Письма Росса Ивану Крузенштерну

 

«…Я с нетерпением ожидал решения нашего теперешнего правительства по вопросу о моей предполагаемой экспедиции, надеясь, что смена министров, которая произошла в ноябре прошлого года, будет в мою пользу. Но теперь я с сожалением сообщаю Вам, что мои надежды не оправдались… Мне не надо объяснять Вам, как я сожалею о всем случившемся, я ведь старею и скоро уже не смогу участвовать в полярных исследованиях».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, 3 февраля 1835 г.

 

 

«Мне нечего рассказать Вам о моих экспедиционных планах, изменения, происшедшие в министерстве, положили конец почти всем научным планам в Англии».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, май 1835 г.

 

 

Тренировка

 

На залитом солнцем склоне шла тренировка. Сашка Ивакин, бледный и осунувшийся, «лесенкой» поднимался вверх по склону. Ом останавливался, смотрел на солнце, жмурился и улыбался. Потом снова медленно поднимался.

Нахохленным ястребом стоял в стороне, опершись о палки, Никодимыч, искоса поглядывал на Сашку.

Мимо тренера вихрем промчался на сомкнутых лыжах парень, закончил изящным пируэтом и вопросительно посмотрел. Никодимыч молча похлопал себя ниже спины.

– Зависло? – огорчился парень.

Никодимыч кивнул и продолжал следить за Сашкой.

Забравшись наверх, Сашка отцепил от пояса шлем, надел его и с ученической тщательностью стал описывать повороты трассы. Он шел медленно, стараясь выполнить поворот «в точности по учебнику».

Никодимыч скатился следом за ним.

Сверкало солнце и снег.

У подъемника Никодимыч сказал:

– Три раза пройдешь слалом. Потом скоростной.

Сашка коротко кивнул. Тяжко ступая на лыжах, прошел вперед, поймал кресло подъемника.

…Тренер стоял на середине склона. Сашка пронесся в слаломе. Второй раз. Третий.

На склоне его перехватил Никодимыч. Сашка затормозил.

– Уверенности не вижу. В чем дело, Ивакин? – резко спросил Никодимыч.

– Голова что‑то, – сказал Сашка и сделал движение, чтобы продолжать спуск.

– Нет, – жестко сказал Никодимыч. – Вверх! Без подъемника.

Сашка покорно стал подниматься «лесенкой». Наверху он скинул шлем, пристегнул его к поясу. Вытер залитый потом лоб. Пошел. Где‑то на втором вираже наткнулся на веху, затормозил.

– Наверх! – отчаянным голосом закричал Никодимыч. – Сначала.

Сашка опять пошел по склону, но вдруг, пропуская повороты, покатился вниз, широко расставив лыжи, как новичок, выставив вперед руки с палками. Он проехал мимо тренера. Лицо его было растерянным. Налетел на веху, затормозил. И так стоял, уцепившись за спасительный бамбуковый шест. Тренер в два виража скатился сверху.

– В чем дело?

– Никодимыч! – Сашка пошарил перед собой руками. – Не вижу.

Залитое потом лицо его с налипшими на лоб волосами было беспомощно, как у ребенка.

 

Мефистофель

 

Костистый старик, похожий на седого всклокоченного Мефистофеля, надвинул глазное зеркало с дыркой посредине и сразу превратился в циклопа. Желтыми от табака пальцами он отогнул Сашке Ивакину веко, отогнул второе. Откинул зеркало и закурил.

Сашка сидел, распростертый во врачебном кресле. Врач курил и молча смотрел на него. Сашка попробовал улыбнуться.

– Потрясения. Припадки. Удары. Были? – спросил Мефистофель.

Сашка вопросительно глянул на сидевшего в углу Никодимыча.

– Были, – сказал тот. – В результате неумелого падения на склон – травма головы, ноги, грудной клетки. Падать не научились, – в тоскливой тишине добавил он.

– Глаза в полном порядке. Травма головы, говорите? Весьма интересно. Будем исследовать. На койку! – резко заключил Мефистофель. – Самочувствие, чемпион?

– Я вообще‑то уже вижу. Серое все только.

Санитарка повела Сашу в палату. Среди больничных стен он казался несуразно большим, несуразно плечистым.

Никодимыч молча спросил у Мефистофеля разрешения позвонить. Набрал номер.

– Не кричите, – ответил тренер в телефонную трубку. – За команду отвечаю я. За Ивакина также отвечу. Все! – Он с силой бросил трубку на рычаг. И вопросительно посмотрел на Мефистофеля.

– Предполагаю самое худшее, – сказал тот. – Все дело в недавней травме…

– Это палата глазная, со шторами. – Санитарка ввела Сашку в комнату. – Глазами нынче мало болеют. Будешь болеть один. Сейчас белье принесу. Посиди.

Сашка сел на кровать. Скрестил на коленях руки.

Вошел Никодимыч.

– Что врач говорит? – Сашка поднял глаза на Никодимыча. Тот молча стоял в дверях, и лицо его вдруг качнулось, наплыло, повалилось на Сашку, как будто он куда‑то летел на качелях. – Лене не говори ничего, – с усилием сказал Сашка. – Матери не вздумай писать.

– Что писать? Что говорить? Все пустяки, все до завтра пройдет.

 

В палате было темно. За окном вспыхивала реклама. «Аэрофлот. Надежно. Быстро. Удобно. Летайте самолетами».

Дверь открылась, и тихо вошел врач‑Мефистофель. Он сел верхом на стул. Сашка молча повернул к нему голову. Он лежал поверх одеяла в тренировочном костюме, только ботинки снял.

– Я дежурю сегодня, – сказал Мефистофель. – Вот, зашел.

Сашка молчал.

– Я все думаю про тебя, чемпион. И пришел, пожалуй, к верному выводу. У тебя кровоизлияние в мозг. Возможно, поврежден глазной нерв. Это не лечат.

– Что будет? – спросил Сашка.

– Предсказывать трудно. Можешь ослепнуть мгновенно. Можешь ослепнуть через два года. Ну а самое вероятное: будешь слепнуть стремительно. Год. Самое большее два.

– Что делать? – все так же тихо спросил Сашка.

– Это я и хотел бы узнать. Могу направить тебя в лучшую глазную больницу страны.

– Поможет?

– Поможет трепанация черепа. Но делать на этом этапе никто не будет. Ты еще зрячий. При трепанации гарантии… не бывает.

– Понятно. Спасибо за откровенность… доктор.

– Понимаешь, думал я долго. Решил, что в данном случае лучше открыть все. Планируй жизнь, чемпион. Действуй. Это единственное лекарство. Унылый – слепой. Лежать будешь – тоже слепой. Понял?

Доктор вышел.

 

Бегство

 

«Слабак он. Слабак. Где ему в окошко залезть», – сказал тогда Абдул. А я залез.

Вскоре Валькин отец прислал телеграмму, и они сразу уехали. Валька ходил шалый от волнения и даже забыл про дневник. А может, просто решил оставить его мне. Сейчас надо ему этот дневник вернуть, а где искать Вальку? Я даже отчества его не знаю и года рождения. А был лучший друг.

Вначале я просто мечтал о путешествиях, потом книжку купил. Буйвол, негр и крокодил на обложке. И этот дневник.

Я много думал о розовой чайке и узнал все, что можно было узнать про Росса. Шаваносов, Валькин дед, тоже много о нем знал и отправился эту птицу искать. Немного сумасшедший он был, наверное.

А Лену я как‑то осмелился проводить и рассказал о розовой чайке.

– Где эта птица живет? – спросила она.

– Я тебе ее привезу, – сказал я.

С этого все у нас и началось.

…А если теперь слепой буду? А что, если вправду привезти Ленке птицу? Чтобы она поняла, что я очень ее любил. И о Валькином деде узнать. В благодарность за дневник. Потом удалиться от всех. Окончить жизнь у камина в окружении любящих внуков. Внуки откуда? От Ленки внуки! А если слепой?.. Ленка… Никодимыч… институт. Розовая чайка… Плевать на вуз. Не в вузах счастье. Неистовым надо быть. Неистовым и счастливым…

Сашка Ивакин поднялся с кровати. Методически оправил смятое больничное одеяло. Зашнуровал тяжелые ботинки. Еще раз оправил одеяло.

Отрешитесь от мелочей быта, слушая стук колес, вдыхая запах вагона…

 

…Было раннее утро. Лена шла по окраине города мимо палисадничков, огородиков и аккуратных, дачного типа домов. Нашла нужный номер и тихо вошла а калитку.

Обстановка в комнате Никодимыча была сугубо спартанской. В углу стояли «Белые звезды». На столе полупустая бутылка коньяка и два стакана. Осунувшийся Никодимыч сидел на койке.

Лена остановилась в дверях.

– Где Сашка? – тихо спросила она. – Я все знаю. Его нет в больнице. И в общежитии нет. Его нигде нет.

– Ушел три часа назад. – Никодимыч кивнул на стол. – Наверное, уже уехал. Или улетел.

– Куда?

– Сказал, что должен увидеть море и эту… птицу, пока не ослеп. И вообще…

Лена села на стул. Никодимыч налил коньяк в стаканы.

– Он вернется, – убеждал Лену и себя Никодимыч. – Врач считает, что он должен ослепнуть. А он, понимаешь, не может в это поверить.

– Он не может ослепнуть, – не согласилась Лена.

– А я разве другое говорю, дочка? – обиделся Никодимыч. – А сам‑то Сашка. Но ты его пойми: сидеть на месте и ждать. Сидеть и ждать… Ему надо было уехать.

– Я понимаю. Но сказать‑то он мог. Неужели он думает, что я… Как ребенок, честное слово…

 

Сашка Ивакин стоял в вагоне, прижавшись лицом к окну. Перекликались гудки. В гудках этих Сашке слышался звук печальной трубы дальних странствий. Перрон был пуст, и дежурный уже ушел в теплую светлую комнату, где мигают разноцветные лампочки автоблокировки, слышатся диспетчерские переговоры.

Сашка все смотрел на перрон. И плыл, плыл в воздухе пустынный вкрадчивый звук трубы.