то же самое произошло в царствование «кроткой Елисавет» и «матушки» Екатерины, но в несравненно меньшем масштабе. Начало девятнадцатого века стало для России настоящей ментальной революцией. В последующем примерно такой же эффект будет производить всякая либеральная «оттепель» после реакционных «заморозков»: в 1860‑е годы, в 1950‑е, в конце 1980‑х. Общество будто оттаивает и распрямляется. Появляется много ярких, независимых личностей, звучат новые голоса, рождаются свежие идеи.

Атмосфера вольномыслия и гуманности, установившаяся в 1800‑е годы после павловской истерической диктатуры, не просто разморозила русское общество – она создала его. До Александра в стране, собственно, никакого общества и не было, если понимать под этим термином комплекс мнений и политических устремлений, возникающих вне зависимости от желаний и намерений власти. Раньше в империи существовали только придворные партии. Конечно, и теперь к категории «общества» можно было отнести лишь образованную часть дворянства, но этот пока еще небольшой круг теперь будет все время увеличиваться.

В любой автократии личные черты правителя задают тон всей стране, подают людям пример. Главная историческая заслуга Александра заключалась в том, что пример этот был благим. Царь отличался жалостливостью и сентиментальностью, он сострадал несчастным, и это замечательное качество породило моду на филантропию и всякого рода благотворительность – тогда это называли «общественным призрением». Первыми же указами молодой государь принял страждущих и обездоленных под свое «особое покровительство». В 1802 году по высочайшей воле была основана крупная организация (с 1814 года она называлась «Императорское человеколюбивое общество») для помощи «нуждающимся без различия пола, возраста и вероисповедания, при всех проявлениях их нужд от младенческого возраста до глубокой старости». «Человеколюбивое общество» аккумулировало и распределяло частные пожертвования, причем самым крупным спонсором был сам император. Отделения открывались по всей стране. Шефствовала над человеколюбием вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать государя, что придавало движению державный размах. Повсеместно возникали больницы, богадельни, приюты, учебные заведения. К концу царствования бюджет Общества достиг полутора миллионов рублей в год, под его «призрением» находилось 150 тысяч человек. Самым драгоценным результатом этой инициативы стало то, что отныне – хоть в либеральные времена, хоть в реакционные – филантропия будет считаться в России достойным и похвальным делом.

Другим отрадным событием, сильно подействовавшим на умы и нравы, было общее раскрепощение мысли – следствие ранних либеральных реформ. Новые университеты, издательски‑журнальный бум, значительное смягчение цензуры дали толчок интеллектуальной жизни, и потом никаким Шишковым с Магницкими справиться с этим взрывом было уже невозможно. Когда общество начинает свободно размышлять, да еще и получает привычку к высказыванию, обратного хода уже не бывает.

Эта мощная пружина, распрямившись, со временем произвела еще одну революцию – культурную. Русская культура перестала быть периферийным явлением и начала обретать общемировое значение именно при Александре I, в 1820‑е годы. Перед тем она сто лет чувствовала себя задворками Европы – и вдруг, с Пушкиным, обрела собственный неповторимый голос. Скоро она станет великой, и уже невозможно будет представить себе Россию вне отрыва от ее писателей, композиторов, художников.

Русская словесность поднялась еще и на волне патриотизма, пробужденного 1812 годом. Кстати говоря, и само это чувство – любви к Родине, а не к самодержцу, – по‑настоящему возникло только при Александре. После Бородина, после взятия Парижа русские дворяне преисполнились чувства национальной гордости. Всем захотелось читать не по‑французски, а по‑русски, все стали интересоваться историей отечества. Не следует, впрочем, преувеличивать масштабы этого явления. Когда мы говорим «все», в виду опять‑таки имеется лишь круг более или менее образованного дворянства. Главный бестселлер эпохи, карамзинская «История государства российского», выпущенная в 1818 году, на пике послевоенного энтузиазма, была продана невиданным тиражом – три тысячи экземпляров за один месяц. Для сравнения скажем, что в Англии несколькими годами ранее 14 тысяч книжек байроновского «Корсара» были раскуплены в один день. Правда, в России книги были очень дорогими: первое издание «Руслана и Людмилы» (1820) стоило 10 рублей – это месячное жалованье тогдашнего канцеляриста, то есть человека грамотного, потенциального читателя.

 

Произошел в эту эпоху и еще один принципиальный сдвиг, психологический – снова пока только в сознании дворянства, вернее, лучшей его части. До сих пор это сословие именовалось «благородным», но по своим повадкам таковым отнюдь не являлось. Злоязыкий, но меткий публицист XIX века князь Петр Долгоруков писал: «Людей, приговоренных служить всю жизнь, людей, которых били кнутом на конюшне и принародно наказывали розгами, нельзя назвать аристократами». Русский дворянин восемнадцатого века был готов раболепствовать перед вышестоящими – это даже не считалось чем‑то зазорным. При Екатерине какого‑нибудь напудренного щеголя, а то и светскую даму запросто могли кулуарно высечь в тайной экспедиции; при Павле с провинившимися офицерами обходились так же бесцеремонно, как с простолюдинами.

 

В салоне. Карл Кольман

 

При Александре же дворян избавили от унизительных наказаний, к людям «благородного звания» стало принято обращаться на «вы» – хоть бы даже генерал разговаривал с прапорщиком. Этой атмосферы формального уважения оказалось совершенно достаточно, чтобы в дворянах появилось и стало быстро развиваться чувство собственного достоинства, самый драгоценный продукт эволюции. «Подлость» (это слово тогда означало приниженность, низкопоклонство) теперь стала дурным тоном. Как говорит Чацкий: «Хоть есть охотники поподличать везде, да нынче смех страшит и держит стыд в узде».

Сыграло роль и витавшее в воздухе ощущение, что величайший в русской истории триумф, победа над Наполеоном, был заслугой всех и каждого, кто участвовал в этой тяжелой войне. Русское офицерство, если так можно выразиться, стало само себя уважать, а это очень опасное настроение в государстве, где всегда уважали только верховную власть. Более того, у дворян, сражавшихся за отечество, возникло убеждение, что они проливают свою кровь еще и за некие новые права. Декабрист Каховский перед казнью напишет о настроениях того времени: «Свободу проповедовали нам и манифесты, и воззвания, и приказы! Нас манили, и мы, добрые сердцем, поверили, не щадили ни крови своей, ни имущества». Другой декабрист, Александр Бестужев, в письме царю Николаю сформулирует ту же мысль еще ясней: в 1812 году «народ впервые ощутил свою силу», и это положило «начало свободомыслия в России» (с той поправкой, что под народом здесь следует понимать всё то же дворянское общество).

Читаем у Ключевского: «…Общество непривычно оживилось, приподнятое великими событиями, в которых ему пришлось принять такое деятельное участие». Охранительные инициативы поздней александровской поры не сумели загнать этого джинна обратно в кувшин. Реакция вызвала контрреакцию, протест. В стране назревал общественный кризис, который разразился сразу после смерти императора.

 

Междуцарствие

 

Воспаленное общество

 

Самой решительной частью дворянского общества были люди военные. В их среде и зародилось сопротивление. Раздражение против царя и его нового курса все время усиливалось. В конце концов оно привело к составлению заговора, участники которого были готовы к самым радикальным мерам. Если бы Александр не умер в Таганроге, очень возможно, что его, как отца и деда, убили бы офицеры. В сущности император был прав, когда опасался, что в Россию перекинется «испанская зараза».

Стартовало опасное движение довольно невинно. Пушкин видел это собственными глазами:

 

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры,

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Все это было только скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

 

« При Александре тайные общества составлялись так же легко, как теперь акционерные компании, и даже революционного в них было не больше, как в последних. Члены тайного общества собирались на секретные заседания, но сами были всем известны и прежде всего полиции. Само правительство предполагало возможным не только для гражданина, но и для чиновника принадлежать к тайному обществу и не видело в этом ничего преступного», – пишет Ключевский. В России, прежде всего в обеих столицах, существовали масонские ложи, литературные кружки, офицерские клубы‑«артели» и так далее.

Но в 1816 году, как раз в то время, когда правительственная линия начинает принимать отчетливо консервативные черты, возникает первое тайное общество, ставящее перед собой уже политические задачи. Называлось оно «Союз спасения» (явная отсылка к якобинскому Комитету общественного спасения) и включало в себя три десятка молодых серьезных офицеров, собиравшихся, чтобы порассуждать о бедах и судьбах отечества. Собрание очень радикализировалось и приобрело черты настоящего заговора, когда к любителям умных разговоров присоединился 24‑летний Павел Пестель, адъютант генерала Витгенштейна, обладавший целеустремленностью и незаурядными организаторскими способностями. (Позднее царь Николай о нем напишет: «Пестель был злодей во всей силе слова… со зверским выражением и самой дерзкой смелости… я полагаю, что редко найдется подобный изверг»).

Пестель взял за основу иерархическую структуру карбонариев и ввел правила конспирации. Члены Союза делились на четыре категории, причем лишь высшие степени знали, что целью организации является установление в России конституционного строя.

С таким предводителем восстание произошло бы не в 1825 году, а много раньше, но Пестеля перевели служить на Украину, и в Союзе началось брожение. Первую скрипку теперь играл 22‑летний штабс‑капитан Михаил Муравьев, молодой человек блестящих дарований, бородинский инвалид. Он был сторонником не революции, а эволюции: просвещения, государственного строительства, улучшения нравов.

Общество избавилось от своего боевитого названия и стало называться мирно: «Союз благоденствия». Первый пункт нового устава гласил, что организация «в святую себе вменяет обязанность … споспешествовать правительству к возведению России на степень величия и благоденствия», то есть по сути дела речь шла о лоббистском клубе. Конспиративность объяснялась не заговорщическими целями, а «избежанием злобы и зависти».

Определялись четыре направления деятельности: филантропия, просветительство, экономическое развитие и улучшение правосудия. Члены Союза (их было человек двести) облегчали жизнь своих крепостных, устраивали школы для солдат, писали труды по экономике и финансам, а некоторые пошли служить по судебной части.

Всё это было бы прекрасно, но в стране наступили иные, совсем не прогрессивные времена. Аракчеев и Шишков с Магницким имели куда более мощный ресурс влияния, чем молодые члены «Союза благоденствия». Грести против течения было невозможно, и движение зашло в тупик. Кто‑то, разочарованный, отошел в сторону. Другие радикализировались и вновь заговорили о революции. Из‑за этих расхождений в 1821 году, в атмосфере общественной депрессии, Союз самораспустился.

 

Примечательна дальнейшая судьба благонамеренного Михаила Муравьева, довольно типическая для российского либерала, если он видит спасение в «споспешествовании правительству». В николаевские времена в России способному человеку прогрессивных взглядов приходилось выбирать: или менять взгляды, или оставаться в стороне от больших дел.

Бывший противник угнетения и защитник крестьян, Михаил Николаевич скоро определился с выбором. Он сделает большую карьеру, но станет одним из самых суровых гонителей свобод, заклятым врагом всяческого вольнодумства и противником отмены крепостничества.

Много лет он прослужит на начальственных должностях в польско‑литовских землях, проводя там жесткий курс на подавление национальной культуры, насильственную русификацию, ущемление прав католиков. Во время восстания 1863 года Муравьев будет командовать карателями и заслужит прозвище «Вешатель», с которым и останется в истории. А когда умрет, Герцен проводит его словами: «Задохнулся отвалившийся от груди России вампир».

 

Собрание декабристов. К. Гольдштейн

 

Тем временем на юге, где служил Пестель, уже полковник, возникло собственное тайное общество, неторопливо и основательно ведшее подготовительную работу к выступлению. В 1820‑е годы феномен «революционного офицерства» не был чем‑то экзотическим. В Испании, Пьемонте и Неаполе профессиональным военным удалось на время прийти к власти; в латиноамериканских странах они ее даже удержали. При этом выяснилось, что восстание вовсе не обязательно должно начинаться в столице. Подполковник Риега поднял солдат в Кадисе, полковник Боливар – в глухой провинции далекой колонии.

Когда выяснилось, что «Союз благоденствия» прекратил существование, Пестель и его товарищи активизировались. Поскольку гарнизоны, в которых они служили, были разбросаны по всей Украине, «Южное общество» разделилось на три «управы». Главной, находившейся в Тульчине (Винницкая область), руководил сам Пестель; Васильковской (близ Киева) – подполковник Сергей Муравьев‑Апостол; Каменской (Черкасская область) – генерал‑майор Сергей Волконский.

Заговорщики регулярно собирались на подпольные съезды в Киеве. Они приняли революционный устав и постановили, что царя, а пожалуй, и всю царскую семью во имя будущей республики нужно уничтожить. (Отголосок этого кровожадного тираноборства звучит в пушкинских строках: «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу».) Составили развернутую программу новой России. Документ назывался «Русская правда», на нем мы остановимся позже.

Пестель был педантичен и обстоятелен, он никуда не торопился, дожидался удобной минуты. Все же произвести переворот удобнее было в столице, и южане периодически отправляли туда своих представителей. В 1822 году петербургская организация (ее принято называть «Северным обществом») восстановилась уже без «эволюционеров». Теперь она объединяла только убежденных врагов самодержавия, которые не боялись взяться за оружие. Но идеолог северян Никита Муравьев смотрел на будущее страны иначе, чем Пестель, и составил собственный проект государственного устройства. Договориться между собой у «северян» и «южан» не получалось. В 1824 году Пестель сам отправился в Петербург и сумел склонить на свою сторону несколько самых деятельных тамошних заговорщиков, в том числе Кондратия Рылеева и Евгения Оболенского, которые потом сыграют активную роль в событиях 14 декабря. Но объединения не произошло, была лишь достигнута договоренность о проведении общего съезда. Пестель полагал, что восстание можно будет устроить в 1826 году (то есть как раз к десятой годовщине идеи, что отечество нужно срочно спасать). Как обычно, русские запрягали очень медленно и все‑таки подготовиться не успели. Когда вдруг возникла идеальная ситуация для переворота, заговорщики поехали быстрее, но уехали недалеко.

Однако сначала об «идеальной ситуации».

 

Династический кризис

 

Она образовалась вследствие династического кризиса, вызванного внезапной и к тому же удаленной смертью императора. «Кощеевой иглой» всякой автократии является момент перехода власти от одного самодержца к другому. Павел I вроде бы позаботился о том, чтобы защитить это уязвимое место монархии, и принял ясный, недвусмысленный закон о престолонаследии: трон передается от отца к старшему сыну, а при отсутствии сыновей к следующему по возрасту брату. На протяжении всего александровского правления цесаревичем считался Константин Павлович, поэтому когда пришла скорбная весть из Таганрога, великого князя уже воспринимали как государя: славили в церквях, начали приносить ему присягу.

Однако на самом верху очень узкому кругу людей было известно, что Константин принимать корону не намерен.

Это был человек вздорный, упрямый, эгоцентричный, вечно попадавший в скандальные истории и не имевший никакой склонности к великим делам. Ему нравилось жить в Польше. Взваливать на себя заботы обо всей огромной, дурно устроенной империи Константин не желал. Кроме того несколькими годами ранее он разошелся с женой, немецкой принцессой, и вступил в морганатический брак со своей польской фавориткой.

Еще в 1819 году Александр сообщил следующему по старшинству брату, 22‑летнему Николаю Павловичу и его супруге, что им, вероятно, суждено стать царем и царицей. Николай в своих записках рассказывает: «…Государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться». Беседа, впрочем, имела предварительный характер, и молодую чету лишь известили, что они «должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной». Во всяком случае Николая не известили, что император предпринял и некоторые практические шаги. Царь истребовал от Константина письменный отказ от престола, а потом подготовил манифест о назначении наследником великого князя Николая Павловича. Однако этот важный документ был сохранен в тайне, запечатан и передан на хранение митрополиту Филарету. Кроме владыки о воле государя знали три человека: мать‑императрица, Аракчеев и князь А. Голицын, вскоре после этого удаленный из правительства. Можно лишь догадываться, почему Александр не довел дело до конца. Не исключено, что царь испытывал сомнения в годности такого наследника – у Николая в обществе, особенно в гвардии, была неважная репутация. В конце концов имелся еще один брат, Михаил Павлович. Ну а кроме того государь был нестар и отличался завидным здоровьем, умирать он пока не собирался.

Известие о смерти императора застало Николая врасплох. Он сразу написал Константину, называя его «своим государем», паническое письмо, в котором умолял: «Бога ради, не покидайте нас и не оставляйте нас одних!» Не дожидаясь ответа, великий князь поспешил принести брату присягу, что сделали и другие придворные. Лишь тогда мать‑императрица сообщила Николаю про запечатанный конверт с манифестом. Собрался Государственный Совет, изучил документ – и пришел в недоумение. Спросили новообъявленного наследника, какова будет его воля. Николай ответил, что признает законным государем Константина, и потребовал того же от Совета. Государственные мужи повиновались. И они, и вся гвардия присягнули Константину Первому.

 

Смерть Александра в Таганроге. Неизвестный художник

 

3 декабря, то есть через неделю после получения вести о смерти Александра, из Варшавы прибыл младший брат Михаил с письмом от Константина: тот твердо заявлял, что быть царем отказывается. Но и теперь Николай еще надеялся избавиться от «тяжелой шапки Мономаха»: ведь Константин не знает о том, что присяга уже состоялась. В Варшаву снова отправилось письмо с мольбой принять престол. В русской истории еще не бывало столь странной торговли за корону – когда оппоненты изо всех сил пихают ее друг другу.

А между тем Константин Павлович написал о своем решении еще и членам Государственного Совета, так что конфликт переставал быть внутрисемейным. По столице поползли слухи: наверху что‑то зашаталось. Для государственной системы, построенной на принципе тотально централизованной власти, не бывает ничего опаснее.

Лишь 12 декабря стало окончательно ясно, что Константин царем не станет и в Петербург не приедет. Но к этому времени столичные заговорщики уже вовсю готовились к выступлению: такой удобный случай упустить было нельзя.

В тот самый момент, когда Николай, смирившись с неизбежным, составлял манифест о восшествии на престол, одно за другим поступили два грозных известия. Сначала прибыл пакет от Дибича, начальника Главного Штаба, в котором говорилось об обширном военном заговоре на юге, а затем явился один из участников «Северного общества» гвардейский подпоручик Ростовцев, признавшийся великому князю, что в Петербурге вот‑вот произойдет восстание. При этом Ростовцев отказался назвать имена заговорщиков. Молодой человек хотел предотвратить кровопролитие, но не желал был предателем.

Вспоминая события этого дня, Николай напишет: «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, бросив глаза на включенное письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии». Новый царь еще не знал, что полковника Пестеля в последний момент успеют арестовать. Не знал он и какие подразделения столичного гарнизона вовлечены в заговор.

Единственное, что можно было сделать – ускорить принесение повторной присяги. Она была назначена на 14 декабря.

Но торопились и заговорщики. Идя к Николаю, Ростовцев предупредил о своем верноподданническом поступке товарищей – ему хотелось соблюсти порядочность (вот плоды «психологической революции», пробудившей в дворянстве новые представления о чувстве собственного достоинства). Колебаниям пришел конец, теперь выбора не было.

 

Восстание

 

Ход декабристского выступления в столице хорошо известен. Его фабула может быть изложена в двух предложениях. Офицеры‑заговорщики вывели на Сенатскую площадь своих солдат и не знали, что делать дальше. Сначала власти растерялись, но затем пришли в себя, подвезли пушки и разогнали мятежников картечью.

Впоследствии восстание было чрезвычайно героизировано литераторами, художниками, кинематографистами, да и историками, хотя в сущности произошел еще один военный путч, последний в вековой череде «гвардейских переворотов», только окончившийся поражением.

В событиях 14 декабря есть один очень некрасивый аспект, на котором как‑то не принято заострять внимание: по сути дела предводители вывели солдат под пушки, а затем и под шпицрутены обманом, не сказав нижним чинам, что они участвуют в государственном перевороте. Большинство из них просто повиновались командирам и даже не поняли, чтó происходит. Особенно пылкие офицеры, правда, что‑то кричали про конституцию, но солдаты этого мудреного слова не знали и полагали, что так зовут жену Константина.

Стояние на площади могло бы иметь смысл только в одном случае: если б к восставшим присоединился столичный люд. Но этого не произошло. Собралась огромная толпа зевак, но никакой революции устраивать не желала, а лишь глазела на невиданное зрелище. Декабристы застряли где‑то посередине между военным переворотом, требующим быстрых, точечных ударов, и революцией, нуждающейся в поддержке масс. Не произошло ни первого, ни второго. В ближайшие сутки почти все участники были арестованы, причем никто не сопротивлялся.