Сказание пятое. Жених и невеста

 

Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?

От них и пошла поговорка: "Богат, как Крез".

Греческий законодатель Солон, устроив дела в Афинах "к всеобщему благополучию", предпринял путешествие на Восток, чтоб взглянуть на эту знаменитую личность.

Плутарх пишет:

"Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые отправившийся к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза, принимал телохранителей и слуг за самого царя ‑ настолько был важен их облик, роскошен был их наряд".

После долгих проволочек эллина допустили к правителю.

Стремясь поразить чужеземца пышностью одежд и украшений, Крез оснастился ‑ как оснащается корабль рядами весел, парусами, канатами и якорями ‑ грудой тончайших тканей, золотых цепей, диадем, браслетов, перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней, точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.

Против ожидания, Солон остался равнодушен к блеску царского убранства.

Крез спросил высокомерно:

‑ Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?

‑ Да, ‑ спокойно ответил Солон. ‑ То афинянин Телл, согражданин мой. Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся добрым именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.

‑ А меня, ‑ разгневался Крез, ‑ ты не ставишь в число людей счастливых?

Солон заявил:

‑ Назвать человека счастливым при жизни, пока он подвержен опасностям, ‑ все равно, что провозгласить победителем и увенчать лаврами атлета, еще не закончившего состязаний. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей. Кто может сказать, какой поворот судьбы нас ждет впереди?

Рассерженный Крез, как ни заступался за Солона баснописец Эзоп, находившийся в то время при сфардском дворе, очень ясно намекнул неучтивому эллину, что не потерпит больше его присутствия среди своих гостей.

Солон удалился.

Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся на восток, столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам, нравились одеяния сфардской знати. Им хотелось завладеть сфардским золотом, стадами тонкорунных овец, кораблями ионийских греков, подчинявшихся Крезу.

В битве у Галиса самонадеянный лидийский властитель испил, как говорят на востоке, осушил до дна, выхлебал до капли горькую чашу поражения. Войско пало. Царь попал в полон. Суд персидских родовых старейшин приговорил врага к сожжению.

Уже была готова куча хвороста, Креза привязали к столбу, принесли горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:

‑ О Солон! О Солон! О Солон!..

‑ Кто такой Солон ‑ человек или бог, почему ты к нему одному взываешь перед смертью? ‑ спросил пленника удивленный Куруш.

И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.

Задумался Куруш. Да. Судьба переменчива, счастье недолговечно. Он вспомнил начало войны против Иштувегу. В первой стычке мады, соседи и кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.

...Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно избежал костра.

И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый, с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в ряду приближенных Куруша ‑ сидит далеко от родины, в немилой, чужой Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.

Здесь и Гау‑Барува ‑ толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом, круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над резкой, точно рубец, полоской губ.

Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой монете. На голове ‑ полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы постукивают по золотому набалдашнику палки.

Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.

Гау‑Барува ‑ родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины. Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли ‑ он постоянно рядом с Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.

Не таков Утана ‑ чернобородый, приземистый и плотный, словно бык, зрелый муж, что расселся подле Гау‑Барувы. Утана очень богат. Богат, как Крез. Правда, сокровища Креза давным‑давно переселились в казну Куруша, и лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить ‑ богат, как Крез... Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.

Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру, на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился к Виштаспе приветствовать царя ‑ узнал стороной, что Куруш гостит у родича‑сатрапа.

Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.

Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать. Обычное дело, повседневное.

И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.

Эй, люди! Вот ‑ я, а вот ‑ вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы молоды, проворны и опасны.

И все‑таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.

И все‑таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.

И все‑таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без доклада.

И все‑таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою свой. И не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.

Я ‑ царь.

Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах ‑ длинный, худой, вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.

‑ Итак, они избрали женщину? ‑ лениво спросил Куруш, наблюдая за мальчишкой.

‑ Да! ‑ с готовностью кивнул Гау‑Барува.

Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:

‑ Говорят, Томруз хороша. Не лгут?

‑ Хороша, ‑ подтвердил Гау‑Барува. ‑ Я беседовал с греком, что приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из мрамора.

Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец, отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.

В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.

‑ Ага! Хм... ‑ Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную, свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу. Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта. ‑ Я, видно, голову потеряю из‑за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау‑Барува, на сакской царице?

Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау‑Барува понимающе улыбнулся.

‑ Почему бы нет? ‑ сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий придворный. ‑ Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз... э‑э... такое...

Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут чужие.

‑ Приданое, ‑ подсказал Куруш советнику.

‑ Приданое! ‑ воодушевленно подхватил Гау‑Барува. ‑ Такое богатое приданое. Я женился бы. А ты, Утана?

‑ Я? ‑ Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. ‑ Хватит с меня имеющихся жен. А захочу новую ‑ разве нет на свете другой женщины, кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест хоть отбавляй.

Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.

Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив, заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там тайно убить.

С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.

"Что, внук? ‑ мстительно шептал Иштувегу. ‑ Не силой персидского оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь и ты, стремящийся упорно, как голодный мул ‑ к стойлу, к той же единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное течение, противодействием персидской родовой верхушки.

Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и выдадут внука какому‑нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку деда".

"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", ‑ возразил мысленно Куруш предку.

"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного из их своры, может истребить всех. Так‑то, дорогой и любимый внук! Терпи, хочешь не хочешь".

"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких уловок. Знай, мой добрый дед ‑ я приручу строптивого Утану".

Верный Гау‑Барува чутко, как пес ‑ настроение хозяина, уловил недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:

‑ Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба, говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или нечисто?" Разве речь о самой Томруз?

К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской приближалась к зерну.

Царь вытянул шею.

‑ Не о Томруз речь, ‑ продолжал Гау‑Барува. ‑ Нужно обезопасить восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков, дружбу с ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?

Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из‑под таза, таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка испустил визг ликования и бросился к ловушке.

Царь откинулся назад, облегченно перевел дух и скупо улыбнулся. Попалась.

‑ А‑а, ‑ наивно протянул Утана. ‑ Вот оно что. Ну, хорошо. Пусть государь женится. Только, ‑ Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, ‑ согласится ли Томруз выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как в пословице: "В доме невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".

Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки добычу, зажатую в кулаке.

‑ Надо постараться, чтоб согласилась! ‑ Куруш выпрямился. Живо подтянулись Виштаспа, Крез, Гау‑Барува. Утана снял с лица, как повязку, дурашливое выражение. ‑ Вот и поспособствуешь ты мне в этом деле, Утана! Оставишь караван в Марге [Марг ‑ ныне Мары, город в Туркменистане] и вместе с Гау‑Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз. Думаю, не сочтет мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?

Гау‑Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.

Утана, тихий и смирный, прикинул что‑то в уме, почесывая левую бровь и облизывая языком правый уголок полураскрытого рта. В разноцветных глазах, черном и голубом, искрой мелькнула удачная мысль. Он встряхнул головой ‑ опять лениво‑веселый, довольный собой и жизнью.

‑ Оказать услугу тебе ‑ великое счастье, пресветлый государь! Я готов. Мы с Гау‑Барувой завтра же выйдем в путь.

Помолчав, он добавил, будто между прочим, словно говорил о пустяке:

‑ До сих пор я торговал с аранхскими саками через посредников маргских. Они же, чтоб им пропасть, обдирают бедных персидских купцов хлеще истинных грабителей с дороги. Зачем оставлять караван в Марге? Я поведу его за Аранху, поскольку выпал столь удачный случай. Заодно со сватовством потягаемся с такими‑сякими саками, посмотрим, что из этого выйдет...

И Утана невинными глазами поглядел на царя.

Гау‑Барува застонал от ярости. О неисправимый! Но царь, против ожидания Гау‑Барувы, был доволен.

Мальчишка дергал синицу за хвост, стараясь выдрать ей перья.

Куруш одобрительно покачивал головой. Ага! Это ‑ хорошо. Дело, им задуманное, совпало с нуждою Утаны? Очень хорошо. Купец, стремясь выгодно сбыть горшки, ловко уладит и сватовство. Крупный караван привлечет саков, подкупит и смягчит сердце Томруз.

‑ Ай! ‑ вскрикнул птицелов. Синица не выдержала, затрепыхалась, рванулась изо всех своих крохотных сил и ‑ упорхнула.

Мальчишка противно заныл.

Куруш мрачно насупился. Он отвернулся от неудачливого охотника и сказал холодно:

‑ Я тоже... я выеду с вами и остановлюсь в Ниссайе. Чтоб находиться поближе к Аранхе.

Когда могучий тигр медлительно и грозно выступает по охотничьей тропе, зверем, исполненным силы, кажется и воровато семенящий сзади, чуть сбоку, неизменный спутник тигра ‑ желтый шакал. Ему как бы передается частица мощи, исходящей от тигра. На него простирается доля страха и почтения, с которыми глядит трепещущая чангала на полосатого хозяина зарослей.

Но стоит шакалу остаться одному, он сразу же становится самим собой мелким хищником, грязным, хитрым, трусливым и злобным животным, распространяющим вокруг себя зловоние.

До гибели Белого отца Дато слыл умным, спокойным, рассудительным стариком, знатоком древних обычаев, человеком тихим и скромным ‑ част света, излучаемого вождем, заметно отражалась на сопровождавшем его всегда и повсюду невзрачном двойнике.

Но вот источник света погас, и перед саками предстало существо темное, уродливое и дурное, обуреваемое завистью и местью.

Со дня совета Дато не мог, как говорится, ни спать, ни есть, ни встать, ни сесть ‑ охал, кряхтел, стонал, ругался, ворочался на пыльном черном войлоке, исступленно мечтая о войлоке чистом и белом. И так извелся бедняга, что высох, как труп, зарытый в песок. Обманули Дато. Обокрали Дато. Обидели несчастного Дато.

Однажды, по дороге от своих шатров к ставке Томруз, медленно взбираясь на плотно слежавшийся бархан, он встретил стрелка Хугаву.

Трудно было старику подниматься по склону ‑ ноги заплетаются, палка вот‑вот вывалится из трясущихся пальцев. Хугава поспешно спрыгнул с коня и заботливо поддержал Дато под локоть.

‑ Не прикасайся ко мне! ‑ остервенело закричал Дато. ‑ Не трогай меня нечистой рукой. Я вижу на твоей ладони след греха. На ней еще не высох пот распутной Томруз. Что? Ты еще не устал от объятий старухи? Где совесть? Прельстился женщиной, сын которой годится тебе в младшие братья. О негодяй! Хочешь рукою Томруз вырвать у меня власть? Не удастся. Я все знаю. Дато не перехитрить. Старая кожа крепка, старая кость тверда. Старую птицу приманкой не проведешь. Старый бык и ночью найдет путь в загон. Прочь!

Подобно черепахе, у которой пополам треснул панцирь, кое‑как уполз Дато за гребень бархана.

Долго стоял Хугава внизу, одурело уставившись в корявые следы свихнувшегося старейшины. Он постучал себя кулаком по виску, стараясь хоть немного прояснить мозг и, рассеянно взглянув на коня, бездумно взобрался ему на спину.

В другой раз Дато нежданно‑негаданно объявился перед женою Хугавы. Старших положено уважать. Молодая женщина пригласила белобородого в шатер:

‑ Отведайте нашего мяса.

‑ Что? Пусть его коршуны жрут! Чтоб я ступил в жилище, где поселился блуд? Никогда! Где твои глаза, несчастная? Разве ты ослепла? Где твои уши? Разве ты оглохла? Разве ты ничего уже не видишь и не слышишь? Томруз сделалась подругой Хугавы. Ступай! Спеши. Торопись. Не медли. Он и сейчас с нею.

‑ Томруз... и Хугава? ‑ удивилась женщина. ‑ Не может быть. Я знаю Хугаву. И знаю тетушку Томруз. Прости, отец, но ты говоришь неправду.

Стройная и крепкая, как и сам Хугава, лицом приятная, взглядом смелая, она стояла, спокойно возвышаясь над стариком, корчившемся от бешенства, и неприязненно смотрела в его безумные глаза.

‑ Что? Я говорю неправду? Выходит, я лжец? Я обманщик? Я пустой болтун? А‑а‑а! Все вы тут в сговоре, я вижу. Будьте же прокляты все! В первый раз встречаю женщину, которой все равно, с нею муж или с другой. Значит, и сама ты нечиста, как кобылица весною. Грех! Свальный грех!

‑ Как тебе не стыдно, отец, ‑ глухо, сквозь зубы, сказала жена Хугавы. ‑ Лучше б ты мирно сидел среди внуков своих, уму‑разуму их учил бы, чем рыскать от шатра к шатру с клеветой на устах. Уймись! Перед богом ведь скоро предстанешь.

‑ Что? Не оскверняй имени божьего погаными губами!

Тьфу ты, бес. Не такова была жена Хугавы, чтобы терпеть напраслину. Даже от наистаршего человека в племени.

Да если вправду Томруз стала подругой Хугавы ‑ что из того? Если уж такой мужчина, как Хугава, сблизился с такой женщиной, как Томруз, то это у них отнюдь не баловство. Значит не могут иначе. И отвергнутой жене не к лицу лезть в сердца тех двух. Где сказано: "Человеку запрещено любить человека"? Нигде. Зато всякий знает пословицу: "Не суйся с топором между корой и древесиной ‑ дерево погубишь".

Конечно, обидно за себя. Но ‑ не привязать к столбу струйкой дыма голодного коня, рвущегося к свежей траве. Не разжечь ревностью угасшую любовь.

‑ Ах ты, дряхлый осел! ‑ разразилась молодая женщина. ‑ Тебе‑то что за дело, вместе они или не вместе? Холодно от этого или жарко? Голодно или сыто? Светло или темно? Э? Хотят быть вместе ‑ пусть будут. Убирайся отсюда, седой дурак! Хил, хвор, хром, на пищу для стервятников ‑ и то не годится, а туда же... Не совестно за мужчиной и женщиной подглядывать? Э? Может, ты сидел, как пень, в кустах да слушал, распустив слюни, о чем они говорят? Ты кто: почтенный старец, мудрый вождь или ‑ завистливая старуха‑трясуха, на всю жизнь оставшаяся девой? У‑у, облезлый верблюд, колченогая кляча. Убирайся отсюда!

Разговор, состоявшийся между женой и мужем, когда усталый Хугава приехал с пастбищ домой, был краток.

Майра ‑ взволнованно, но сдерживаясь:

‑ Дато твердит, будто ты слюбился с Томруз.

Хугава ‑ с удивлением:

‑ И ты... веришь ему?

Майра ‑ смущенно:

‑ Нет, но... беспокоюсь.

Хугава строго:

‑ Напрасно! Разве я сам первый не откроюсь тебе, если случится что‑нибудь такое? Не понимаю, какой змей ужалил бедного Дато. Он и мне говорил всякую чепуху. Ну, мне‑то ладно ‑ кто я? Но так гнусно оболгать святую Томруз! Ведь она для нас ‑ как родная мать! А ты ‑ ты все это забудь. Хорошо? Никакой жены, кроме тебя, Хугаве не нужно.

Майра ‑ благодарно, со слезами в голосе:

‑ Знаю...

Хугава ‑ озабоченно, думая уже о другом:

‑ Знаешь ‑ ну и чудесно. Что сегодня варили? Горячего хочу.

Майра ‑ жалеючи мужа:

‑ Что могли сварить? Ту же похлебку. Не праздник.

Хугава ‑ радостно оживившись:

‑ Похлебку? Тащи! Сказано: дай гостю хоть воды с водой ‑ не дай лечь спать с пустым брюхом. Для голодного и соль с перцем ‑ жирная еда. И горох, как масло. И просяной хлеб слаще инжира. И отруби хороши, коли голоден. Для голодного...

‑ Хватит, хватит! Заладил. ‑ Майра расхохоталась.

Хугава был доволен. Развеселил жену! Они забыли о Дато. Но Дато не забыл о них. На следующий день старик добрался до самой Томруз. Она сидела на белом войлоке в кругу родовых вождей. Здесь же находились и Хугава с женой. Говорили о предстоящей перекочевке.

‑ Что? Нежитесь, тешитесь, щебечете? ‑ Изо рта скверного старика полетели мерзкие ругательства и тяжкие, заведомо ложные обвинения и оскорбления.

‑ И все это ‑ из‑за белого войлока? ‑ сурово сказала Томруз, когда клеветник задохнулся и умолк. ‑ Ладно. Иди садись, если уже тебе так хочется сидеть на белом войлоке.

Она поднялась и сошла на траву.

Дато мигом бросил палку, рванулся вперед, растянулся на войлоке и судорожно вцепился скрюченными пальцами в его края. Томруз, старейшины, Хугава и Майра тотчас удалились, не произнося ни слова и не оглядываясь.

Дато ‑ один. Холодно ему и страшно одному, но еще пуще он боится хотя бы на время покинуть белый войлок. Займут! Всю ночь кричит Дато, грозно призывая к себе сородичей. Проклинает. Ярится. Бранится. Отдает какие‑то приказания и распоряжения. Но к нему никто не подходит.

‑ В него вселился бес, ‑ сдавленно шепчет Майра, прислушиваясь к хриплым стонам сумасшедшего старца.

‑ Три беса в него вселились, ‑ поправляет Томруз жену табунщика. Бес зависти, бес тщеславия и бес властолюбия...

Утром саки пошли взглянуть на затихшего Дато. Он лежал мертвый, на мокром, загаженном войлоке, обнимая его широко раскинутыми руками. И неживой оскаленный рот злосчастного Дато как бы испускал рычание: "Не отдам!"

‑ Эх! ‑ сокрушенно вздохнул Хугава. ‑ Жил бы еще двадцать лет, сам бы радовался и радовал других. Так нет же... ‑ Он угрюмо махнул рукой. ‑ Про таких, видно, и сложили поговорку: "Гонялся за славой ‑ обесславился".

Что ж, у Дато не стали отнимать войлок, отвоеванный им ценой стольких усилий. Так и оставили старика у озера на куску вонючей кошмы, а сами откочевали к северу, туда, где зеленели травы свежих пастбищ.

Саки не предавали земле людей, умерших нечистой смертью.

Покинув Задракарту, путники двинулись по долине Сарния.

Впереди всех, по каменистой дороге, то взбегающей на склон горы, то спускающейся к самой воде, ехал в легкой колеснице Куруш.

Его сопровождали верхом на лошадях Виштаспа, Утана и Гау‑Барува, и с ними ‑ тысяча царских телохранителей, одетых в узорчатые накидки и пестрые юбки, подоткнутые наподобие шаровар. На головах у них красовались шапочки с плоским верхом или мягкие, без торчащего угла, башлыки.

То был мадский наряд, лишь недавно принятый в Парсе.

Куруш не терпел его ‑ или делал вид, что не терпит? ‑ за сложность, и носил обычно круглую персидскую шапку и простую, просторную и длинную, чуть ли не до пят, рубаху с широченными рукавами.

‑ Не люблю все чужое, не персидское, ‑ проворчал Куруш, неодобрительно косясь на приближенных, облачившихся в пятнистые, как шкура леопарда, хитоны; чтобы скоротать время и дорогу, путники вели разговор об одеяниях различных племен.

"Хе! Смотрите, какой истинно персидский муж, выискался, ‑ скривил губы Утана, считавший, как и большинство персидских вождей, мадскую одежду великолепной. ‑ Притворщик. А золото? Золото тебе подавай хоть кушитское, хоть хамитское ‑ золото чужое ты любишь".

За персами следовал отряд лидийцев Креза ‑ светлобородых людей в опущенных на брови капюшонах и очень коротких, выше колен, перепоясанных туниках. Они горбились на тяжеловесных конях, сжимая в левых руках, обнаженных до плеч, копья с толстыми древками.

Позади выступал под охраной трех сотен конных воинов караван Утаны десять десятков двугорбых бактрийских и одногорбых арабских верблюдов и верблюдиц.

‑ И чем ты намерен потрясти саков? ‑ спросил Куруш. ‑ Что для них везешь?

‑ Пшеницу и просо, кунжут и ячме‑е‑ень! ‑ нараспев, как на рынке, стал перечислять, дурачась, веселый Утана. ‑ Отборное зерно! Из каждого зернышка можно горсть крупы намолоть... если молоть языком. Грубую, точно песчаник, но прочную, словно бычья кожа, льняную ткань бабирскую! Сошьешь рубаху ‑ не износишь, внуку останется: раньше времени сведет она тебя в могилу. Котлы медные! При варке превращают воду в жир. Но чаще ‑ наоборот. Топоры железные! И собачьего хвоста не отрубишь. Бусы из стекла, коралла и сердолика. Орехи, финики, сушеный виноград. И разную прочую разность. Вот сколько сокровищ, о государь, несут мои ясноокие верблюды на своих уродливых, но крепких спинах.

‑ Не ахти что, ‑ усмехнулся внук Чишпиша.

‑ Вай, государь! Какой еще товар потребен непритязательным кочевникам Турана?

Утана, конечно, ради шутки так непохвально отзывался о своих припасах. Добро он вез добротное. Он захватил кое‑что и для маргушских и сугдских богачей: несколько крупных, вместимостью в сорок малых кувшинов, глиняных амфор с густым и тягучим, как мед, вином с островов Эгейского моря, два тюка шерстяных плащей, окрашенных в алый, голубой и зеленый цвет, хорошо выделанную кожу, обувь, ковры, вазы, серебряные тазы и блюда и острые, как зубы очковой змеи, мечи из малоазиатского железа.

Спустя десять дней, делая с утра до вечера по два перехода [обычный дневной переход каравана ‑ 25 километров], путники достигли верховьев Сарния. Здесь дорога сворачивала под острым, как наконечник копья, углом прямо на север, к перевалу Гаудан.

Дахкский хребет (Копет‑Даг) походил на сказочно гигантского тигра, перевернувшегося на спину. Наверху ‑ белые подпалины снега, еще не успевшего сойти. По склону, окрашенному в желтый цвет, все более сгущающийся к подножью в красно‑оранжевый, идут сверху вниз, постепенно расширяясь, темные полосы ущелий.

Однако полосы не черны, как у настоящего тигра, а черно‑зелены. В этих бесплодных горах, голых и пустынных от солнца, полыхающего все ярче и жарче, лишь в узких расселинах, богатых водой, могут жить, укрывшись от палящих лучей, боярышник, ежевика, яблоня, дикий виноград, барбарис, железное дерево.

По откосам теснин, кое‑как уцепившись за камни, свисают кусты инжира с крупной резной листвой. Иногда ущелья раздаются в котловины, сплошь заросшие вязами, орехами, чинарами и кленами.

На кручах, громоздящихся над тропой, стремительно прыгают круторогие муфлоны, украдкой пробегают леопарды, а в низовых лощинах, забитых щебнем, прячутся гиены.

Но звери не так опасны для караваны, как разбойные жители гор марды, само название которых значит "убийцы".

Как ни остерегались персы на стоянках, как ни зорко глядели дозоры ночью от пылающих костров в холодную мглу, им не удавалось пресечь грабежи, предупредить то мгновение, когда засевшие за камнями воры, выждав срок, налетели на отдыхающих путников.

Марды убивали стражей и тащили в темноту что подвернется. Преследовать их? Кто догонит природных детей гор, найдет их среди недоступных круч, каменных завалов и осыпей, в тайных пещерах?..

Жизненный путь ‑ все равно, что горная тропа. Он богат подъемами, спусками и поворотами, он проходит и по ровному цветущему лугу, и по краю черной пропасти. На нем встречаются и свои леопарды, свои гиены, свои марды. На нем нетрудно сломать шею, как и на горной тропе.

Поэтому сказано: "Прежде чем оставить эту сторону гор, старайся узнать, каково на этой стороне. Прежде чем начинать подъем, подумай о спуске. Не карабкайся на перевал, не проверив, крепки ли у тебя башмаки. Сначала оглянись на долину, потом уже лезь на вершину".

Куруш не оглянулся.

Добравшись до Ниссайи ‑ до пыльной душной Ниссайи, выстроенной из глины в северных предгорьях Дахского хребта, Куруш остановился у Раносбата. Караван двинулся дальше на восток. Через оазис Оха к Маргу. От Марга к великой Аранхе.

Солнце находилось уже в созвездии Тельца. Короткая Туранская весна пришла к концу. Лучи, изливающиеся с угнетающе безоблачного неба потоками расплавленной меди, выжгли на глинистых и щебнистых полях зонты и полые стебли высоких, в полкопья, светлых ферул, и знойный, как бы подогретый в котле, тугой ветер погнал их по пустыне, заставляя крутиться в низинах и прыгать через гребни дюн.

Испарилась влага обширных луж. На их месте раскинулась гладь ровных и твердых, точно каменный пол, обнаженных пространств, пока еще не успевших растрескаться от жары. Волчок, с необыкновенной силой запущенный с краю, крутился бы целый день по поверхности этих площадей, не встретив никакого препятствия ‑ ни былинки, ни камешка.

Пустыня. Персы ‑ народ в большинстве оседлый, давно сменивший кочевые повозки на постоянные жилища у рек ‑ в страхе глядели на голую равнину. Дивились изредка попадавшимся в пути дахским и сакским шатрам. Изумленно спрашивали себя, как могут жить люди в столь диких, унылых, негодных местах. Должно быть, птица тоже не в силах понять, почему рыба не захлебнется в воде. Чужеземцев брала оторопь, охватывала жуть.

Спору нет, немало чахлых степей и плоскогорьев со скудной растительностью и на родине персов, но разве сравнишь их с чудовищно широким, гигантским до ужаса, невероятным размахом этих красных пространств, открытых солнцу и ветру?

Не от них ли тягучи и горестны, как плач, песни обитателей пустыни, не от них ли их мечтательность хмельная, тоскливый бродяжий дух, храбрость напропалую, упорство и жестокость.

Еще более поразила южан Аранха ‑ река бешеная, необузданная и строптивая, как дикая кобылица.

Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых берегах, яростно бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.

Река ‑ стрела, что летит со скоростью пяти локтей в мгновение ока, река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской воды на ладони останется полная горсть песка.

Река ‑ дракон, что мчится, разогнавшись на обледенелых высотах Памира, с ревом и шумом на северо‑запад и стремительно пересекает край пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко‑лазурную чашу самого синего в мире моря Вурукарта.

Нигде на свете нет подобных рек.

У Аранхи персам встретился небольшой отряд всадников в черных бараньих шапках, огромных, точно котлы.

Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван, причем не хорезмийский, не сугдский, ‑ те привычны, немало их пограбили отчаянные наездники Черных песков, ‑ а какой‑то новый, с запада, птицей облетел пустыню уже несколько дней назад.

Толпы темных бродяг, отбившихся от своих племен или изгнанных за преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге, как волчьи стаи к пастушьей тропе.

Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско ‑ близко, в Марге. Саки ‑ еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и наскочила нечаянно на персидский караван.

Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули лошадей и поспешно скрылись за дюной.

‑ Саки, наверное, уже перебрались к северу, ‑ сказал проводник‑маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду. ‑ Надо спросить у этих язычников, где сейчас Томруз.

‑ Как спросить, когда они удрали? ‑ досадливо пожал круглыми плечами Гау‑Барува.

‑ Вернутся, ‑ уверенно заявил проводник. ‑ Приглядываются пока. Мы их не видим ‑ они нас видят. Хитрецы.

Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на бархане. Маргуш как‑то по‑особому помахал рукою:

‑ Эй, други! Сюда.

Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник, Утана и Гау‑Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он приблизился, крадучись по‑рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на пятнадцать и мягко придержал лошадь.

‑ Успех и удача! ‑ улыбнулся проводник.

Дах что‑то прохрипел в ответ и неразборчиво.

‑ Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.

Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную сторону.

‑ Хайеле‑хо! ‑ крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": ‑ И‑и‑и‑хо!..

Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на Гау‑Баруву и вздохнул сдавленно:

‑ Уху‑ху. Каковы они, а? Не дай бог, если...

Он умолк и покачал головой.

‑ Испугался, купец? Кого укусила гадюка, тот пестрой веревки страшится. Бродяга‑то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве? Гау‑Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику пренебрежительный взгляд.

‑ Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним один, как он подъехал к нам?.. Бойся их, Гау‑Барува! Бойся их.

После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.

Бродил по барханам, охотился. Надо сказать, охотился он удачно, добывал немало степных антилоп ‑ больших, горбоносых и маленьких, похожих на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что ушел с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что тебе по душе ‑ лишь бы вносил свою долю в припасы для родового котла.

И Томруз не досаждала сыну назиданиями. Не до разговоров ей было сейчас ‑ прибавилось у женщины забот, не один сын теперь у матери, а тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить, посудачить, потрепать шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать ‑ волосы расчесать некогда.

Как ни отказывалась ‑ навязали ей саки белую кошму! Не потому отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским ‑ доверие вызывало человеческую гордость: заметили, отличили, ‑ а потому, что боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.

С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а после заката до полуночи ездила из стана в стан, от шатра к шатру, сама выведывала, кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.

Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг, подать голос, как сын, словно черепаха ‑ в панцирь, прятался в непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.

"Пусть перебесится, отойдет, ‑ думала она. ‑ Рано или поздно Райада выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын ‑ вернется ко мне".

А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со Спаргапой ‑ тот избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.

‑ Мир и благополучие, ‑ тепло поздоровался Хугава. Он соскучился по юнцу ‑ сильно привязался к нему после смерти Наутара.

Спаргапа сдержанно кивнул.

‑ Как живешь?

‑ Так себе.

‑ Почему ты сердишься на меня? ‑ мягко посетовал Хугава. ‑ Сам же просил, чтоб я кричал за тебя на совете.

‑ Я не сержусь, ‑ ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.

Табунщик насторожился. Не было раньше этого безразличия у пылкого Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что‑то чужое, непонятное Хугаве.

‑ Так мы с тобой и не постреляли ни разу, ‑ огорченно заметил табунщик.

‑ Стреляй себе знай, ‑ зевнул Спаргапа, думая о каких‑то своих делах. ‑ Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того, что могу за триста шагов пробить насквозь антилопу. И ‑ человека, если понадобится.

В ленивом голосе друга пастух уловил скрытую жестокость. Не полудетскую, быстро угасающую злость, а зрелую, беспощадную жестокость оскорбленно замкнувшегося человека.

‑ Ух, какой ты стал, ‑ растерянно, почти с испугом, пробормотал Хугава, отодвигаясь.

‑ Какой? ‑ Спаргапа выжидательно прищурил недобрый глаз.

Видно он и сам чувствовал в себе перемену. Но не было похоже, чтоб сын Томруз тайно гордился, любовался ею, приятно для себя преувеличивая эту перемену, вполусерьез играя мрачного изгоя, как делал бы на его месте любой другой обиженный юнец. Прежнего Спаргапу украли. Перед Хугавой стоял хмурый иноземец, незнакомый и опасный.

‑ Не такой ты, каким был, ‑ пробормотал Хугава. ‑ Другой. Будто подменили.

Спаргапа сплюнул.

‑ Вырос, брат Хугава. Вырос и поумнел!