Борьба за союзников на балканах

 

К традиционному соперничеству великих держав на Балканах в начале XX в. добавился германский «прорыв» в регионе, а после Балканских войн 1912–1913 гг. – крайнее обострение отношений между государствами Юго‑Восточной Европы. В результате войн обрисовались четыре узла противоречий: 1) между Болгарией, с одной стороны, Сербией и Грецией, с другой – по вопросу о разделе Македонии; 2) между Болгарией и Румынией – из‑за Южной Добруджи; 3) между Грецией и Турцией – из‑за занятых греками островов Эгейского моря, с потерей которых Высокая Порта мириться не желала; 4) младотурки не считали потери в Европе окончательными; им представлялось, что положение можно «исправить» в ходе большой европейской войны (127). Таким образом, Балканы перед войной воистину представляли собой политический пороховой погреб.

Между тем великодержавная дипломатия обеих противостоящих политических группировок продолжала начавшуюся намного раньше борьбу за вербовку эвентуальных союзников. Преимущества в этой борьбе были на стороне Центральных держав: Антанта была тесно связана с победителями, что крайне затрудняло раздачу обещаний побежденным, мечтавшим о реванше. Противостояние двух блоков придавало особый характер взаимоотношениям между балканскими государствами. Давние противоречия между Сербией и Австро‑Венгрией с неизбежностью толкали Сербию в лагерь Антанты. Действительно, важнейшую поддержку Сербии традиционно оказывала Россия. Несмотря на почти двукратное расширение территории по итогам Балканских войн, Сербия, которую лишили выхода к Адриатике, считала неоконченным процесс создания национального государства. К тому же часть сербов проживала на территории Габсбургской монархии. Совместные действия Сербии, Греции и Румынии во 2‑й Балканской войне способствовали сближению этих государств и укреплению в них влияния проантантовских политических сил.

Руководители же побежденных Болгарии и Османской империи прямо предлагали себя Германии. Кабинет «либеральной концентрации» д‑ра В. Радославова, придя к власти в июле 1913 г. на волне поражения русофильских партий, стремился найти финансы, чтобы залечить раны, нанесенные стране Балканскими войнами. Летом 1914 г. вопрос о займе был непосредственно связан с вопросом о внешнеполитической ориентации Болгарии в условиях назревавшего конфликта между великими державами. В Петербурге и Париже прекрасно понимали политическое значение займа и всеми силами стремились сорвать его заключение в Берлине. Если не считать отдельных недоразумений, в вопросе о займе правительства России и «европейской старухи‑процентщицы» Франции действовали согласованно и единодушно, но все же потерпели поражение. Это объясняется их нерасторопностью и допущенными ошибками. Главная из них заключалась в упорном требовании отстранения либералов от власти как обязательном условии предоставления денег. Кабинет Радославова, крайне нуждаясь в финансах, готов был их получить в любом месте и на любых условиях. Россия и Франция, отказывая в займе правительству «либеральной концентрации», тем самым играли Радославову на руку, помогая ему оправдывать обращение за деньгами в Берлин. После сложных политических баталий 12 июля 1914 г. софийские власти взяли у консорциума, в котором главную роль играл берлинский банк Disconto‑Gesellschaft, Пятипроцентный заем 500 млн золотых франков со сроком погашения 50 лет. Взамен кредиторы получали право на постройку железной дороги, которая должна была соединить центр страны с районом табачных плантаций в Западной Фракии и с побережьем Эгейского моря. Кроме того, кредиторы приобрели концессию на эксплуатацию единственных в стране каменноугольных копей в Пернике и Бобов‑Доле (128). Так создавались необходимые экономические предпосылки для ориентации Болгарии на Центральные державы.

В отношении же Османской империи официальный Берлин делал ставку на безраздельную гегемонию, прежде всего в военной сфере. Пригласив в конце 1913 г. в Стамбул новую германскую военную миссию во главе с генералом О. Лиманом фон Сандерсом, младотурецкие деятели дали в руки германских милитаристов могущественный рычаг вмешательства во внутренние дела страны и воздействия на ее внешнюю политику. Немецкие офицеры находились на ключевых должностях в командовании войсками, в Генштабе и в военном министерстве. Фактически являясь командующим всей османской армией, германский генерал отодвигал для России на неопределенное время какие‑либо перспективы завладеть Стамбулом и Проливами (129). В докладной записке Николаю II от 23 ноября 1913 г. глава российской дипломатии С.Д. Сазонов писал: «Проливы в руках сильного государства – это значит полное подчинение всего экономического развития юга России этому государству… Тот, кто завладеет Проливами, получит в свои руки не только ключи морей Черного и Средиземного, он будет иметь ключи для поступательного движения в Малую Азию и для гегемонии на Балканах» (130).

Упорное сопротивление российского правительства установлению германского военного контроля над Турцией вызвало зимой 1913/1914 г. острый конфликт между Германией и Россией (131). Жесткая полемика, сопровождавшаяся враждебными выпадами прессы в обеих странах, закончилась компромиссом. В январе 1914 г. Лиман фон Сандерс был освобожден от командования 1‑м османским корпусом, дислоцированным в столице, и занял пост генерального инспектора всей турецкой армии. Против такого назначения Россия не могла возражать, так как британский адмирал уже командовал османским флотом, а француз – жандармерией. Новый статус Лимана фактически не ограничивал его функции высшего начальника турецкой армии. Имперская канцелярия в Берлине свою уступку России обосновывала тем, что военное влияние Германии на турецкую армию должно быть подчинено более важной цели установления политического контроля над Османской империей, чтобы во время ожидаемого столкновения с Россией иметь турок своими союзниками. Конфликт из‑за миссии Лимана фон Сандерса оказался едва ли не первым российско‑германским столкновением, причем в районе Черноморских проливов, являвшихся объектом наибольшей геополитической и экономической заинтересованности России. Кажущаяся уступчивость с германской стороны, на первый взгляд, вроде бы предотвратила немедленное наступление мировой войны, но, по существу, не удовлетворила ни Россию, ни особенно Францию. Всю первую половину 1914 г. Петербург собирался с силами, чтобы сделать более эффективным свое давление на германские позиции в Стамбуле, а для французов занятие германским генералом поста инспектора турецкой армии означало окончательное отстранение оружейного концерна «Шнейдер‑Крезо» от строительства укреплений на Босфоре и поставок вооружения для османской армии (132).

С Турцией в эти последние предвоенные месяцы самым непосредственным образом был связан еще один вопрос, вызывавший трения и соперничество между великими державами. Это касалось статуса Эгейских островов, греческий суверенитет над которыми турки отказывались признавать. Поэтому в соответствии с 5‑м пунктом Лондонского договора 1913 г. судьба островов передавалась на суд великих держав. Но среди них самих существовали серьезные разногласия по данной проблеме. Великобритания и Франция, пытавшиеся помешать превращению временной итальянской оккупации Додеканеса в постоянную, что угрожало их интересам в Восточном Средиземноморье, а также обеспокоенные усилением германского влияния в Болгарии и Турции, предложили передать грекам все острова, включая Додеканес. Россия же была против передачи Греции тех островов, которые прикрывали выход из Дарданелл. В Петербурге опасались, что Греция и ее покровители смогут в любой момент закрыть Черноморские проливы, создав угрозу для южной торговли Российской империи (133). Кроме того, Сазонов полагал, что не стоит поощрять Грецию, так как она все равно перейдет на сторону Тройственного союза при новом короле Константине I – выпускнике Берлинской военной академии, служившем потом в прусской гвардии, женатом на сестре кайзера Вильгельма II и получившем от него чин фельдмаршала (134).

Сам же кайзер предпринял в апреле 1914 г. попытку содействовать заключению греко‑турецкого соглашения по вопросу островов. Она очень быстро закончилась провалом из‑за несговорчивости обоих правительств, особенно османского, которое соглашалось пойти на переговоры лишь при условии восстановления турецкого сюзеренитета над островами. Местная автономия островов была единственной уступкой Турции, на что Греция не соглашалась. Кайзер в сердцах воскликнул: «Я не намерен сносить этого более. Если турки собираются воевать с Грецией из‑за островов, я отзову официальную миссию», имея в виду пресловутую миссию Лимана фон Сандерса (135). Германской политике мешали все возраставшие гонения на греческое население Малой Азии и Фракии. Тысячи греческих беженцев, спасаясь от преследований, прибывали в Македонию. Навстречу им шел поток турок‑мусульман, подвергавшихся преследованиям в Греции.

К концу весны 1914 г. греко‑турецкие отношения настолько ухудшились, что возникла угроза войны, которая, как понимали все державы, не сохранила бы надолго чисто балканский характер. Учитывая это, страны Антанты решили вмешаться в греко‑турецкий конфликт. Особую активность в его урегулировании проявили британцы. Они беспокоились, что Османская империя в качестве оборонительной меры закроет Проливы, чем нарушит коммуникации с Россией и нанесет значительный ущерб британской торговле. При «добрых услугах» англичан в конце июля 1914 г. в Брюсселе должны были начаться греко‑турецкие переговоры, однако вспыхнувшая 28 июля австро‑сербская война помешала данному событию. После этого британцы окончательно сделали ставку в Греции на лидера либеральной партии Э. Венизелоса, олицетворявшего к тому времени для греков идею национального единства. Будучи с 1910 г. премьер‑министром, он давно уже симпатизировал Антанте и рассматривался ею как реальный противовес монарху‑германофилу. Для политической жизни Греции постепенно стала характерной поляризация – формирование двух соперничавших лагерей, для которых имена Венизелоса и Константина стали своеобразными знаменами (136).

 

Константин I, король Греции из династии Глюксбургов.

 

Несмотря на всю дипломатическую подготовку, к началу войны Греция, а также Болгария и Румыния не примкнули твердо к какому‑либо лагерю. Вплоть до конца июля 1914 г. окончательного выбора не сделали и младотурки. Передача Великобританией туркам двух уже оплаченных и почти построенных дредноутов была бы шансом сохранить для турецкого правительства нейтралитет в стоявшей на пороге мировой войне. Но 28 июля 1‑й лорд Адмиралтейства У. Черчилль реквизировал оба броненосца для британского королевского флота. Некоторые современники даже поверхностно полагали, что именно гнев и разочарование, вызванные этим поступком, опрокинули чашу весов, вызвали взрыв антибританских чувств, массовые демонстрации в Стамбуле и в конечном счете переход турок на сторону Тройственного союза (137). 2 августа, формально объявив о «строгом нейтралитете», Османская империя заключила с Германией секретный договор о союзе. Он фактически представлял собой нечто вроде военной конвенции. В соответствии с ним Турция должна была вступить в войну на стороне Германии без всякой гарантии будущих османских приобретений[50]. Но еще целых три месяца младотурки распускали густую завесу лжи над своими замыслами, форсируя тем временем военные приготовления. 29 октября их корабли бомбардировали черноморские порты России. 2 ноября Россия, Великобритания и Франция объявили о состоянии войны с Османской империей.

Сходной двуличной тактики придерживалось и болгарское правительство. 24 июля 1914 г., узнав содержание австро‑венгерского ультиматума Сербии, Радославов воскликнул: «Это большое счастье для Болгарии!» (139). Он полагал, что победа Габсбургской монархии над Сербией вернет болгарам Македонию без борьбы. А уже в августе официозная печать открыто превозносила Австро‑Венгрию и доказывала, что она и Болгария имеют одинаковые интересы на Балканах и должны вести совместную политику. Целью этой политики открыто провозглашался разгром общего врага – Сербии и установление болгарской гегемонии на Балканах. 1 августа, когда австро‑сербский конфликт начал перерастать в европейский, а система международных отношений на Балканах, созданная Бухарестским миром, развалилась, Радославов выступил в Народном собрании, зачитав декларацию о внешней политике Болгарии и ее отношении к войне. Провозгласив сохранение строгого нейтралитета во время войны, он подчеркнул: «Мы не являемся в данный момент чьими‑либо агентами и будем продолжать политику, отвечающую болгарским интересам». Но это заявление было сделано, что называется, на публику. Царь Фердинанд и Радославов в тот же день активизировали свои тайные дипломатические усилия, показав на деле, как именно они понимают болгарские интересы. Фердинанд в письме к австро‑венгерскому монарху Францу Иосифу написал: «Я счастлив, что высшие интересы моей страны совпадут с интересами Вашего Величества»[51]. На следующий день, 2 августа, с согласия царя Радославов сделал Германии и Австро‑Венгрии предложение о военно‑политическом союзе, представив проект соответствующего договора. Это предложение было пронизано идеей реванша в отношении Сербии. Взамен болгарское правительство требовало от Центральных держав гарантий неприкосновенности границ Болгарии и поддержки ее стремлений приобрести в будущем территории, на которые она имеет неоспоримые «этнографические и исторические права» (141).

Наличие указанного меморандума позволило ряду болгарских историков утверждать, что вопрос о присоединении Болгарии к блоку Центральных держав был предрешен уже в первые дни войны. По их убеждению, только военные и дипломатические неудачи австро‑германского блока в 1914 г. задержали формальное закрепление этого акта. Однако дальнейшие перипетии дипломатической борьбы за Болгарию между обеими воюющими группировками скорее доказывают правоту другой точки зрения, впервые высказанной Ф.И. Нотовичем. Он утверждал, что в начале мировой войны «Болгария… стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку держав, которая поможет ей осуществить свои требования» (142). Сам же Радославов писал позже в мемуарах: «Австро‑Венгрия не была уверена в позиции Болгарии, дела в которой после объявления войны могли принять нежелательный оборот, если бы только Сербия захотела удовлетворить болгарские претензии в Македонии» (143). Не скрывал глава кабинета своих притязаний на Македонию и от дипломатов Антанты.

В самый последний момент Фердинанд и Радославов отказались подписать союзный договор с Центральными державами. В значительной степени это было обусловлено провалом австро‑германской дипломатии в деле вовлечения в войну на своей стороне Греции и союзной Румынии. Не имея гарантий благожелательного для Болгарии нейтралитета этих двух стран, софийские правители не рискнули напасть на Сербию.

По меткому выражению Сазонова, с самого начала мировой войны в Европе сформировалось три блока государств: «triple alliance, triple entente et triple attente» (то есть Тройственный союз, Тройственное согласие и Тройственное ожидание). К последней «тройке» он относил Италию, Румынию и Болгарию (144). Эти три государства, союзоспособность которых была довольно велика, не торопились присоединиться ни к одной из двух противоборствующих группировок. Сохраняя нейтралитет, они внимательно следили за ходом военных действий и выжидали, на чью сторону склонится окончательная победа. Руководители болгарской внешней политики до осени 1915 г., а румынской – до лета 1916 г., ведя торг с обоими воевавшими блоками, проводили в жизнь так называемую дипломатию вращающейся двери, которая впускала одних участников переговоров в то время, когда другие выходили (145). В планах великих держав Болгария и Румыния были вынуждены искать локальную проекцию на свои национально‑государственные интересы. Однако разница заключалась в том, что румынские руководители во главе с премьер‑министром И. Брэтиану, ведя войну нервов с дипломатиями обеих враждующих коалиций (146), все‑таки дождались своего часа и, воодушевленные успехами российской армии в ходе знаменитого Брусиловского прорыва, сделали правильный выбор. Примкнув к Антанте 17 августа 1916 г. несмотря на все временные неудачи, они в конце концов оказались в стане победителей. В отличие от них, болгарский царь и члены кабинета Радославова ждать не умели. Летом 1915 г. они были введены в заблуждение временными успехами германского оружия, которые сочли предвестниками скорой и окончательной победы Центральных держав. Не желая больше выжидать, опасаясь опоздать к дележу «балканского пирога», софийские стратеги сделали судьбоносный выбор и 6 сентября заключили военно‑политический союз с Германией, Австро‑Венгрией и Турцией. Характеризуя последствия этого выбора для Болгарии, можно только привести приписываемые Шарлю Морису Талейрану слова: «Это хуже, чем преступление, это ошибка!»

В отличие от правительства Брэтиану, кабинет Радославова пренебрег собиранием точной, полной и объективной информации о состоянии экономики, человеческих ресурсов и военных потенциалов воюющих группировок. Ведь даже обыкновенное арифметическое сравнение данных показало бы неоспоримое преимущество Антанты. Одной из главных причин неудачного для Согласия исхода дипломатической битвы за Болгарию, вошедшей в историю под названием «болгарского лета» 1915 г., было упорное нежелание сербского и греческого правительств пойти на уступки болгарам в Македонии, несмотря на давление, оказываемое на них великими державами Антанты. Но Сербия, которую царь и Радославов считали для Болгарии врагом номер один, к моменту принятия окончательного решения болгарским правительством прочно связала свою судьбу с державами Антанты и уже более года воевала на их стороне. Это соображение, безусловно, делало еще более узким коридор, в котором находились Фердинанд и Радославов в момент решающего выбора. И в этом коридоре для Болгарии в конце лета 1915 г. оставались открытыми две двери. Одна из них была распахнута настежь. На ней висела табличка с надписью «Тройственный союз». Из‑за порога, переступить который царя и Радославова усиленно зазывали, до их ушей доносился ласкавший слух журчащий плеск вардарских волн. Вторая дверь с табличкой «строгий нейтралитет» вела в другой коридор, еще более узкий, длинный, извилистый и темный, конца которому не было видно. К тому же никто не знал, куда ведет этот коридор и что ожидает Болгарию в конце его. Уже после войны Иштван Буриан, сменивший в 1915 г. Берхтольда на посту министра иностранных дел Австро‑Венгрии, писал: «Если бы Болгария осталась нейтральной, ей пришлось бы отказаться от своей национальной программы. Ей было суждено идти только с нами» (147).

Что ж, определенная доля истины в этом утверждении есть, по крайней мере в первой его части. Отказаться от пестовавшегося десятилетиями сан‑стефанского идеала, то есть создания «Великой Болгарии» в границах, предусмотренных еще в марте 1878 г., было больно. Но ведь недаром говорят, что политика – это искусство возможного, а достижение такого идеала являлось целью неосуществимой. При любом исходе войны, даже победоносном для Центральной коалиции, рассчитывать на установление сан‑стефанских границ Болгария не могла именно из‑за многонаправленности своих территориальных претензий. Беда заключалась в том, что царь Фердинанд и Радославов не могли, да и не хотели осознать реальность этого неприятного для себя факта, предпочитая гоняться за сан‑стефанским миражом. Грей, который столь же страстно увлекался орнитологией, как и болгарский царь, выразился по этому поводу очень образно: «Предлагаемая нами птица была не только мельче и менее аппетитна, но и удалялась все глубже в дебри. Птица, предлагаемая Германией, была не только ярче и крупнее, она как будто только и ждала, чтобы ее схватили» (148). Можно говорить о своеобразном историческом парадоксе. Он заключался в том, что «те державы, которым Болгария могла эффективно помочь, обещали меньше, чем те, которым ее помощь приносила только временную выгоду. То, что это „меньше“ было „вернее“, никто из тогдашнего болгарского германофильского руководства не увидел» (149). На наш взгляд, в начале осени 1915 г. возможности дальнейшего маневрирования на базе нейтралитета для Болгарии еще не были исчерпаны. К тому же и общее военно‑стратегическое положение Болгарии в сентябре‑октябре 1915 г. было таково, что, оставаясь нейтральной, она ни в коей мере не рисковала стать страной, оккупированной войсками той или иной воюющей коалиции. Тогда ей еще не грозила будущая участь Греции, высадка английско‑французских войск в которой в том же октябре 1915 г. попросту вовлекла эту страну постепенно в войну на стороне антантовского блока, предопределив сам внешнеполитический выбор греческих правящих кругов (150).

Греческий казус стал, пожалуй, единственным исключением в истории дипломатической борьбы великих держав в годы Первой мировой войны за привлечение малых балканских стран в качестве союзников. Современная российская историческая наука склоняется к точке зрения, что в этой борьбе «не всегда великие державы были ведущими, а малые – ведомыми, зачастую инициатива исходила от последних, они же создавали конфликтные ситуации, учитывая общую напряженность в континентальном и глобальном масштабах» (151). Стремление к экспансии и гегемонии было присуще и «великим», и «малым» державам, разумеется, в соответствии с их возможностями. Как до начала войны, так и в ходе ее столкновения держав на Балканах сочетались здесь с соперничеством молодых национальных государств, со стремлением правящих кругов отдельных стран достичь преобладания на полуострове, потеснить соседей и занять первое место под балканским солнцем…

 

 

Глава 4

«Все немцы – под властью кайзера»: вопросы политического союза и военного взаимодействия Германии и Австро‑Венгрии

 

Германия в начале XX в. была не только передовой индустриальной державой, но, очень сильно идеологизированным государством. Внешнеполитические принципы Бисмарка были забыты. Жизнь империи и ее внешняя политика определялись тремя основными принципами: культ кайзера (императора), пангерманизм и культ армии.

Пангерманизм возник в начале XIX в. как культурно‑политическое движение, в основе которого лежала идея политического единства германской нации на основе этнической, языковой и культурной идентичности. После создания Германской империи идеология пангерманизма стала перенимать идеи социал‑дарвинизма. Так возникла идея превосходства германской нации, причем не только над «дикарями» Африки или Юго‑Восточной Азии, но и над европейскими народами – славянами, романцами (французами). Эти идеи впоследствии послужили основой для идеологии третьего рейха. Казалось, что успехи Германии в экономике, науке, военном деле, образовании только подтверждают этот факт.

Как писал Йорг Ланц фон Либенфельс (1874–1954), австрийский публицист и журналист: «Великие правители, сильные воины, вдохновленные Богом священники, красноречивые певцы, мудрецы с ясным умом возникли из Германии, священной древней земли богов, вновь посадивших на цепи содомских обезьян, церковь святого духа и священного Грааля поднимется вновь, и земля станет „островом счастья“». Он в 1904 г. опубликовал книгу «Теозоология», в которой восхвалял «арийскую расу» (германцев) как «народ бога» и предлагал стерилизацию больных и представителей «низших рас», а также ввести рабский труд «кастрированных неприкасаемых». Ланц считал, что необходимо создать мировую систему с «расовым разделением», которая позволит «ариохристианским владыкам» править «темнокожими зверолюдьми». Его работы были основаны еще на библейском фундаменте, без неоязыческих нововведений.

Официально считалось, что германскому народу принадлежит право на ведущую роль в мире. А война для империи – это способ занять достойное место под солнцем, аналог естественного отбора в человеческой популяции. Кайзер был согласен с идеей глобального лидерства Германии. Его мировые претензии были поддержаны адмиралом Альфредом фон Тирпицем (1849–1930), выдающимся военно‑морским деятелем Германии. Он был сторонником создания германского «мирового флота» («план Тирпица»), который должен был в 2 раза превзойти британский флот и помочь вытеснить ее (Британию) из мировой торговли, взять под контроль основные морские пути и стратегические пункты планеты. Все сословия Германии поддержали эту идею, в том числе и социал‑демократы, так как это гарантировало населению множество рабочих мест и сравнительно высокую зарплату.

В итоге в немецкой военно‑политической элите сформировался план «Великой Германии» («Срединной Европы»). Этот план был выражен в работах географа Й. Парча (1906) и публициста Ф. Наумана (1915). Под властью Берлина должны были оказаться не только Германия, но и Австрия, Венгрия, Польша, Словакия, Чехия, Швейцария, российская Прибалтика, часть Франции (северо‑восток). Под влияние «Великой Германии» подпадали родственная Скандинавия, Балканский полуостров, Малая Азия, Италия, Бельгия и Голландия. Фридрих Науман, по аналогии со Священной Римской империей, считал, что Германская империя должна занимать господствующие позиции в Центральной Европе: «Срединная Европа будет иметь германское ядро, будет добровольно использовать немецкий язык». По его мнению, малые страны не способны выжить без союза с великими державами, поэтому должны присоединиться к «германскому ядру». У конфедерации должна быть общая оборонная политика и экономическая стратегия на основе формирования общего рынка Центральной Европы.

Кроме того, «Великая Германия» («Срединная Европа») должна была соединяться с «Германской Центральной Африкой», куда должны были войти Германская Восточная Африка, Германская Юго‑Западная Африка и бывшие колонии французов, бельгийцев, португальцев, часть британской Африки. В Китае владения Германии и сфера ее влияния должны были значительно возрасти. В Южной Америке, в противовес влиянию Соединенных Штатов, должны были появиться мощные немецкие общины (в Бразилии, Аргентине и других странах).

Россия в этих планах была врагом Германии, от нее планировали оторвать Прибалтику, Польшу, Финляндию. Определенные планы были на «обустройство» малороссийских губерний, Крыма, Кавказа. Генерал П. Рорбах в работах «Немецкая идея в мире» и «Война и германская политика» утверждал: «Русское колоссальное государство со 170 млн населения должно вообще подвергнуться разделу в интересах европейской безопасности».

1 августа 1914 г. толпа, собравшаяся на Одеонплатц в Мюнхене, приветствовала объявление мобилизации. В этой толпе был Адольф Гитлер, который позже признавал, что он не был смущен тем, что пошел за настроениями толпы. Он писал: «…я упал на колени и благодарил небеса от чистого сердца за честь жить в это время». В Берлине кайзер появился на балконе перед огромной толпой. Одетый в серую полевую форму, он заявил: «Германии выпал судьбоносный час. Завистники со всех сторон окружили нас, и мы вынуждены обороняться. Нас вынудили взяться за меч, и теперь я приказываю вам всем идти в церковь, упасть на колени перед богом и просить его помочь нашей мужественной армии». Только за период со 2 по 18 августа по одному лишь мосту Гогенцоллернов прошло не менее 2150 составов по 54 вагона в каждом, наполненных добровольцами. Немецкий народ приветствовал начало войны как новую страницу в истории Германской империи и был уверен в скорой победе. Не последнюю роль в таком патриотическом настрое сыграл пангерманизм, который вышел за рамки уличных лозунгов и газетных статей и стал единственной идеологией Германии. Тезисы превосходства немецкого народа четко прослеживаются при рассмотрении деятельности немецкого генерального штаба и их планов на войну.

 

Сборочный пункт в Берлине. Лето 1914 г.

 

Уже в 1894 г., после того как Франция и Россия стали союзниками, Германия столкнулась с ситуацией, когда вооруженный конфликт с одной из этих двух держав автоматически приводил к войне с другой. Немецкий генштаб также осознал, что не сможет победить в длительной войне против обеих стран. В этой связи при разработке плана войны германский генеральный штаб исходил из необходимости избежать одновременного ведения ее на двух фронтах – против России и против Франции. Основным же вопросом стратегии кайзеровский генеральный штаб считал правильный выбор направления первого и решающего удара. Поскольку противники вместе были гораздо сильнее Германии, вести наступление на двух фронтах она не могла (152). Однако несложно заметить, что ряд немецких военачальников игнорировал этот факт. В их взглядах и рассуждениях четко просматриваются черты пангерманизма. Причем порой убежденность в непобедимости немецкой армии была на грани фанатичной веры в бессмертие собственных солдат. Среди военных теоретиков Германии в этой связи необходимо выделить генерал‑фельдмаршала Хельмута Карла Бернхард фон Мольтке. В период с 1871 по 1879 г., когда Германия находилась на пике своей военной мощи в Европе, Мольтке был убежден, что немецкая армия будет способна вести наступление одновременно против обоих вероятных противников. Данный тезис активно тиражировался не только в газетах, но и в документах генерального штаба Германской империи и стал в некотором роде основой для пропаганды милитаризма и пангерманизма в обществе. Лишь после того, как Франции удалось быстро восстановить свои силы, а Русско‑турецкая война 1877–1878 гг. показала медлительность русской мобилизации, взгляды Мольтке были частично пересмотрены. Возникла новая идея плана войны – разгром противников по очереди. При этом приоритет отдавался удару по Франции, чтобы быстро вынудить ее капитулировать, пока Россия будет проводить мобилизацию, и только после этого при поддержке войск Австро‑Венгрии ударить по Российской империи и разгромить ее.

Дальнейшее усиление французской военной мощи и особенно возведение Францией сильных крепостей на ее восточной границе вызвало у творцов германского плана войны сомнение в возможности добиться быстрой победы над французской армией, численно почти сравнявшейся с германской. Немецкие военачальники начали склоняться к мысли, что гораздо более эффективным будет перенести направление главного удара на восток – против России. Для временной обороны против Франции на участке границы в 270 км между Бельгией и Швейцарией планировалось выделить лишь половину сил, опиравшихся на крепости Мец и Страсбург. Этот план стал еще более заманчивым после заключения в 1879 г. союза с Австро‑Венгрией, что дало немецким военачальникам право рассчитывать на действенную помощь со стороны австро‑венгерской армии (153).

С течением времени условия мобилизации и развертывания французской армии настолько улучшились, что она уже упреждала в этом германскую армию. Из двух вероятных противников Франция стала более опасным. Ее войска можно было ожидать на германской границе гораздо раньше, чем русские, на завершение мобилизации и сосредоточение которых, по расчетам германского генерального штаба, требовалось не менее 40 дней. За это время немцы рассчитывали закончить войну во Франции, а затем бросить все силы против России. Поэтому в августе 1892 г. новый начальник германского генерального штаба генерал‑фельдмаршал Альфред фон Шлиффен, сменивший в 1891 г. на этом посту генерала Вальдерзее, считал, что в случае войны на два фронта приоритетом должен стать быстрый разгром Франции. С этой целью Шлиффен предлагал развернуть главные силы на Западном фронте, а на востоке ограничиться небольшой группировкой, которая сдерживала бы Россию до капитуляции Парижа (154). Это стратегическое решение было положено в основу нового плана войны, по которому Германия и развернула свои силы в 1914 г. Усиление обороны на французской границе от Вердена до Бельфора германское командование рассчитывало обойти правым крылом севернее Вердена и разгромить врага ударом во фланг. План 1898 г. предусматривал направление обхода через Люксембург и Южную Бельгию (155). Именно этот замысел и лег в основу разработки немецкого плана войны на Западном фронте. Окончательно он был закреплен в знаменитом меморандуме 1905 г. «Война против Франции», известном также как «план Шлиффена». Масштабный охват планировалось осуществить западнее Парижа для того, чтобы заставить французскую армию отступить к ее восточной границе, и стремительно разгромить совместными усилиями с другими немецкими группировками, заблаговременно развернувшимися в данном районе. При этом ставка делалась на скорость, и по расчетам немецкого командования боевые действия на Западном фронте должны были занять не более 6–8 недель. После капитуляции Франции все силы должны были быть переброшены на восток и сосредоточиться на разгроме России (156).

 

Альфред фон Шлиффен.

 

Красной линией в плане Шлиффена проходила доктрина «блицкрига». Она наглядно иллюстрирует характерные особенности политики и стратегии германского империализма и пангерманизма – слепая вера в превосходство немецкого оружия, переоценка собственных сил и недооценка потенциальных возможностей вероятных противников. Шлиффен не придавал серьезного значения английской помощи Франции, полагая, что Лондон ограничится посылкой на континент небольшого экспедиционного корпуса, который без особых усилий будет разгромлен превосходящими силами правофланговых германских армий. Еще более существенный просчет допускался германским генеральным штабом относительно боеспособности русской армии. Немецкие военачальники и военные теоретики того времени, анализируя результаты Русско‑японской войны, утверждали, что русские вооруженные силы серьезно ослаблены и не смогут оказать существенную поддержку Франции после начала немецкого наступления. Те немногочисленные силы, которые Россия сможет бросить на помощь своему союзнику, по мнению немецких военных кругов, должны будут легко сдерживаться развернутой на Восточном фронте небольшой группировкой германских войск. В то время как Германия будет сосредоточена на выводе Франции из войны, русские будут проводить мобилизационные мероприятия, которые не будут завершены к моменту перехода восточных немецких сил в наступление. Кроме того, Марокканский кризис 1905 г. убедил германский генеральный штаб в мысли, что в данный момент войну против Франции можно осуществить без вооруженного конфликта с Россией. И хотя в последующие годы военно‑политическое положение Германии ухудшилось, а перспектива войны одновременно на два фронта становилась все более неизбежной, Шлиффен продолжал требовать от германского генерального штаба неукоснительно придерживаться этого плана и вносить в него как можно меньше корректив. Идеи, изложенные в меморандуме «Война против Франции», стали своего рода «завещанием» Шлиффена перед его уходом в отставку с поста начальника генерального штаба и продолжали оставаться основой всех последующих планов стратегического развертывания, ибо сама концепция «молниеносной войны» наиболее полно отвечала агрессивным амбициям пангерманистского Берлина.