Сказание шестое. Пастух и кобра

 

Когда человеку режут палец, он кричит и плачет от боли. Бедняге кажется ‑ нет страданий выше. И лишь тогда, когда всю руку отхватят несчастному, поймет человек, что значит настоящая боль.

С тех пор, как царь Куруш явился в Ниссайю и поселился у Раносбата, жизнь дахских заложников превратилась в неизбывную муку. Жарились на медленном огне ‑ угодили в бушующий костер. Было куда как плохо ‑ стало вовсе невмоготу.

И не только потому, что с приездом царя и его свиты прибавилось работы во дворе, на кухне и в конюшне. Работа по принуждению ‑ пытка, но пытка невыносимая. Хуже то, что усилился надзор. Тяжелой стопою затопала по замку строгость. Замахали бичами крутость и лютость. Персы боялись заговорщиков и тайных убийц.

Прежде заложникам не возбранялось свободно передвигаться внутри крепости, собираться у стены в кружок, отдыхать на воздухе. Лишь бы за ворота не ускользнули. Теперь к ним приставили Михр‑Бидада, он висел над душой, как черная туча над головой усталого путника, и не давал степнякам и шагу ступить по своему желанию.

Как скот из стойла, выводили дахов поутру из вонючего сарая, заставляли трудиться до мелкой дрожи в коленях, до сверлящей боли в пояснице, до немоты в руках, до отупения, а вечером гнали обратно в грязный сарай.

Правда, памятуя разнос, сделанный ему Раносбатом, надсмотрщик толкался меньше, чем раньше, и пинался реже, чем прежде, но держался еще более заносчиво, не упускал случая обругать, оскорбить "поганых".

Зной. Пыль. Дахи, привыкшие с рождения к простору и ветру полей, задыхались в душном загоне, чахли, как зеленый лук без воды. Они увяли, осунулись и пожелтели. Их заедали мухи, изводили орды блох и вшей. Вдобавок ко всему, персы изо дня в день кормили пленных жидкой просяной похлебкой, от которой выворачивало нутро.

Люди жаловались на неутихающую головную боль, слабость, тошноту, резь в глазах. Неволя ‑ собачья доля. Чувство неволи ‑ хворь, худшая из всех.

‑ За что? ‑ Гадат ночами больно кусал со зла и отчаяния. ‑ Неужели "ребрам" вечно торчать у нас поперек горла?

Заложники лежали вповалку на голой истлевшей циновке, населенной полчищами мокриц, бормотали во сне, стонали, вскрикивали, скрипели зубами.

‑ Терпи, ‑ уговаривал Гадата старший. ‑ Наступит время ‑ в пыль разлетятся персы. Я помню, как мады тут бесчинствовали. Где они теперь? Саки, дахи, парты, варканы собрали силу в один кулак да такой удар мадам нанесли, так их разломали да понесли ‑ лишь куча навоза осталась! Курушу потому и удалось одолеть Иштувегу, что мадская мощь захирела после нашего восстания. На весь мир гремели, а ныне сами ходят у перса в рабах. Погоди. И с персами это случится.

‑ Случится ли?

‑ Непременно! Не останется зло без возмездия. Никогда. Кто причинил зло, тот обрек свою голову на гибель. За ним по пятам незримо бродит чья‑то ненависть. И рано или поздно она вонзится в грудь или спину отравленной стрелой. Напрасно насильник уповает на силу ‑ от мести обиженных нет спасения. Гнет ‑ смертельный враг самого угнетателя. Тому, кто сеет чертополох, придется есть колючки. Так, сын мой!

‑ Так, говоришь? Тогда почему люди все‑таки мучают друг друга? Вот ты степняк, простой человек. Но и то судишь о жизни здраво. А царь ‑ ведь его с детства мудрецы наставляли! Он лучше тебя должен понимать, где вход, где выход. Почему же он все равно прется, как слепой бык, по плохой дороге? Видал же, проклятый, слыхал, куда привела та дорога других?

Старший усмехнулся.

‑ Мы с тобой сейчас так разумны потому, что унижены, под самой горой сидим. А попали бы на вершину ‑ тоже закружилась голова, куда и разум делся!

‑ Ну, нет! Я на своей шкуре...

‑ Ладно. Сделаешься царем ‑ увидим. В чем у правителей беда? Каждый из их породы считает себя в тысячу раз более умным, изворотливым, счастливым, чем прежний властитель. Думает: не удалось взлететь к небу тому ‑ непременно удастся ему. Уж мне‑то, мол, повезет обязательно. А как срубят голову ‑ раскаялся бы, да поздно: нечем и каяться...

‑ Выходит, дураки они все цари?

‑ Если б только дураками были... Дураку, может, и простить не грех, ибо он ‑ дурак, сам не ведает, какую творит пакость. Но дураков среди них мало! Умен угнетатель, хитер.

Давай, думает этакий ловкач, раз уж вознесла меня судьба на высоту, потешу сердце, покатаюсь на чужих горбах. Всласть позабавлюсь властью. Поблаженствую за счет чьих‑то слез. Жизнь ‑ одна, все равно умирать. Это уже не дурак, а темный проходимец, вор, преступник опасный. Таких надо на кострах жечь при народе, уничтожать, как саранчу.

‑ Уничтожать! А меня уговариваешь ‑ терпи. Я бы сегодня Михр‑Бидада с костями съел.

‑ Что ‑ Михр‑Бидад? Крохотный побег, пусть и зловонный. Вот он‑то и есть дурак. Ядовитое дерево надо рубить под корень. И пень выкорчевать. Настанет час ‑ срубим и выкорчуем. Но час не настал еще. Вот поднимется буря, надломит ствол ‑ тогда и повалим.

‑ Когда ж она поднимется?

‑ Поднимется когда‑нибудь. Может, скоро. Всякому грязному насилию приходит конец.

‑ Не согласилась? ‑ Куруш выронил камень, о который точил нож.

Перед ним лежала на лужайке крепко связанная самка онагра, дикая ослица, только что пойманная с помощью аркана.

Животное вскидывало точеную голову, бессильно сучило ногами, пытаясь встать, вырваться из пут. По упругой коже пробегала частая дрожь, на короткой и шелковистой шерсти переливчато играл отблеск солнечных лучей.

Ослица жалобно глядела на людей умными и печальными глазами.

Она была на редкость хороша и также превосходила красотой одомашненную родственницу, как статная лань ‑ вислобрюхую корову.

Третий день охотился царь в предгорьях. Здесь, в лощине, среди желтеющих холмов, у старой чинары, и нашли повелителя послы, вернувшиеся из‑за Аранхи.

‑ Почему... не согласилась? ‑ Лицо Куруша покрылось красными, цвета сырого мяса, неровными пятнами ‑ будто царя больно отхлестали по щекам.

Гау‑Барува не раскрыл рта. Советник угрюмо, как хворая сова, сидел на толстом корне чинары.

Ответ держал Утана.

‑ На третий день, после утренней еды, кочевники взялись нас развлекать. Каждый старался сказать доброе слово, сделать доброе дело для послов Куруша. Видит Гау‑Барува: дух у саков ‑ благоприятный для важного разговора. Поднимается. И наступает нечаянно на край белого войлока. Белый войлок у них ‑ знак высшей власти. Я мигаю Гау‑Баруве: убери ногу. Не понимает. Саки хмурятся. Так, с ногой на войлоке, и объявил Гау‑Барува твое желание.

‑ "Войлок, войлок"! ‑ вспылил Гау‑Барува. ‑ При чем тут белый войлок?

‑ Из‑за него вышла неудача.

‑ Чушь!

‑ Дальше? ‑ Царь подобрал с земли точильный камень и так, с ножом в одной руке и с точильным камнем ‑ в другой, продолжал слушать Утану.

‑ Саки удивились, притихли, будто им принесли худую весть. Долго молчали да переглядывались. Видно не ждали подобного оборота.

"Что скажешь в ответ, мудрая сестра?" ‑ спросил Гау‑Барува.

"Что я могу сказать? ‑ сердито молвила Томруз. ‑ Одна плохая хозяйка целых два дня старательно стирала белый войлок, а на третий день, когда войлок сделался почти совсем чистым, она по глупости густо измазала его черной сажей... ‑ И Томруз покосилась на сапог Гау‑Барувы. Он заметил свою оплошность, убрал ногу. Но ‑ поздно. ‑ Белый войлок хорошо наладившегося дела, ‑ продолжала Томруз, ‑ вы, персы, по неразумию испортили сажей ненужных речей. Мыслимо ли, чтобы я вышла замуж за Куруша?".

"Почему немыслимо? ‑ возразил Гау‑Барува. ‑ Соединитесь ‑ и дружба, которую мы завязали столь удачно, будет крепкой, точно сакская бронза. Нет прочнее уз, чем узы родства".

"Не всегда, ‑ заметила Томруз. ‑ Не всегда узы родства ‑ самые прочные. Но ‑ пусть будет по‑вашему. Ради дружбы я готова хоть сейчас породниться с царем царей. Только обязательно ли именно мне и Курушу класть головы на одну подушку? Он стар. Я тоже немолода. Кроме того, я не из тех проворных женщин, которые, едва освободившись от одного мужа, спешат со слюной на губах выскочить за другого. Женщина должна помнить она не только утеха для мужчины, но и мать его детей. Она человек, а не собака, слоняющаяся меж дюн. Я была и остаюсь Белому отцу верной женой, а Спаргапе ‑ заботливой матерью. И останусь до конца дней своих. А с Курушем ‑ с ним мы можем породниться, ‑ усмехнулась эта коварная женщина. ‑ У меня ‑ сын Спаргапа, у него дочь Хутауса. Им более к лицу сватовство и женитьба. Соединим их ‑ вот и свяжут саков и персов узы родства".

‑ Дальше? ‑ Куруш потрогал большим пальцем лезвие ножа.

Гау‑Барува растерялся. Да буду я твоей жертвой, брат Гау‑Барува! Не сердись, но поначалу ты растерялся. Зато быстро оправился и ответил ей:

"Прекрасный павлин" предназначен в жены своему брату Камбуджи, поэтому твой сын не может на ней жениться".

"Вот как! ‑ невесело улыбнулась Томруз. ‑ Вы, персы, мудрый народ. Но знайте ‑ и другие вас не глупей. "Собакам" не хуже, чем "ребрам", известны обычаи Востока. На Востоке законным царем считается либо сын дочери, либо муж дочери предыдущего царя. Не так ли? Потому вы и не хотите отдать Хутаусу, "Прекрасного павлина", за моего сына ‑ ведь так Спаргапа сделался бы после Куруша повелителем Парсы! О, разве Куруш согласится на это? Боже упаси. Лучше выдать Хутаусу за родного брата, лишь бы Камбуджи досталась царская власть. А вот жениться на "неумытой сакской бабе" (откуда она узнала?!) Куруш не прочь. Став мужем Томруз, он превратится, по тому же обычаю, в полного хозяина сакской земли, сакских стад. Не так ли, гости досточтимые? Я ‑ женщина. Привыкла возиться с пряжей. Любой узел распутаю, как бы хитро не завязали".

‑ И Томруз засмеялась, и в медном смехе этой удивительной женщины было не меньше яда, чем в жале гюрзы, ‑ вздохнул Утана.

‑ Дальше? ‑ с трудом протиснул Куруш сквозь зубы и с пронзительно‑скрежещущим, звенящим звуком провел ножом по точильному камню.

‑ Дальше? Они вернули наши дары, мы вернули их дары. Собрались. Распрощались. Уехали. Что оставалось делать?

‑ А ты забрал товар?

‑ Товар ‑ не дар, я получил за него плату.

‑ Так. Дальше?

‑ Томруз напоследок сказала: "Если вы, сыны Айраны, и впрямь, без всяких помыслов тайных, хотите жить с нами в мире и добром соседстве, торговать и дружить, то наши сердца всегда открыты для вас. Но если ищете здесь легкую поживу, собираетесь прибрать к рукам страну, как прибрали много других стран ‑ уходите и больше не приходите. Исчезните с глаз! Пусть головы ваши расширятся, пусть спины ваши сузятся. Чтоб не видеть нам встречных следов, чтоб видеть нам цепь следов удаляющихся. Не нужно туранцам ни персидских мужей, ни персидских невест. Мы, саки, сами управимся со своими делами. Так и передайте Курушу. Жених! Мало ему дочерей Иштувегу и сотен наложниц ‑ на мне, бедной степнячке, жениться захотел. Прощайте". Она поехала нас провожать и повторила раз десять, не меньше: "Жалею, что так получилось. Давайте жить в мире".

‑ Испугалась? Отказала ‑ и испугалась? ‑ злорадно спросил царь.

‑ Н‑нет, государь. Непохоже, чтоб испугалась. Кажется, действительно ей жалко, что связь между нами оборвалась, не успев наладиться.

Царь заметался по лужайке, сверля пятками суховатую землю и резко взвихривая полу широкой одежды на стремительных поворотах.

Тому, кто привык к плавному, как полет стрелы, бегу благородного иноходца, больно трястись на костлявой спине тощего рысака.

Сухая ячменная лепешка до крови раздирает рот, знакомый лишь с мягким пшеничным хлебом.

Человек, который всю жизнь бил других. Сам же не подвергался сечению, в тысячу раз тяжелее, чем битый, переносит внезапно нанесенный удар.

Томруз отказалась выйти замуж ‑ за кого? За Самого Царя Царей.

Воображение ария птицей взметнулось в лазурное, еще не затянутое желтой пылью, небо Ниссайи.

Устремилось через черные пески и утесы к югу.

Порхнуло меж пальм, мерно колыхавшихся у Аравийского моря.

Пересекло голубой узор сплетенных вместе Тиглата и Пуратту [Тиглат и Пуратту ‑ реки Тигр и Евфрат].

Перескочило через Малую Азию.

Покружило над белыми колоннами приморских греческих храмов, посетило скалистый Кипр, жаркое побережье Палестины и, вмиг облетев половину мира, перенеслось, вновь задев Ниссайю, на северо‑восток, к Аранхе.

И здесь упало, с ходу врезавшись в плетеный сакский щит.

Тысячи тысяч спин, согнувшихся над пашней, над гончарными кругами, ткацкими станками, наковальнями, рыбачьими сетями на великом пространстве от дальних до ближних морей, и само это пространство ‑ гористое, выпуклое, изрезанное долинами ‑ представились царю одной огромной, натруженной, худой и жилистой спиной, исполосованной кнутом, покорно сгорбленной под каменными стопами Куруша.

Стоило кому‑нибудь набраться храбрости и смелое слово молвить против "мужей арийских", как завоеватели тотчас хватались за оружие.

Поселения мятежников обращались в груды развалин ‑ будто их разрушило землетрясение страшной силы. Улицы превращались в кладбища, жилища ‑ в могилы. Мужчинам, способным держать копье или меч, сносили головы с плеч, женщин, опозорив, уводили в рабство. Умерщвленных стариков повергали в прах, детей, зная наперед, что им не перенести дорожных невзгод, толпами сжигали на кострах.

Там, где лишь вчера возвышался шумный город, сегодня раскидывался тихий пустырь. Меж обломков стен отдыхали в знойный полдень стада. На капителях рухнувших колонн в холодную полночь щелкали иглами дикобразы. В проемах окон, подобных пустому оку черепа, тосклив и уныл, ныл ветер.

Путник, случайно забредший в руины еще недавно многолюдного города, испуганно слушал, как стонет сыч, как верещит зайчиха, которую схватил сарыч, глядел на колючки, на битый кирпич, разводил руками и свистел от изумления.

Такова была персидская власть, и весь мир считался с нею.

Но эта пропахшая кислым молоком и овечьей шерстью сакская женщина...

В юности Куруш отличался веселым и смешливым нравом. По мере того, как он взрослел и старел, губы потомка Гахамана все реже раздвигались в улыбке и все чаще кривились от злобы.

Казалось, груды золота, серебра и драгоценных камней, поднимавшиеся в царских подвалах от похода к походу все выше, притягивали и поглощали живой блеск царских глаз, отдавая им взамен свой ледяной холод.

И все же, не в пример буйному Камбуджи ‑ сыну и наследнику, царь старался всегда держать гнев на привязи, как держат на цепи охотничьего гепарда ‑ крупную пятнистую кошку с длинными собачьими лапами, что настигает добычу, в отличие от леопарда, тигра и прочих собратьев кошачьей породы, не прыжком из засады, а стремительным гоном.

Поэтому и удивил всех присутствующих ‑ удивил и напугал ‑ сдавленный вопль из уст повелителя:

‑ Осли‑и‑ица!

Гепард оборвал цепь и с рыком вырвался на волю.

Дыша отрывисто и хрипло, запыхавшись, как после рукопашной, царь остановился посередине лужайки, заложил руки с ножом и точилом за спину, устало сгорбился. Выгибая шею, точно гриф, он медленно обвел приближенных неподвижными, как у ночной птицы при свете солнца, странно пустыми зрачками.

"Он безумен", ‑ подумал Утана, чувствуя холод в мозгу.

‑ Глуха у доброму слову? ‑ Куруш с яростью пнул дикую ослицу в живот. Самка онагра тяжело забилась. ‑ Так покорится силе! Не хочет быть моей женой? Так выйдет замуж за мое копье!

Он вновь пнул ослицу в тугой живот.

‑ Не пройдет и десяти дней, как я двину войска к Аранхе. Я разделаюсь с этими бродячими саками‑собаками покруче, чем Навуходоносор расправился с иудеями.

Царь опять ударил ослицу по животу.

‑ Не слезы ‑ кровь брызнет у них из глаз! Пусть попробуют на своих немытых шеях остроту персидских мечей.

Рыжий царедворец, что сидел до сиз пор безмолвно у тенистой чинары, встряхнулся, оживился, как филин, услыхавший с наступлением темноты клич собрата, зовущего на охоту. Война? Хорошо.

Но Куруш тут же обрушился на Гау‑Баруву:

‑ Ты! Ты виноват в неудаче! Допустил промах с этим дурацким войлоком, со всей этой глупой затеей! Стоило терять время на глупое сватовство. Надо было сразу идти в поход ‑ и Томруз давно уже чистила бы на заднем дворе моего дворца грязную посуду.

‑ А повод? ‑ угрюмо возразил Гау‑Барува. ‑ Неловко так просто, без причины, лезть в драку. Зашумят разные мады и сфарды, всякие парфяне и армяне на весь мир: Кир насильник, захватчик Кир!.. Иди, утихомирь их потом. И так сколько сил уходит на возню со смутьянами.

‑ Ага. Хм. Это ‑ истина, ‑ пробормотал Куруш, успокаиваясь. ‑ Ты прав, как всегда, брат Гау‑Барува. Повод нужен.

"Разбойник грабит без длинных разговоров, ‑ устало подумал Утана. Нападет на караван ‑ отдай, и никаких. А этот, ‑ купец исподлобья глянул на царя, ‑ тот же разбойник, только крупный, но ему, видишь ты, повод какой‑то нужен для грабежа. ‑ И он пришел к неожиданному для себя выводу: ‑ Значит, большой силой обладает вера людей в справедливость, если даже могущественному Курушу приходится, скрепя сердце, подлаживаться к ней. Но где она, справедливость? У нас ее нет. Если справедливость и впрямь существует где‑то, то ее... надо искать у саков аранхских".

Пораженный собственной догадкой, Утана впал в глубокую задумчивость.

‑ Да, да! Для войны нужен повод, ‑ повторил Куруш с нахрапистой уверенностью, точно не советник подсказал ему сейчас, а сам он родил эту важную мысль. ‑ И повод нашелся! Пусть гонцы разнесут по всему государству весть, что царица саков, свирепая Томруз, не захотела, вопреки... вопреки... и надо ей глотку...

‑ Вопреки желанию своего народа, ‑ шепнул Гау‑Барува.

‑ Не захотела, вопреки желанию своего народа, ‑ мрачно подхватил Куруш, ‑ заключить с нами... заключить с нами... и надо ей глотку...

‑ Дружественный союз, ‑ подсказал Гау‑Барува.

‑ Заключить с нами дружественный союз, и надо ей голову...

‑ И смертельно оскорбила царя царей, дерзко посмеявшись над его добрыми намерениями, ‑ подбросил новую мысль Гау‑Барува.

‑ Да! Посмеявшись над... и надо ей гло...

‑ По этой причине строптивую Томруз следует строго наказать! размеренно отчеканил Гау‑Барува.

Царь, вскинув руки, назидательно взмахивал ножом при каждом слове советника.

‑ Вот именно! ‑ жестко усмехнулся Куруш и одобрительно кивнул Гау‑Баруве. Они хорошо понимали друг друга. ‑ Наказать! Ты что скажешь, Виштаспа?

Царь присел на корень чинары и опять взялся точить нож, не спеша, деловито, с присвистом, поворачивая после каждого звенящего рывка клинок другой стороной.

Дзир‑вжиг. Дзир‑вжиг. Дзир‑вжиг!

Солнечный зайчик, отражаясь от голубоватого железа, метался то вправо от царя, то влево. Будто кто‑то попеременно открывал то один, то другой глаз.

Виштаспа ‑ то есть, "Дикоконный" или "Боевыми конями обладающий" приходился Курушу двоюродным племянником.

"Я с готовностью поддерживаю дядю во всех воинственных начинаниях. И не только потому, что дорожу почтенной и чрезвычайно доходной должностью сатрапа. Истинный патриарх, неукоснительно соблюдающий в мыслях и поступках предписания Заратуштры, я считаю войну и грабеж соседей делом, угодным богу. Я денно и нощно мечтаю о полной победе персидского оружия во всех странах мира, доступных копытам наших коней".

Была у Виштаспы и тайная, тщательно запрятанная в самых глубоких пещерах его сознания, заветная мечта, ради которой он ловко и осмотрительно направлял Куруша, незаметно подталкивая, по опасной бранной дороге.

Начало царскому роду так называемых "ахеменидов" положил Гахаман, вождь персидского племени пасаргад.

От единственного сына его, Чишпиша, произошло трое сыновей ‑ Первый Куруш, Первый Камбуджи и Ариярамна.

Первый Куруш ‑ Кир I ‑ не оставил потомства.

С Первого Камбуджи и Ариярамны род раздвоился на старшую и младшую ветви.

К старшей принадлежал сын Первого Камбуджи ‑ Куруш Второй, победитель Иштувегу и Креза.

К младшей ‑ Варшам, сын Ариярамны, и Виштаспа, сын Варшама.

Старшая ветвь потомков Гахамана быстро и безудержно вырождалась. "Дикоконный" усматривал в упадке "верхнего" семейства божью кару. Говорят, в борьбе за власть Первый Куруш подло убил Спантаману, преемника Заратуштры. За этот давний смертный грех, как полагал Виштаспа, и расплачивался теперь Куруш Второй, носящий имя святотатца.

Кроме того ‑ а может быть, именно потому? ‑ старшую ветвь иссушали внутрисемейные браки. И все ‑ из‑за богатства, чтоб не делить его, отдавая близких родственниц на сторону, из‑за тиары царской, чтоб не попала она в чужие руки.

Так, Куруш Второй, сын Манданы, дочери Иштувегу, женат на другой дочери Иштувегу ‑ на тетке своей Хамите. И ‑ дал же бог ему детей! Должно быть, темноликий Анхромана помогал их зачинать ‑ свет не видывал подобных ублюдков.

Старший сын, Камбуджи Второй ‑ свирепый безумец, лютый зверь и мучитель.

Младший сын, Бардия ‑ сатрап Армении, Сфарды и страны кадусийцев ничтожный слизняк, хилый недоумок, враждующий, тем не менее, с братом за еще не освободившийся престол Айраны.

Дочь Хутауса ‑ хищная сластена, дикая распутница, кликуша, ведьма, страдающая тяжелыми припадками бешенства.

Какое чудовище появится на белый свет, если сумасшедшего Камбуджи женят на его такой же сумасшедшей сестре Хутаусе? От этого "Прекрасного павлина" может произойти лишь дракон трехголовый.

Зато младшая ветвь рода цветет и плодится, как вараканская слива! У Виштаспы до сих пор, хвала Ахурамазде, жив и здоров отец, и сверх того добрый бог наградил "Дикоконного" за праведную жизнь красивым, сильным и умным сыном.

Война? Хорошо. Если Куруш всерьез рассорится с саками (дай‑то бог!), выступит в поход (дай‑то бог!!) и сгинет на войне (дай‑то бог!!!), Камбуджи, человек, в которого вселился дайв ‑ злой дух, недолго продержится на троне. Злой дух унесет его в темную пещеру небытия, и тогда престол айраны займет молодой, деятельный царь ‑ Дариявуш, сын Виштаспы [после смерти отца Камбиз уничтожил Бардию; восемь лет его правления отличались невероятной жестокостью; в Иране вспыхнуло восстание; по дороге из Египта домой Камбиз "умер от себя" ‑ вероятно, покончил самоубийством; дочь Кира ‑ Хутауса (Атосса) была последовательно женой Камбиза, предводителя восставших Гауматы и нового царя ‑ Дариявуша (Дария I Гистаспа); мать знаменитого Ксеркса].

‑ Истинно! Томруз следует наказать, ‑ важно кивнул сатрап. ‑ В священных Яснах сказано: "Кто причинит зло неверному словом, мыслью или рукою, тот поступит по желанию Ахурамазды и по его благоволению".

‑ Ага! ‑ Дзир‑вжиг. Дзир‑вжиг. ‑ Хвала тебе, о Виштаспа! Ты мудр, как удод. А ты что скажешь, друг Раносбат?

Утана с неприязнью покосился на Раносбата и встретил такой же отчужденный взгляд. Два перса сразу, после первой же встречи, невзлюбили друг друга. Началось... с бровей. До сих пор и тот, и этот полагали, что гуще его бровей нет и не будет во всей Айране, и безмерно гордились своими необыкновенными мохнатыми бровями. И вдруг ‑ на тебе! Отыскался соперник.

Конечно, причина их вражды крылась не только в бровях. Веселый и добродушный торговец не мог терпеть "вояку" за невежество и грубость, а суровый рубака не выносил изнеженного, лукавого "купчишку" за ум и утонченность.

Раносбат разомкнул толстые скрещенные ноги, встал на колени, уперся широкими ладонями в землю и так треснулся лбом о гальку, что раздробил ее в щебень.

‑ Я человек простой, отец‑государь. Прикажешь: "Раносбат, режь саков!" ‑ буду резать. "Раносбат, ешь саков!" ‑ буду есть. Хоть жареных, хоть сырых. Прямо с костями и потрохами. И не подавлюсь.

Разве мог Раносбат рассуждать иначе?

"Айрана ‑ самое великое государство мира. Великую Айрану создала война. Айрана держится силою персидского оружия.

Но по сравнению с другими народами, населяющими страну, нас, чистокровных персов, очень мало. Десять капель в котле, наполненном водой. Горсть бирюзы в куче щебня. Поэтому царь и дорожит нами, как бирюзой.

Нас не гонят на стройку дворцов, каналов, дорог и крепостей. Это удел покоренных. Мы не чахнем в дымных мастерских. Это удел покоренных. Мы не платим налогов. Это удел покоренных. Если мы и трудимся в полях, садах, на пастбищах, мы трудимся для своих родовых общин. И не столько мотыгой и плугом, сколько мечем и копьем мы добываем свой хлеб. Мы ‑ воины. Нас берегут для войны.

Почти каждый перс служит ‑ или при царе, или при его советниках, или при сатрапах, или при начальниках военных округов, или в гарнизонах, разбросанных по стране. Идет война ‑ идет добыча, идет хлеб. Нет войны нет добычи, нет хлеба. Следовательно, личное благо каждого перса прямо зависит от войны. Война? Хорошо".

Дзир‑вжиг.

Царь прекратил работу и крикнул восторженно:

‑ Ага! Я доволен тобой Раносбат. Ты мудр, как удод.

Он сердито повернулся к Утане:

‑ Слыхал? Вот как надо служить повелителю. А ты ‑ ты‑то что думаешь об этом деле, брат Утана?

Торговец прикусил правую половину нижней губы и принялся, по своей привычке, чесать бровь.

‑ Итак, война? ‑ спросил он уныло.

‑ Война! ‑ крикнул Куруш, заранее отметая все сомнения и возражения Утаны.

Волнение и злоба выпарили из царского горла влагу, и голос ахеменида прозвучал по‑чужому гортанно, с нечеловечески твердым и сухим хрипом, словно карканье вороны.

‑ Жаль, ‑ вздохнул Утана. ‑ Почему не поладить с Тураном без войны? Я убедился ‑ с кочевниками выгодно торговать.

‑ Ты заботишься лишь о своей выгоде! ‑ вспылил Гау‑Барува. ‑ Я уже говорил в доме Виштаспы: тебя не тревожит судьба государства.

‑ Может она тревожит Утану больше, чем некоторых болтунов, сосед Гау‑Барува, ‑ серьезно сказал Утана. ‑ Ты говорил в благословенной Варкане: "Нужно обезопасить страну от саков, завязать с ними дружбу". Так? Если мы хлопочем только о дружбе, почему не заключить с саками союз на равных правах? Обязательно ли соваться со своей властью?

‑ А что даст такой союз, кроме пустых слов? ‑ опять крикнул царь. ‑ Я хочу получить сакское золото, бирюзу. Мне подавай верблюдов, коней и сакских стрелков для войны против Египта.

‑ Укрепим с Тураном дружбу ‑ и саки дадут стрелков из лука. А золото, бирюзу, верблюдов и коней легко выменять, сколько хочешь, на товары, в которых у саков нужда.

‑ Менять, торговать! ‑ разъярился Куруш. Надоело слушать твою неразумную речь, брат Утана. Когда и какой стране проклятая "дружба" и дурацкая "торговля" принесли богатство и славу? Зачем отдавать за коней добро, когда их можно даром забрать ‑ и коней, и бирюзу, и золото? Потеряю в боях много людей? Ну и что же? Ведь мы погоним за Аранху всяких сагартов, дахов, варкан. Пусть дохнут! Лишь бы добыли для нас победу своей кровью. Да, брат Утана. ‑ Дзир‑вжиг. Дзир‑вжиг. ‑ Подлинное могущество от войны!

‑ Почему? ‑ хмуро возразил Утана. ‑ Вон, Финикия. Благодаря чему она сильна? Благодаря обширной, хорошо поставленной торговле. А дружба... Разве ты забыл, что привлек Иудею и города приморских сирийцев на свою сторону не мечом, а словами дружбы и мира?

Куруш смутился и беспомощно взглянул на Гау‑Баруву.

‑ Там было другое! ‑ воскликнул советник. ‑ Государь выступал тогда как освободитель западных стран от власти Набунаида. Теперь, когда они в наших руках... пусть только пикнет какой‑нибудь иудей.

‑ Вот! ‑ Дзир‑вжиг. ‑ Нет, Утана. Не купеческая гиря ‑ добрый меч принес нам победу над великими народами. И мечом, а не гирей, мы покорим еще немало новых земель!

‑ Легко было размахивать мечом у стен дряхлой Бабиры! ‑ гневно повысил голос Утана. Он говорил сейчас без обычных шуток, усмешек и ужимок, и Куруш, как бы прозревая, увидел, как умен и проницателен взгляд недруга. ‑ Много сил и храбрости потребовалось персам, чтобы одолеть всех этих разжиревших, изнеженных, обленившихся мадских, бабирских, сфардских царей и вельмож? Они в тысячу раз больше, чем тебя, боялись своих голодных поданных. Ты не победил ‑ ты спас их от близкой гибели. Запад развалился, как плохо сложенная горка хлеба на лотке. Ты только шагал да подбирал лепешку за лепешкой. А саки? Это не вавилоняне. Они не делятся на богатых и бедных. У них нет грызни между собой. Среди них ты вряд ли найдешь предателей, подобных мадской знати, выдавшей в разгар боя царя Иштувегу.

‑ А Фрада, который "не такой"? ‑ напомнил Гау‑Барува.

‑ "Из‑за хромого осла караван не остановится". Фрада ‑ один на сто тысяч. Он плохо кончит, я предчувствую. Смерть его будет ужасной изменников саки не щадят. Саки ‑ народ молодой, дружный, сплоченный. У них человек человеку ‑ друг и брат. И не на словах, а на деле, брат Гау‑барува! Именно в этом их мощь. Из всех стрелков на свете саки самые искусные. Это воины, не пускающие стрел наудачу. С таким народом лучше жить в дружбе, чем во вражде. Подумайте, персы! Подумайте над моими словами. Осторожность ‑ не грех. Благоразумие ‑ не преступление. Сказано: "Бежать вперед ‑ беги, но и назад поглядывай".

Торговец умолк. Персы растерянно переглядывались, напуганные грозной правдой его хлесткой речи.

Гау‑Барува сорвался с места.

‑ Негодяй! Сам ты отступник и предатель! Не слушайте его, други. Разве не видите вы, что он собирается одурачить нас? Хочет дыму в глаза напустить, чтобы прикрыть грязь помыслов тайных! Я заметил ‑ он быстро снюхался с Томруз. Ему, видите ли, выгодно с нею торговать! А нам‑то что до твоей выгоды, сын праха? Мы печемся о благе великой Айраны. И не царю царей, богоданному Курушу, бояться двуногих собак. Бояться саков оборванный сброд, вооруженный тростниковыми стрелами? Ха! У них даже панцирей путных нет. Пятнадцать дней ‑ и мы разнесем сакскую орду вдребезги. Пожалуй, и мечей не придется вынимать. Зачем? Для чего? К чему? При виде касок наших тяжелых, при виде медных кирас, больших щитов, конских нагрудников, длинных копий, огромных таранов и громоздких осадных башен саки разбегутся, кто куда. Попрячутся в норы, как суслики при виде ястреба. Если уж говорить начистоту, брат Утана, то вовсе не в саках и не в сакских верблюдах дело. Плевать на саков! К дайву саков! Зачем нам их дырявые шатры? Да, не в саках дело. А в том дело, что шайка этих конных бродяг оседлала, как нарочно, дорогу в богатейший Хорезм, дорогу в благодатную Сугду. Из Хорезма и Сугды идут пути на северо‑запад, к великой реке Ранхе [Ранха, Ра ‑ река Волга], на север, в Страну Мрака, где леса кишат соболями, и на восток, в Золотые горы, к сокровищам, узкоглазых царей. Усядемся на перекрестке этих путей ‑ сколько зерна, рыбы, рабов, мехов дорогих, меда, меди, олова, золота, серебра и разного прочего добра будет оседать у нас в руках! На одних пошлинах можно удвоить казну. Восток неизмеримо богаче Запада. Возьмите хотя бы Бактру. С маленькой Бактры мы получаем 360 серебряных талантов [талант серебряный ‑ 1050‑1800 рублей] дани ‑ то есть, на десять талантов больше, чем с Палестины, Сирии, Финикии, Ассирии и Кипра, вместе взятых. С Турана же удастся содрать три тысячи талантов ‑ втрое больше, чем с Бабиры и Нижнего Двуречья! Вот где настоящая торговля, брат Утана ‑ брат "на словах", а не "на деле". Удивлен? Поражен? Не думал о таких возможностях? Еще бы! Ты ‑ мелкий купчишка, Утана, мысль твоя не может подняться выше горшка, мир твой ‑ не шире бычьей шкуры. Разве государь против торговли? Нет. Он против нестоящей возни с горшками и шкурами. Государь ‑ за крупную торговлю. Дай нам только добраться до Сугды и Хорезма ‑ и ты увидишь, что за дела там развернутся! Но, пока мы не разгоним аранхских саков, Хорезм, Сугда и земли позади них закрыты для нас наглухо, как подвалы израильских купцов для грабителей. Потому‑то мы и должны, не откладывая, погромить кочевья за Аранхой.

‑ Так! ‑ воодушевился Куруш. ‑ Пылкая речь соратника принесла ему облегчение, смела со лба тень сомнений, внушенных Утаной. ‑ Хвала тебе, Гау‑Барува! Ты мудр, как удод.

‑ Я слышу все это наяву, или сплю, или брежу, сижу среди взрослых или среди детей? "Разогнать, погромить..." Да в своем ли вы уме, люди? Неужели до вас никак не может дойти, с кем вы хотите связаться? Нельзя же находясь во главе такого великого государства, рассуждать подобно бесшабашному гуляке‑забияке. Боже мой, есть тут хоть один человек, способный мыслить серьезно? Образумьтесь!

‑ Хватит болтать, Утана! Или ты с нами или против нас. Если с нами пойдешь за Аранху. Если против...

Куруш медленно приблизился к Утане и навис над ним, будто собираясь клюнуть крючковатым носом в темя.

Рука царя продолжала дзиркать ножом о точило. При каждом рывке уши дикой ослицы, чуявшей непоправимую беду, то сходились, то расходились, как ножницы. На каждый скрежещущий звук ножа сердце степной красавицы отвечало гулким ударом. Когда визг железа стихал, оно испуганно замирало. Уже? Пока точат нож, ослица жива. Что будет, когда его перестанут точить?

‑ Разве я пойду против отчизны? ‑ проворчал Утана. Понял купец: сопротивляться сейчас царю бесполезно и опасно. Свои ‑ далеко. Куруш зарвался и может сгоряча натворить такое... ‑ Именно о благе отчизны я и заботился, когда отговаривал вас от войны с кочевниками. Видно я ошибаюсь. Прости, государь, мою глупость. Утана готов двинуться не то что за Аранху ‑ за Яксарт и Ранху готов пойти! Снаряжу тысячу конных и тысячу пеших.

И мстительно добавил про себя:

"Петух сказал: "Я свое прокукарекаю, а с рассветом будь что будет..."

‑ Ага! ‑ Дзир‑вжиг. ‑ Это ‑ другой разговор. ‑ Куруш злорадно улыбнулся. Унизил врага. Подчинил врага железной воле царской.

Надо завтра же засадить писцов за работу, заново переделать надпись для Стана богов. К чему прикидываться благодетелем человечества? Куруш мягкосердечный государь‑отец? Чушь! Народ ‑ глуп. Он уважает не доброту, а жестокость.

Персы возбужденно смеялись, азартно, до красноты, чуть ли не до дыр, потирали руки, резко сгибали и выпрямляли ноги, притоптывая не хуже застоявшихся коней. Война! Глаза их пылали алчностью.

Будто перед ними уже заблестели переливчато хвосты соболей и чернобурых лис из черных лесов северных.

Будто не кузнечики прыгали у ног, а трепетала белая и вкусная рыба ранхская.

Будто кто‑то принес радостную весть: "Спешите! Толпы узкоглазых людей, истомившихся от ожидания, скитаются в Золотых горах, источая ручьи горячих слез; на утесах слышатся удары кулаков о грудь, тяжкие вздохи, скалы содрогаются от жгучих восклицаний: "О, где же, где же эти горбоносые милые персы? Почему они медлят, почему не придут поскорей, чтобы забрать у нас сокровища?!"

‑ Во имя Ахурамазды мудрого, сильнейшего из божеств! Да будет удачен мой поход.

Куруш бросил камень, запрокинул дрогнувшей от ужаса дикой ослице голову, придавил коленом и одним взмахом отточенного ножа рассек ей горло.

Михр‑Бидад скверно ругаясь и потрясая палкой, загнал усталых заложников в темный сарай, приставил к тщательно запертой двери стражу и отправился домой.

Оранжевый диск солнца только что скатился за тяжелую, кое‑где разрушенную громаду городской стены, выступающей резко, темной зубчатой горой, на палевом поле заката.

Изнутри стена, хаос плоских крыш, щели узких переулков тонут в плотной лиловато‑синей тени. Свет вечерней зари, прорываясь через вереницы высоких бойниц в город, рассекает синеву рядами прозрачно‑розовых лучей.