III. Возвращение к исходному

 

 

В вертолете

 

В железном грохочущем брюхе вертолета лежали ящики с продуктами. У одной стенки примостилась оранжевая бочка – дополнительный бензобак для длительных рейсов, связка новеньких, в масле охотничьих карабинов калибра 8,2. Сашка был единственным пассажиром в этом мире грохота и таежного снаряжения.

Он выглянул в иллюминатор. Обдутые ветром горные хребты уходили куда‑то за тысячи километров. Между хребтами сверкали извивы безлюдных рек. По долинам растекались рыжие россыпи лиственничной тайги. И совсем рядом проплывали черные камни безжизненных горных вершин.

– Луна! – сказал сам себе Сашка. – Луна!

Он сгорбился на сиденье и закурил. И тотчас на лесенке из кабины показались стоптанные ботинки, потом ноги, потом кожаный зад бортмеханика. Бортмеханик нагнулся и погрозил Сашке. Кивнул на оранжевый бензобак. Сашка убрал сигарету. Бортмеханик сошел вниз. У него были оттопыренные уши, веснушчатая физиономия и прищур глаз как у доброго ястреба. Оскальзываясь на рубчатом железном полу, он подошел к Сашке. Сел рядом.

– Такие дела! – для начала сказал он и прицельно покосился на Сашку. Но Сашка лишь улыбнулся в ответ. Бортмеханик понял, что с этим парнем не выйдет словесной дуэли, любимого бортмеханикового занятия.

– Тебя как зовут?

– Сашка.

– Витя. Витя Ципер, авиационный циркач.

– Почему циркач?

– Когда я на борту, летательный аппарат обязательно падает. На взлете, в полете или при посадке, – доверительно пояснял Ципер. – От меня все экипажи уже отказались, кроме… – Ципер кивнул в сторону пилотской кабины. – Такая судьба. И представь – без моей вины. Давно из Европы?

– Два месяца.

– Медленно движешь! Журналист?

– Географ.

– Уже легче. Сапсегай журналистов… обожди…

Витя Ципер в два прыжка кинулся к входу в кабину.

В ровный грохот стали врываться перебои, и вдруг наступила оглушительная тишина. Вертолет с безмолвно раскручивающимся винтом провалился вниз.

Нескончаемо долго продолжалось это падение. Потом вдруг мотор снова заработал, и вертолет стал набирать высоту.

Вернулся Ципер.

– Вот видишь? – сказал он и внимательно посмотрел на Сашку.

– Интересные у тебя шутки, – сказал Сашка.

– Вода в бензопровод попала. Слышишь?

Сашка прислушался, но, кроме моторного грохота, ничего не мог разобрать. Он отрицательно покачал головой.

– Командир на четырех языках кроет бензозаправщиков. Такие дела. И тебя кроет. Во дает!

– Меня‑то за что?

– За крюк. Нам же в другую бригаду надо. А Инна его упросила. Ты давно ее знаешь?

– Давно.

 

Инна

 

Он стоял тогда около самолета, решая, лететь ему или оставаться. Пассажиры поднимались по трапу. Захлопнулась дверца. Закрутились винты.

– А вы почему остались?

Сашка оглянулся. Девушка в плащике стояла сзади него и тщетно пыталась прихлопнуть юбку, взметенную вихрем от винтов самолета.

– А почему не остаться?

– У нас никто никогда не сходит. – Девушка подняла к Сашке лицо. Круглое миловидное с серыми спокойными глазами. – Здесь фактория, посадочная полоса и медпункт. Я фельдшер при этом медпункте.

Сашка огляделся. Деревянное здание аэропорта. Повисшая полосатая «кишка» на шесте. Убегающий к горизонту пойменный лес. На горизонте неизвестный хребет.

Коричневые таежные люди сели в вертолет. Закрутился винт, и вертолет медленно пошел вверх. Стало окончательно пусто.

– И когда же я улечу?

– Почтовый приходит раз в месяц. Он позавчера был. Иногда заходят случайные.

– Значит, застрял?

– Вы не жалейте, – сказала девушка. – У нас хорошо. Тихо.

– А жить?

– С этим здесь трудно. У меня комната при медпункте пустая. Зовут меня Инна. Я и сын, так и живем.

– Просто Саша. Саша Ивакин.

Взгляды их встретились. Она отвела глаза.

 

– Не‑ет! Еще не‑ет! – Мальчишка кричал на всю окрестную лесотундру и заливался смехом.

– Сейчас посмотрим, – сказал Сашка и обошел вокруг кряжа, выбирая место. – Ну‑у, смотри внимательно.

Сашка примерился и ловким ударом колуна развалил кряж.

– Не‑ет! – счастливо верещал пацан. – Нету, – тихо добавил он.

– Значит, в другом, – Сашка вывалил из груды дров следующий кряж.

Мальчишка открыл рот, округлил глаза.

– Что тут у вас? – Инна в белом халате стояла за штакетником и смотрела на сына и Сашку.

– Мама, мам! Дядя Саша говорит, что в поленьях маленькие человечки живут. Как расколешь, они убегают в другое. Правда, да?

Инна улыбнулась и спросила тихо:

– У вас выдумки когда‑нибудь кончатся?

– Еще не иссякли.

– На рыбалку бы съездили.

– А борт? Вдруг борт к пастухам будет?

– С утра все известно бывает. Разве чудо какое.

– А я в чудеса верю, – сказал Сашка.

Инна поковыряла пальцем штакетник, посмотрела на Сашкину спину. Сашка обернулся. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом она тихо повернулась и ушла. Поднялась по деревянному крыльцу к двери с надписью «Амбулатория».

Они еще немного покололи дрова, потом уселись на пахнущие смолой поленья. Пацан явно соскучился по мужскому обществу, смотрел на Сашку с немым обожанием. По неизвестной причине Сашка вдруг стал рассказывать ему о дяде Васе Прозрачном, который все на свете умеет. Вот любая работа, и он умеет. Сейчас он уехал в Антарктиду, где звери, птицы да лед.

– А белые медведи там есть? – спросил мальчишка.

– Белых медведей там нет. И вот почему. Однажды они отправились в Антарктиду. Шли все на юг и на юг и чем дальше они шли, тем жарче им становилось. С высокой горы они увидели Африку. Над Африкой висело жаркое солнце, и вся она даже издали казалась горячей, как печка. Медведи на горе долго совещались: снять им белые шубы или повернуть обратно.

Все‑таки пожалели шубы и вернулись. Так и не попали в Антарктиду.

Они сидели на деревянном крыльце дома. Светловолосый мальчуган слушал Сашку с любопытством и изумлением. Инна искоса поглядывала на него.

– А живут там пингвины. Грудь у них белая, как в нейлоновой рубашке, пиджак черный, лапы синие, а нос красный.

– Как у дяди Гриши, – сонно сказал мальчишка.

 

Сашка лежал на диване, закинув руки за голову. В соседней комнате Инна говорила что‑то, укладывая мальчишку. Стало тихо. Сашка нагнулся, вытащил из рюкзака дневник Шаваносова. Последняя страница была так же аккуратно заполнена, как и все предыдущие. Точка и подпись: стойбище Сексурдах.

– Сексурдах! – сказал Сашка.

Скрипнула дверь. Вошла Инна в домашнем халатике. Остановилась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на Сашку бабьими дурными глазами. Щелкнула выключателем. Сашка встал и шагнул к ней навстречу.

– Задвинь шторы, – шепотом попросила она.

…Они лежали рядом на узком диванчике.

– Кто был твой муж? – глухо спросил Сашка.

– Шофер.

– А… где он?…

– Завтра будет вертолет, – ровным голосом сообщила она.

Сашка молчал.

– Ты слышишь? Будет спецрейс к пастухам. Как раз к Сапсегаю. Тебя возьмут. Я просила.

– Выпроваживаешь?

– Я хочу знать: уедешь ты или останешься.

– Я вернусь.

– Нет. Не вернешься.

– Откуда ты знаешь?

– У женщин, Саш, ум так устроен. Они видят то, что другие не видят.

– Тогда почему ты…

– Саш! – перебила она.

– Да?

– Обещай мне.

– Что?

– Ты, Саш, должен быть очень хорошим человеком. Понимаешь, мы здесь живем, живем… Людей видим мало. Тут тихо, и вообще тут делаешься другой. И когда приезжий, то сразу видишь, кто он. Подлец, бабник, добряк или…

– Или?

– Есть люди, которым труднее других. И на них обязанность быть лучше. Другим сходит с рук, а им нет.

– Ты странная…

– Ты проживи здесь три года… три года подряд… ночь полярная.

– А почему я должен быть лучше других?

– Не знаю. Это вроде бы каждый обязан. Но если человек решился жить по мечте, то он обязан вдвойне. Потому что большинство по мечте жить трусит… Или благоразумие мешает. А те, кто живет по мечте, – они вроде примера. Или укора.

– Я понял, – сказал Сашка.

 

Сапсегай

 

– Сейчас снизимся, – сказал Витя Ципер. – На, передай Сапсегаю.

Он протянул Сашке бутылку спирта.

– А сам?

– Что ты! Тебя выкинем и сразу на курс. На базе узнают, голову оторвут командиру. Тебя взяли из‑за Инны. Знаешь, как ее чукчи зовут? Доктор Переургин. Это они ее фамилию так переделали. Ее тут в каждом стойбище знают.

Вертолет сел, взметав вершинки лиственниц. Витя Ципер открыл дверь. Сашка выпрыгнул, и тотчас винты закрутились, и вертолет пошел вверх.

Сашка огляделся и вынужден был надеть очки. И тотчас увидел сцену, точно выстроенную тщательным провинциальным фотографом.

На фоне покрытого оленьими шкурами кочевого жилья стояли коренастый чукча Помьяе, жестковолосый, с расстегнутой на груди кухлянкой, рядом ламутка Ольга в цветастом платье‑камлейке, а к ней прижалась дочка Анютка – смешное дите в не очень чистом платьишке и ботинках с загнутыми носками, и еще сидел на земле, скрестив ноги, старик в вытертой дошке. Лицо у старика было иссохшим, в трещинах, деревом, седина окружала голову евангельским нимбом, крохотные руки эвенка – аристократа тайги были сложены на коленях ровдужных[3] старых штанов. Старик крепко смахивал на святого, но портили впечатление глаза. Живые человеческие глаза были у этого старика.

И вмиг все ожило, щелкнул шторкой провинциальный фотограф. Помьяе закосолапил к оленю, принялся его развьючивать; Ольга пошла к костру, над которым висели котел, чайник и еще чайник побольше; девчонка Анютка сунула палец в рот и смотрела, как Сашка с натугой вылазит из рюкзачных лямок.

– Иди сюда, – позвал приветливо Сашка.

Анютка‑ребенок засмеялась. Сашка ей нравился.

– Хи‑хи! – сказала смешливо Анюткина мать Ольга и принялась шустро кидать в огонь тонкие веточки.

Старик Сапсегай внимательно и неотрывно рассматривал Сашку Ивакина. Сашка взял рюкзак и вытряхнул на разостланный около костра брезент консервные банки, пачки чая и сахара, галеты. Из рюкзачного кармана вынул бутылку спирта. Подошел к Сапсегаю.

– Летчики передать просили.