В альбом в первый день пасхи

 

 

Победа! Безоружна злоба.

Весна! Христос встает из гроба,

Чело огнем озарено.

Всё, что манило, обмануло

И в сердце стихнувшем уснуло,

Лобзаньем вновь пробуждено.

 

Забыв зимы душевный холод,

Хотя на миг горяч и молод,

Навстречу сердцем к вам лечу.

Почуя неги дуновенье,

Ни в смерть, ни в грустное забвенье

Сегодня верить не хочу.

 

8 апреля 1857

 

Другу

 

 

Когда в груди твоей страданье,

Проснувшись, к сердцу подойдет

И жадный червь воспоминанья

Его невидимо грызет, —

 

Борьбой с наитием недуга

Души напрасно не томи,

Без слез, без ропота на друга

С надеждой очи подыми.

 

Пусть свет клянет и негодует, —

Он на слова прощенья нем.

Пойми, что сердце только чует

Невыразимое ничем;

 

То, что в явленьи незаметном

Дрожит, гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном

Хранит бессмертная душа.

 

Одним лучом из ока в око,

Одной улыбкой уст немых

Со всем, что мучило жестоко,

Единый примиряет миг.

 

15 мая 1857

 

Аполлон Бельведерский

 

 

Упрямый лук, с прицела чуть склонен,

Еще дрожит за тетивою шаткой

И не успел закинутый хитон

Пошевелить нетронутою складкой.

 

Уже, томим язвительной стрелой,

Крылатый враг в крови изнемогает,

И черный хвост, сверкая чешуей,

Свивается и тихо замирает.

 

Стреле вослед легко наклонено

Омытое в струях кастальских тело.

Оно сквозит и светится — оно

Веселием триумфа просветлело.

 

Твой юный лик отважен и могуч,

Победою усилено дыханье.

Так солнца диск, прорезав сумрак туч,

Еще бойчей глядит на мирозданье.

 

1857

 

«Какая ночь! Как воздух чист…»

 

 

Какая ночь! Как воздух чист,

Как серебристый дремлет лист,

Как тень черна прибрежных ив,

Как безмятежно спит залив,

Как не вздохнет нигде волна,

Как тишиною грудь полна!

 

Полночный свет, ты тот же день:

Белей лишь блеск, черней лишь тень,

Лишь тоньше запах сочных трав,

Лишь ум светлей, мирнее нрав,

Да вместо страсти хочет грудь

Вот этим воздухом вздохнуть.

 

1857?

 

«Лесом мы шли по тропинке единственной…»

 

 

Лесом мы шли по тропинке единственной

В поздний и сумрачный час.

Я посмотрел: запад с дрожью таинственной

Гас.

 

Что-то хотелось сказать на прощание, —

Сердца не понял никто;

Что же сказать про его обмирание?

Что?

 

Думы ли реют тревожно-несвязные,

Плачет ли сердце в груди, —

Скоро повысыплют звезды алмазные,

Жди!

 

1858

 

Нельзя

 

 

Заря. Сияет край востока,

Прорвался луч — и всё горит,

И всё, что видимо для ока,

Земного путника манит.

 

Но голубого неба своды

Покрыли бледностью лучи,

И звезд живые хороводы

К нам только выступят в ночи.

 

В движеньи, в блеске жизни дольной

Не сходит свыше благодать:

Нельзя в смятенности невольной

Красы небесной созерцать.

 

Нельзя с небрежностью творенья

В чаду отыскивать родства,

И ночь и мрак уединенья —

Единый путь до божества.

 

1858

 

Превращения

 

 

Давно, в поре ребяческой твоей,

Ты червячком мне пестреньким казалась

И ласково, из-за одних сластей,

Вокруг родной ты ветки увивалась.

 

И вот теперь ты, куколка моя,

Живой души движения скрываешь

И, красоту застенчиво тая,

Взглянуть на свет украдкой замышляешь.

 

Постой, постой, порвется пелена,

На божий свет с улыбкою проглянешь,

И, весела и днем упоена,

Ты яркою нам бабочкой предстанешь.

 

1859

 

«Я целый день изнемогаю…»

 

 

Я целый день изнемогаю

В живом огне твоих лучей

И, утомленный, не дерзаю

К ним возводить моих очей;

 

Но без тебя, сознавши смутно

Всю безотрадность темноты,

Я жду зари ежеминутно

И всё твержу: Взойдешь ли ты?

 

1859

 

«Твоя старушка мать могла…»

 

 

Твоя старушка мать могла

Быть нашим вечером довольна:

Давно она уж не была

Так зло-умно-многоглагольна.

 

Когда же взор ее сверкал,

Скользя по нас среди рассказа,

Он с каждой стороны встречал

Два к ней лишь обращенных глаза.

 

Ковра большого по углам

Сидели мы друг к другу боком,

Внемля насмешливым речам, —

А речи те лились потоком.

 

Восторгом полные живым,

Мы непритворно улыбались

И над чепцом ее большим

Глазами в зеркале встречались.

 

1859

 

«По ветви нижние леса…»

 

 

По ветви нижние леса

В зеленой потонули ржи.

Семьею новой в небеса

Ныряют резвые стрижи.

 

Сильней и слаще с каждым днем

Несется запах медовой

Вдоль нив, лоснящихся кругом

Светло-зеленою волной.

 

И негой истомленных птиц

Смолкают песни по кустам,

И всеобъемлющих зарниц

Мелькают лики по ночам.

 

1859

 

«Как ярко полная луна…»

 

 

Как ярко полная луна

Посеребрила эту крышу!

Мы здесь под тенью полотна,

Твое дыхание я слышу.

 

У неостывшего гнезда

Ночная песнь гремит и тает.

О, погляди, как та звезда

Горит, горит и потухает.

 

Понятен блеск ее лучей

И полночь с песнию своею,

Но что горит в груди моей —

Тебе сказать я не умею.

 

Вся эта ночь у ног твоих

Воскреснет в звуках песнопенья,

Но тайну счастья в этот миг

Я унесу без выраженья.

 

1859?

 

«Как эта ночь, ты радостно-светла…»

 

 

Как эта ночь, ты радостно-светла,

Подобно ей, к мечтам ты призываешь

И, как луна, что там вдали взошла,

Всё кроткое душе напоминаешь.

 

Она живет в минувшем, не скорбя,

И весело к грядущему стремится.

Взгляну ли вдаль, взгляну ли на тебя —

И в сердце свет какой-то загорится.

 

Конец 50-х гг.

 

«Влачась в бездействии ленивом…»

 

 

Влачась в бездействии ленивом

Навстречу осени своей,

Нам с каждым молодым порывом,

Что день, встречаться веселей.

 

Так в летний зной, когда в долины

Съезжают бережно снопы

И в зрелых жатвах круговины

Глубоко врезали серпы,

 

Прорвешь случайно повилику

Нетерпеливою ногой —

И вдруг откроешь землянику,

Красней и слаще, чем весной.

 

Конец 50-х гг.

 

«Ты прав: мы старимся. Зима недалека…»

 

 

Ты прав: мы старимся. Зима недалека,

Нам кто-то праздновать мешает,

И кудри темные незримая рука

И серебрит и обрывает.

 

В пути приутомясь, покорней мы других

В лицо нам веющим невзгодам;

И не под силу нам безумцев молодых

Задорным править хороводом.

 

Так что ж! ужели нам, покуда мы живем,

Вздыхать, оборотясь к закату,

Как некогда, томясь любви живым огнем,

Любви певали мы утрату?

 

Нет, мы не отжили! Мы властны день любой

Чертою белою отметить

И музы сирые еще на зов ночной

Нам поторопятся ответить.

 

К чему пытать судьбу? Быть может, коротка

В руках у парки нитка наша!

Еще разымчива, душиста и сладка

Нам Гебы пенистая чаша.

 

Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец

Ее огонь благие чувства, —

Так пей же из нее, любимый наш певец:

В ней есть искусство для искусства.

 

1860?

 

К молодому дубу

 

 

Вчера земле доверил я

Твой корень преданной рукою,

И с той поры мечта моя

Следит с участьем за тобою.

 

Словам напутственным внемли,

Дубок, посаженный поэтом:

Приподымайся от земли

Всё выше, выше с каждым летом.

 

И строгой силою ветвей

Гордясь от века и до века,

Храни плоды ты для свиней,

А красоту для человека.

 

Между 1860 и 1862

 

Марта 1863 года

 

 

Какой восторг! уж прилетели

Вы, благовестники цветов!

Я слышу в поднебесьи трели

Над белой скатертью снегов.

 

Повеет раем над цветами,

Воскресну я и запою, —

И сорок мучеников сами

Мне позавидуют в раю.

 

Март 1863

 

«Нетленностью божественной одеты…»

 

 

Нетленностью божественной одеты,

Украсившие свет,

В Элизии цари, герои и поэты,

А темной черни нет.

 

Сама Судьба, бесстрастный вождь природы,

Их зыблет колыбель.

Блюсти, хранить и возвышать народы —

Вот их тройная цель

 

Равно молчат, в сознании бессилья,

Аида мрачный дол

И сам Олимп, когда ширяет крылья

Юпитера орел.

 

Утратя сон от божеского гласа,

При помощи небес

Убил и змей, и стойла Авгиаса

Очистил Геркулес.

 

И ты, поэт, мечей внимая звуку,

Свой подвиг совершил:

Ты протянул тому отважно руку,

Кто гидру задушил.

 

Конец 1863 или начало 1864

 

«Я повторял: Когда я буду…»

 

 

Я повторял: «Когда я буду

Богат, богат!

К твоим серьгам по изумруду —

Какой наряд!»

 

Тобой любуясь ежедневно,

Я ждал, — но ты —

Всю зиму ты встречала гневно

Мои мечты.

 

И только этот вечер майский

Я так живу,

Как будто сон овеял райский

Нас наяву.

 

В моей руке — какое чудо! —

Твоя рука,

И на траве два изумруда —

Два светляка.

 

1864

 

Тургеневу («Из мачт и паруса — как честно он служил…»)

 

 

Из мачт и паруса — как честно он служил

Искусному пловцу под ведром и грозою! —

Ты хижину себе воздушную сложил

Под очарованной скалою.

 

Тебя пригрел чужой денницы яркий луч,

И в откликах твоих мы слышим примиренье;

Где телом страждущий пьет животворный ключ,

Душе сыскал ты возрожденье.

 

Поэт! и я обрел, чего давно алкал,

Скрываясь от толпы бесчинной,

Среди родных полей и тень я отыскал

И уголок земли пустынной.

 

Привольно, широко, куда ни кинешь взор.

Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!

И, плектрон отложа, я взялся за топор

И за блестящую лопату.

 

Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,

Луна и солнце в окна блещет,

И, зеленью шумя, деревьев хоровод

Ликует жизнью и трепещет.

 

Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул

Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду

Лихого табуна сближающийся гул

Да крик козы, бегущей к стаду.

 

Здесь песни нежных муз душе моей слышней,

Их жадно слушает пустыня,

И верь! — хоть изредка из сумрака аллей

Ко мне придет моя богиня.

 

Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч

Душой, привычною к утратам,

Желал бы умереть, как утром лунный луч,

Или как солнечный — с закатом.

 

 

Утро в степи

 

 

Заря восточный свой алтарь

Зажгла прозрачными огнями,

И песнь дрожит под небесами:

«Явися, дня лучистый царь!

 

Мы ждем! Таких немного встреч!

Окаймлена шумящей рожью,

Через всю степь тебе к подножью

Ковер душистый стелет гречь.

 

Смиренно преклонясь челом,

Горит алмазами пшеница,

Как новобрачная царица

Перед державным женихом».

 

1865

 

«В пене несется поток…»

 

 

В пене несется поток,

Ладью обгоняют буруны,

Кормчий глядит на восток

И будит дрожащие струны.

 

В бурю челнок полетел,

Пусть кормчий погибнет в ней шумно,

Сердце, могучий, он пел —

То сердце, что любит безумно.

 

Много промчалось веков,

Сменяя знамена и власти,

Много сковали оков

Вседневные мелкие страсти.

 

Вынырнул снова поток.

Струею серебряной мчало

Только лавровый венок,

Да мчало ее покрывало.

 

1866?

 

«Какой горючий пламень…»

 

 

Какой горючий пламень

Зарей в такую пору!

Кусты и острый камень

Сквозят по косогору.

 

Замолк и засыпает

Померкший пруд в овраге;

лишь ласточка взрезает

Нить жемчуга на влаге.

 

Ушли за днем послушно

последних туч волокна.

О, как под кровлей душно,

Хотя раскрыты окна!

 

О нет, такую пытку

Переносить не буду;

Я знаю, кто в калитку

Теперь подходит к пруду.

 

26 января 1867

 

«Хотя по-прежнему зеваю…»

 

 

Хотя по-прежнему зеваю,

Степной Тантал, —

Увы, я больше не витаю,

Где я витал!

 

У одичалой, непослушной

Мечты моей

Нет этой поступи воздушной

Царицы фей.

 

В лугах поэзии зарями

Из тайны слез

Не спеют росы жемчугами,

А бьет мороз.

 

И замирает вдохновенье

В могильной мгле,

Как корнеплодное растенье

В сухой земле.

 

О, приезжай же светлым утром,

Когда наш сад

С востока убран перламутром,

Как грот наяд.

 

В тени убогого балкона,

Без звонких лир,

Во славу нимф и Аполлона

Устроим пир.

 

Тебе побегов тополь чинный

Даст для венца,

Когда остудим пеной винной

Мы тук тельца.

 

Найду начальный стих пэана

Я в честь твою;

Не хватит сил допить стакана —

Хоть разолью!

 

январь или февраль 1869

 

Лизиас и Вакхида

(Идиллия)

 

Вакхида

 

О, непонятные, жестокие мужчины!

И охлажденье их и страсть к нам — без причины.

Семь дней тому назад еще в последний раз

Здесь предо мной вздыхал и плакал Лизиас.

Я верила, я им гордилась, любовалась.

Ты видишь, Пифия? Всё нынче миновалось!

Зову — не слушает. Спроси, отворожен

Он зельем, что ль, каким? Или обижен он

Вакхидой верною? Давно ль, склоня колены,

Преследовал меня богач из Митилены,

Швырялся золотом, нес мирры, пышных роз,

И руку предлагал? — О, сколько горьких слез

Мне стоил Лизиас!

 

Пифия

 

Я помню, ревновала

Его ты к флейтщице. Я знаю, та Цимбала

Тяжелокосая с Филлидою-змеей

Всегда вдвоем. — Куда ты, Лизиас? Постой!

Признайся лучше!

 

Лизиас

 

В чем?

 

Пифия

 

Я правдой не обижу.

Недаром флейтщиц я лезбейских ненавижу.

Вот всепобедные сирены! Слушай смех.

Ведь не Вакхида я смиренница. При всех

Скажу, что видела на днях. Бываю часто

На пышных я пирах. Наследник Феофраста

Звал ужинать. Он сам красноречив, пригож

И ласков. Собрались. В венках вся молодежь,

Вся раздушенная; в венке на крайнем ложе

С седою бородой мудрец известный тоже

Возлег. Мне не забыть сурового лица.

Всем хочется речей послушать мудреца…

Вдруг флейты ласковой, игривой, вдохновенной,

Фригийской флейты зов раздался вожделенный,

И легкая, как лань, лезбеянка вошла,

Остановилася, всех взором обвела

И старцу мудрому, исполнена тревоги,

Кудрявой головой, в цветах, поникла в ноги.

Но старец ей, смеясь: «Нашла же, где упасть!

Беседе рад мудрец, но презирает страсть» —

И оттолкнул ее. Смущенная позором,

Лезбеянка встает; но флейты страстным хором

Зовут танцовщицу, — и вот уже она

Несется, кружится, полуобнажена

И беззаветного исполнена желанья.

Я женщина — и то… Нет, страшные созданья!

Смотрю — философ наш, порыва не тая,

Встает, кричит: «Все прочь! сюда! она моя!»

Вмешался тут Дифил, повеса и гуляка,

Поднялся общий шум, и завязалась драка.

Венок у мудреца сорвали с головы…

Смех! — Вот лезбеянки, ты видишь, каковы.

А ты еще ее, Вакхиду, голубицу,

Решился променять на флейтщицу-срамницу,

На черноглазую Цимбалу.

 

Вакхида

 

Нет, постой,

Подруга Пифия! Мне хочется самой

Ему напомнить ночь, как, веря юным силам,

Он пил наперебой с Тразоном и Дифилом.

Позвали флейтщиц к вам. — Я не спускала глаз. —

Хотя Цимбалу ты поцеловал пять раз,

Ты этим лишь себя унизил. Но Филлида!

Я всё заметила, не подавая вида, —

Как ты глазами ей указывал фиал,

Тобою отпитой, как ты рабу шептал,

Наполнив вновь его, тайком снести к Филлиде.

Нет, вспомнить не могу я о такой обиде! —

Как, закусивши плод и видя, что Тразон

О Диогене в спор с Дифилом погружен,

Ты яблоко швырнул — и на лету поймала

Она его, смеясь; потом поцеловала

И спрятала. — Ну что? Что скажешь ты теперь?

 

Лизиас

 

Я пьян был и шутил. Нет, Пифия, не верь

Ты ревности ее. Ее ты защищаешь,

Но скажешь ты не то, когда ты всё узнаешь.

Вакхида, выслушай! Довольно я молчал!

На ложе с отроком я сам тебя застал!

 

Вакхида

 

Меня? О боги! Где? Когда? В какую пору?

 

Лизиас

 

Ты знаешь, что, меня строжайшему надзору

Отец из-за тебя подвергнув, приказал,

Чтоб раб мне по ночам дверей не отпирал.

Семь дней тому назад, желаньем истомленный,

Позвал Дримона я. Мой сверстник благосклонный

Подставил у стены мне спину — и по ней

Я перелез. Бегу — и вот я у дверей

Моей возлюбленной. Была уж полночь, пели

Вторые петухи. Дверь заперта. Ужели

Стучать, греметь? Махну я через двор, — знаком

Мне этот путь. Вхожу я ощупью в твой дом,

Нащупал я постель.

 

Вакхида

 

О боги! Умираю!

Что скажет он еще?

 

Лизиас

 

Я слухом различаю

Дыхание двоих. Сперва мне мысль пришла —

Рабыню Лиду спать ты, видно, позвала;

Но тихо я впотьмах к вам простираю руки…

О Пифия! пойми, какие злые муки

Я вынес! Ищущей рукою я напал

На кожу нежную: то отрок возлежал,

Благоухающий, с обритой головою…

О, если б нож тогда случился под рукою!

Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ!

 

Вакхида

 

И только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?

То Пифия была.

 

Пифия

 

К чему ты всё болтаешь!

 

Вакхида

 

Зачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:

То Пифия была.

 

Лизиас

 

С обритой головой?

Ну, скоро ж у нее роскошною косой

Успели локоны густые увенчаться!

Сам Феникс быстро так не может возрождаться;

На бритой голове коса узлом в шесть дней!

 

Вакхида

 

Боясь, чтобы болезнь недавняя кудрей

Ей не испортила, она без сожаленья

Обрилась, — а на ней чужое украшенье.

Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам

Ревнивец наконец пускай поверит сам.

Ты видишь, — вот она, невинная прикраса,

А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!

 

1869

 

«Когда б в полете скоротечном…»

 

 

Когда б в полете скоротечном

Того, что призывает жить,

Я мог, по выборе сердечном,

Любые дни остановить, —

 

Порой, когда томит щедротой

Нас сила непонятно чья,

На миг пленился б я заботой

Детей, прудящих бег ручья,

 

И, поджидая и ревнуя,

В пору любви, в тиши ночной,

Я под печатью поцелуя

Забыл заре воскликнуть: «Стой!»

 

Перед зеленым колыханьем

Безбрежных зреющих полей

Я б истомился ожиданьем

Тяжелых, непосильных дней.

 

Я б ждал, покуда днем бесшумным

Замрет тоскливый труд и страх,

Когда вся рожь по тесным гумнам

Столпится в золотых скирдах.

 

1870?

 

Крысы

 

 

К хозяину в день стачки

Сбежались прачки —

И подняли на целый дом

Содом.

Как трубы медные в ушах у господина

Трещат Настасья, Акулина:

«Извольте посмотреть на гофренный чепец!

Пришел всей прачечной конец!

Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:

От крыс житья не стало.

Всю ночь, с зари и до зари,

По всем горшкам — и лезут в фонари.

Нахальству меры уж не знают:

Днем мы работаем — они себе гуляют!»

— «А что же делают коты?»

— «Помилуйте, разлопались скоты!

Придет, мяучит об отвесном.

Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном

С зубастой крысою схватиться? Да троих —

Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:

Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!

Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,

А зубы точатся у них на всякий час

Об корки, сухари и весь сухой запас.

Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,

Сухого же держать не смейте вы запасу,

Чтоб не было над чем им зубы поточить,

А чтоб в жилье злодеек не пустить —

Какая стирка тут! Работа уж какая! —

Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,

И только бестия к вам выйдет есть иль пить —

За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,

А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».

Не знаю, много ли у прачек уцелело

Хозяйского добра; но в доме благодать:

Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.

 

1879

 

«Это утро, радость эта…»

 

 

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

 

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист,

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

 

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это всё — весна.

 

1881?

 

«Заиграли на рояле…»

 

 

Заиграли на рояле,

И под звон чужих напевов

Завертелись, заплясали

Изумительные куклы.

 

Блеск нарядов их чудесен —

Шелк и звезды золотые.

Что за чуткость к ритму песен:

Там играют — здесь трепещут.

 

Вид приличен и неробок,

А наряды — загляденье;

Только жаль, у милых пробок

Так тела прямолинейны!

 

Но красой сияют вящей

Их роскошные одежды…

Что б такой убор блестящий

Настоящему поэту!

 

1882

 

«Так, он безумствует; то бред воображенья…»

 

 

Так, он безумствует; то бред воображенья.

Я вижу: верный пес у ног твоих лежит, —

Смущают сон его воздушные виденья,

И быстрой птице вслед он лает и визжит;

 

Но, гордая, пойми: их бездна разделяет, —

Твой беспристрастный ум на помощь я зову:

Один томительно настичь свой сон желает,

Другой блаженствует и бредит наяву.

 

Начало 80-х гг.?

 

Перепел

 

 

Глупый перепел, гляди-ка,

Рядом тут живет синичка:

Как с железной клеткой тихо

И умно сжилася птичка!

 

Всё ты рвешься на свободу,

Головой толкаясь в клетку,

Вот, на место стен железных,

Натянули туго сетку.

 

Уж давно поет синичка,

Не страшась железных игол,

Ты же всё не на свободе,

Только лысину напрыгал.

 

1884

 

Романс («Угадал — и я взволнован…»)

 

 

Угадал — и я взволнован,

Ты вошла — и я смущен,

Говоришь — я очарован.

Ты ли, я ли, или сон?

 

Тонкий запах, шелест платья, —

В голове и свет и мгла.

Глаз не смею приподнять я,

Чтобы в них ты не прочла.

 

Лжет лицо, а речь двояко;

Или мальчик я какой?

Боже, боже, как, однако,

Мне завиден жребий мой!

 

19 января 1885?

 

В.С. Соловьеву

 

 

Ты изумляешься, что я еще пою,

Как будто прежняя во храм вступает жрица,

И, чем-то молодым овеяв песнь мою,

То ласточка мелькнет, то длинная ресница.

 

Не всё же был я стар, и жизненных трудов

Не вечно на плеча ложилася обуза:

В беспечные года, в виду ночных пиров,

Огни потешные изготовляла муза.

 

Как сожигать тогда отрадно было их

В кругу приятелей, в глазах воздушной феи!

Их было множество, и ярких и цветных, —

Но рабский труд прервал веселые затеи.

 

И вот, когда теперь, поникнув головой

И исподлобья в даль одну вперяя взгляды,

Раздумье набредет тяжелою ногой

И слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

 

10 апреля 1885

 

Комета

 

 

«Дедушка, это звезда не такая,

Знаю свою я звезду:

Всех-то добрее моя золотая,

Я ее тотчас найду!

 

Эта — гляди-ка, вон там, за рекою —

С огненным длинным пером,

Пишет она, что ни ночь, над землею,

Страшным пугает судом.

 

Как засветилася в небе пожаром,

Только и слышно с тех пор:

Будут у нас — появилась недаром —

Голод, война или мор».

 

«Полно, голубчик, напрасная смута;

Жили мы, будешь ты жить,

Будешь звезду, как и мы же, свою-то,

Видеть и вечно любить.

 

Этой недолго вон так красоваться,

Ей не сродниться ни с кем:

Будут покуда глядеть и бояться —

И позабудут совсем».

 

Между 1874 и 1886

 

Крез

 

 

В Сардах пир, — дворец раскрыл подвалы,

Блещут камни, жемчуги, фиалы, —

Сам Эзоп, недавний раб, смущен,

Нет числа треножникам, корзинам:

Дав законы суетным Афинам,

К Крезу прибыл странником Солон.

 

«Посмотри на эти груды злата!

Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,

И над чем трудился хитрый грек;

Видишь рой моих рабынь стыдливый?

И скажи, — промолвил царь кичливый, —

Кто счастливый самый человек?»

 

«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —

Был ответ, — двух юношей в Аргосе:

Клеобис один, другой Битон.

Двух сынов в молитвах сладкой веры

Поминала жрица строгой Геры

И на играх славу их имен.

 

Раз быки священной колесницы

Опоздали к часу жертвы жрицы,

И народ не ведал, что начать;

Но ярмо тяжелое надето, —

Клеобис и Битон, два атлета,

К алтарю увозят сами мать.

 

„О, пошли ты им всех благ отныне,

Этим детям!“ — молится богине

Жрица-мать и тихо слезы льет.

Хор умолк, потух огонь во храме,

И украсил юношей венками,

Как победу чествуя, народ.

 

А когда усталых в мир видений

Сон склонил, с улыбкой тихий гений

Опрокинул факел жизни их,

Чтоб счастливцев, и блажен и светел,

Сонм героев и поэтов встретил

Там, где нет превратностей земных.»

 

«Неужель собрал я здесь напрасно

Всё, что так бесценно и прекрасно? —

Царь прервал Солона, морща лоб. —

Я богат, я властен необъятно!

Мне твое молчанье непонятно».

«Не пойму и я», — ввернул Эзоп.

 

«Царь, — сказал мудрец, — всё прах земное!

Без богов не мысли о герое;

Кто в живых, счастливцем не слыви.

Счастья нет, где нет сердец смиренных,

Нет искусств, нет песен вдохновенных,

Там, где нет семейства и любви».

 

1872

 

«Целый мир от красоты…»

 

 

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

 

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.

 

Между 1874 и 1886

 

Лиле

 

 

Лови, лови ты

Часы веселий,

Пока ланиты

Не побледнели,

Но средь волнений

Живых и властных

Проси мгновений

У муз прекрасных.

 

Между 1874 и 1886

 

«Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы…»

 

 

Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы;

Взор преклонивши, она видит твою красоту.

 

Между 1874 и 1886

 

«О, не вверяйся ты шумному…»

 

 

О, не вверяйся ты шумному

Блеску толпы неразумному, —

Ты его миру безумному

Брось — и о нем не тужи.

Льни ты хотя б к преходящему,

Трепетной негой манящему, —

лишь одному настоящему,

Им лишь одним дорожи.

 

Между 1874 и 1886

 

«Чем доле я живу, чем больше пережил…»

 

 

Чем доле я живу, чем больше пережил,

Чем повелительней стесняю сердца пыл, —

Тем для меня ясней, что не было от века

Слов, озаряющих светлее человека:

Всеобщий наш отец, который в небесах,

Да свято имя мы твое блюдем в сердцах,

Да прийдет царствие твое, да будет воля

Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.

Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,

Прости нам долг, — и мы прощаем должников,

И не введи ты нас, бессильных, в искушенье,

И от лукавого избави самомненья.

 

Между 1874 и 1886

 

«Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою…»

 

 

Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою,

Во мглу тяжелых туч сокрылася любовь,

И радость над твоей прелестной головою

Роскошною звездой не загорится вновь.

 

И жертва зависти, и жертва кривотолка,

За прелесть детскую погибнуть ты должна;

Так бьется, крылышки раскинув, перепелка,

Раздавлена ногой жующего вола.

 

30 марта 1886

 

«На зеленых уступах лесов…»

 

 

На зеленых уступах лесов

Неизменной своей белизной

Вознеслась ты под свод голубой

Над бродячей толпой облаков.

 

И земному в небесный чертог

Не дано ничему достигать:

Соберется туманная рать —

И растает у царственных ног.

 

23 июля 1886

 

«В те дни, как божествам для происков влюбленных…»

 

 

В те дни, как божествам для происков влюбленных

Бродить среди людей случалося не раз,

При помощи собак, Дианой обученных,

Пресветлый Аполлон овечье стадо пас.

 

Любил своих овец сей пастырь именитый;

Как их улучшить быт — не мог придумать сам:

Тяжелорунные, конечно, овцы сыты;

Жаль только одного — свободы нет овцам.

 

Хитер на выдумки, влекомый чувством братства,

Меркурий пастыря в раздумье увидал

(Он только проходил с ночного волокрадства)

И пред задумчивым владыкою предстал.

 

«Не надивлюсь, — сказал, — как может ум великий

В потемках там бродить, где ясно всё как день?

Ты начинай с собак: оставь их для прилики,

Но только ты на всех намордники надень».

 

— «А волки?» — «Что?» — «Придут». — «Пустые это толки:

Им про намордники нельзя узнать в лесах.

Не тронут». — «Ну, пускай; пусть волки будут волки;

Но как с овцами быть? Подумай об овцах!»

 

— «А сами овцы что ж? Иль на себя не глянут?

Ведь жеребец ведет табун свой как тиран».

— «Баран не жеребец: их слушаться не станут.

Подумай сам, какой уж набольший баран!»

 

— «Всё больше дива мне, признаюсь откровенно!

Препятствия во всём нарочно ищешь ты.

Пусть сами выберут своих, а ты мгновенно

Им лапы отрасти да закорючь хвосты».

 

«Мысль — дать собачий чин — отличная, признаться:

Науки обретут и пользу в ней и честь;

Но стражи новые должны же и питаться:

Не лишнее спросить — что оборотню есть?»

 

— «Конечно, натощак служить накладно миру,

Но может ли вопрос возникнуть в том какой?

Тут овцы, поглядишь, готовы лопнуть с жиру:

Дозволь такой овце всеядной быть овцой».

 

Так всё улажено. Все овцы без оглядок

Бегут, жуют кусты и суются под тень.

Собакам из овец кусок служебный сладок,

А прежние — глядят, да на носу ремень.

 

Промеж овец везде доходит уж до драки —

Знать, стало невтерпеж порядки эти несть, —

И каждой хочется из них попасть в собаки:

Чем накормить собой другого, лучше есть.

 

В дрему и болотах все овцы побывали, —

Не знают, как бежать, укрыться только где б, —

И овцы извелись, и овцы зачихали…

Не знаю, долго ли над ними бился Феб.

 

1886

 

«Чуждые огласки…»

 

 

Чуждые огласки,

Слышу речи ласки,

Вижу эти глазки,

Чую сердца дрожь, —

 

Томных грез поруки,

Засыпают звуки…

Их немые муки

Только ты поймешь!

 

31 января 1887

 

«Озираясь на юность тревожно…»

 

 

Озираясь на юность тревожно,

Будь заветной святыне верна!

Для надежды граница возможна, —

Невозможна для веры она.

 

Не дивись же, что прежнее пламя

Всё твою окружает красу:

Ты уходишь, но верное знамя

На ходу над собой я несу.

 

14 сентября 1889

 

«Погляди мне в глаза хоть на миг…»

 

 

Погляди мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней:

Чем яснее безумство в твоих,

Тем блаженство мое несомненней.

 

Не дано мне витийство: не мне

Связных слов преднамеренный лепет! —

А больного безумца вдвойне

Выдают не реченья, а трепет.

 

Не стыжусь заиканий своих:

Что доступнее, то многоценней.

Погляди ж мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней.

 

3 апреля 1890

 

«Что молчишь? Иль не видишь — горю…»

 

 

Что молчишь? Иль не видишь — горю,

Всё равно — отстрани хоть, приветь ли.

Я тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

 

Отчего же сомненье свое

Не гасить мне в неведенье этом?

Отчего же молчанье твое

Не наполнить мне радужным светом?

 

Может быть, я при нем рассмотрю,

В нем отрадного, робкого нет ли…

Хоть тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

 

11 ноября 1890

 

The Echoes

 

 

Та же звездочка на небе,

Та ж внизу течет река, —

Смолк давно лишь голос милый,

Радость сердца далека!

Эхо вторит мне уныло:

Далека!

 

Тот же в роще молчаливой

Бьет веселый, светлый ключ;

Но отрадный лик былого

Не проглянет из-за туч!

Грустно шепчет эхо снова:

Из-за туч.

 

Та же птичка, что певала,

Ночью песнь свою поет;

Но та песнь грустнее стала,

Радость на сердце нейдет!

Эхо тихо простонало:

Да, нейдет!

 

Голос прошлого родного,

Ты умолкнешь ли когда?

Не буди ты сновидений,

Что умчались навсегда!

Снова эхо в отдаленьи

Вторит: навсегда!

 

 

«Тяжело в ночной тиши…»

 

 

Тяжело в ночной тиши

Выносить тоску души

Пред безглазым домовым,

Темным призраком немым,

Как стихийная волна

Над душой одна вольна.

 

Но зато люблю я днем,

Как замолкнет всё кругом,

Различать, раздумья полн,

Тихий плеск житейских волн.

Не меня гнетет волна,

Мысль свежа, душа вольна;

Каждый миг сказать хочу:

«Это я!» Но я молчу.

 

15 сентября 1892