Совсем как принц, или охотник до шику

 

Перевод Н. Жарковой

 

Просмотрев утренние газеты, герцог Онно де ля Люнри позвонил лакею.

– Изволили звать, господин герцог?

– Ах, это вы, Жан!.. Немедленно пришлите ко мне садовника. Я хочу с ним поговорить.

– Слушаюсь, господин герцог.

Прошло несколько минут, которые герцог Онно сумел использовать с толком: поднялся с постели и натянул подштанники, но тут как раз явился садовник.

– Ах, это вы, Доминик!.. Будьте добры, немедленно свалите в парке четыреста деревьев.

В голове Доминика промелькнула – правда, только промелькнула – более чем здоровая мысль: его высокородный хозяин герцог Онно де ля Люнри из вполне нормального идиота внезапно превратился в слабоумного кретина.

– Четыре сотни деревьев? – пробормотал он.

– Да, друг мой, именно четыре сотни! Немедленно выкорчуйте в парке четыреста деревьев! А то мы и так уже запоздали.

Но садовник только тупо твердил:

– Четыре сотни!.. Четыре сотни деревьев!

Тут герцог потерял терпенье:

– Да, именно четыре сотни, болван вы этакий!

– А… а… каких?

– Конечно, не мелкоту какую‑нибудь, а старые деревья! Самые шикарные во всем парке!

– Четыре сотни!.. Четыре сотни деревьев!..

Герцог снисходительно улыбнулся, до того нелепо выглядел этот тупоголовый Доминик.

– Вот этого‑то, милейший, вам никогда не понять. Принца знаете?

– Какого еще принца?

– Да принца же, черт бы вас побрал! Принцев у нас не сорок штук… Есть только один принц!

– Ясно.

– Так вот, друг мой, принц уже не принц, он король, император! Король моды, император шика! Его фантазии и капризы для всех нас закон, подлежащий немедленному исполнению.

– Ясно.

– Когда принц стал носить монокль на широкой муаровой ленте, что, по‑вашему, я сделал?

– Мне‑то почем знать!

– Так вот, я тоже стал носить монокль на широкой муаровой ленте… И это тем более похвально с моей стороны, что в жизни монокль у меня в глазнице не держался. Но я хочу поступать, как принц.

– Ясно.

– А когда принц вздумал кататься на велосипеде, что, по‑вашему, я сделал?

– Тоже небось начали кататься.

– Вот именно! И лишь господу богу известно, что один вид велосипеда приводил меня в священный трепет! Но я хотел быть таким, как принц.

– Только никак я в толк не возьму, при чем тут четыре сотни деревьев?

– Сейчас я вам все объясню, милейший. Принц велел срубить в Булонском лесу четыреста деревьев. Ну, я тоже хочу срубить у себя в парке четыреста деревьев, чтобы быть таким, как принц.

– Ясно!.. Пойду дровосеков скликать.

И наш славный садовник, вертя в мозолистых руках свою убогую рабочую каскетку, пятясь, выбрался из геральдической спальни хозяина.

Но, видно, известное выражение «задним умом крепок» не просто вымысел поэтического воображения, так как Доминик повернул обратно. Через несколько минут он осторожненько постучал в двери спальни.

– Войдите!

– А может, господин герцог разрешат мне сделать одно замечаньице?

– Валяйте, старина!

– Господин герцог желает быть, как принц?

– Ну конечно же.

– Точь‑в‑точь как принц?

– Конечно.

– Может, господин герцог разрешат мне заметить, что, ежели они будут валить деревья, валить в своем парке, они не будут как принц, принц‑то ведь велел валить не свои деревья, эти деревья никогда в жизни его деревьями не были, а господин герцог порубают деревья в своем собственном поместье, на своих собственных землях.

– Совершенно верно, милый мой Доминик. Что же нам теперь делать?

– Оставить деревья в покое.

– Мои личные деревья – согласен!.. Но чужие? Ага, идея! Сейчас же соберите дровосеков и срубите мне четыреста деревьев в казенном лесу.

– Да неужто стражники так вот и будут сидеть и смотреть на наши бесчинства?

– А вы, Доминик, возьмите все на себя. Напишите префекту письмо и подпишитесь «Доминик, подрядчик», – другими словами, растолкуйте ему, что действовали без моего приказания. А я, в свою очередь, тоже напишу префекту и предложу ему посадить хоть тысячу деревьев, где ему угодно. Вот тогда я буду как принц.

Будучи философом от природы, Доминик удалился, бормоча себе под нос:

– Ну что ж, раз как принц, – значит, как принц!

 

Воспламенил‑таки…

 

Перевод Н. Жарковой

 

Богач – любитель живописи с пристрастием разглядывал картину.

А ведь хорошая была картина, только‑только вышедшая из‑под кисти художника, и изображала она обнаженную вакханку, дерзко изогнувшую стан.

О том, что это была именно вакханка, свидетельствовала гроздь винограда, которую девица закусывала своими прелестными зубками, а также и виноградная лоза, небрежно запутавшаяся в кудрях, потому что ни одна уважающая себя вакханка – или даже не совсем уважающая – ни за что не покажется на люди без этого украшения.

Богач был доволен, но… доволен он не был. Молодой художник с трепетом ждал его приговора.

– Господи боже мой… – говорил богач, – а ведь это действительно прекрасно… даже совсем неплохо… головка прелестна… грудь тоже… и хорошо выписана… от вашей грозди винограда прямо слюнки текут… но… но… у вашей вакханки… как бы поделикатней выразиться… не слишком вакханистый вид.

– А вам пьяную бабу подавай? – рискнул возразить художник.

– Ну, так уж и пьяную… но… как бы поделикатней выразиться… зажигательную.

Художник помолчал и только поскреб затылок.

В данном случае любитель был прав. Вакханка действительно была сама прелесть, но для вакханки чересчур походила на пансионерку.

– Так вот, мой юный друг, – заключил капиталист, – поработайте‑ка над ней еще пару часиков. Завтра я к вам загляну. А пока что попытайтесь… как это я сказал?

– Воспламенить вакханку!

– Вот именно, именно воспламенить.

И ушел наш капиталист.

«Что ж, воспламеним вакханку, – мужественно решил про себя молодой художник, – воспламеним».

Моделью ему служила ослепительная натурщица восемнадцати лет, бесспорная обладательница самой красивой груди града Парижа и его окрестностей. Полагаю, если бы она позировала вам хотя бы один‑единственный раз, на других вы и глядеть не захотели бы.

Личико под стать груди, а все прочее под стать личику. Значит…

Так‑то так, но холодновата…

Однажды, когда она позировала Гюставу Буланже, сей прославленный мэтр, потеряв терпение, заорал:

– Да побольше огня, черт тебя подери! Ведь я не статую для Академии с тебя леплю!..

(Шутка, между нами, не совсем уместная, особенно в устах члена Академии.)

Юный художник рысцой бросился к своей натурщице.

Девица еще спала.

Он растормошил ее, силком поднял с постели, помог ей одеться, причем все это с чисто профессиональной корректностью, и увел к себе.

Была у него своя идея.

У него же они и позавтракали.

Все, что стояло на столе, было переперчено, а шампанское лилось рекой, словно раскрылись хляби небесные.

А после завтрака, поверьте мне, если уж говорить о зажигательных вакханках, то зажигательней не было.

Юный художник тоже находился на грани самовозгорания.

Натурщица приняла полагающуюся позу.

– Вот это то, что надо, черт возьми! – воскликнул художник.

– Еще бы тебе не то!

Стан свой девица изогнула, пожалуй, чуть больше, чем требовал того художественный замысел. На щеках у нее играл румянец. Бесконечно нежный, розовый оттенок подчеркивал – о, лишь слегка подчеркивал! – лебединую белизну ее царственной груди. Веки были опущены, но из‑под длиннейших ресниц поблескивал смеющийся лукавый взгляд серых глаз. Между несравненно пурпуровых губок влекуще светился влажный перламутр великолепных зубов.

Когда на следующее утро явился богач, он обнаружил студию на запоре.

Он поднялся этажом выше и стал долго и нудно стучать в дверь квартиры художника.

– Вакханка! – канючил он. – Где моя вакханка?

Тут из глубины алькова – так, по крайней мере, почудилось любителю живописи – донесся голос самой вакханки:

– Еще не закончена!..

 

Приданое

 

Перевод Н. Жарковой

 

Воскресенье, примерно часов шесть.

Интересно, заметили вы или нет вот какое обстоятельство: когда в Париже стоит жара, воскресные вечера жарче, чем во все прочие дни недели, что бы там ни показывал термометр.

Говорите, не заметили? Не важно. Просто вы человек ненаблюдательный.

Итак, продолжаем.

Шесть часов. Как раз в это время парижане, которым средства не позволяют раскошелиться на приличный обед, атакуют террасы кафе и, не торопясь, цедят аперитив, странный и загадочный напиток, мерзкий на вкус, но зато без промаха губительно действующий на желудок.

Если проглотить всего две порции этого пойла, голода уже не чувствуешь и вполне можешь за обедом удовлетвориться половинной порцией. В наши безденежные времена очень и очень стоит задуматься над этим способом экономии!

Я сидел на террасе кафе где‑то на бульварах, а передо мной красовалась бурая жидкость, выпускаемая, без всякого сомнения, фирмой «Борджиа и Кº».

За соседний столик уселись двое – господин и дама, господин – явно муж дамы. Дама заказала вермут‑кассис, а господин – абсент‑анис.

Дама заказала свой вермут‑кассис таким тоном, каким заказала бы что угодно. Господин заказал свой абсент‑анис тоном неизбывной усталости.

«Дайте мне абсент, – казалось, говорит он, – о нет, нет, не для того, чтобы захмелеть, а для того, чтобы хоть немного забыться и вырваться прочь – пусть хоть всего на четверть часа – из стен этой ужасной фабрики бритв, каковая и есть, в сущности, жизнь!»

Наш любитель абсента был очень авантажный мужчина лет под тридцать, просто и изящно одетый, с живым умным лицом, но как же он скучал, бедняга!

Я человек воспитанный и никогда не позволю себе сказать про даму, что она уродлива или даже просто недостаточно миловидна. Ограничусь посему замечанием: дама господина любителя абсента была просто‑напросто безобразна. Физическое уродство еще усугублялось нелепо‑дерзким и неприязненным выражением лица. А все вместе было облечено в вычурный, но безвкусный туалет, что делало его обладательницу неприемлемой по всем пунктам.

О, как я понимал отчаяние этого бедняги! Будь я на его месте, достанься мне такая подруга жизни, я пил бы абсент не стаканами, пил бы его бочками, морями, океанами!

Их беседа долетала до меня только отрывками, но, судя по агрессивной физиономии жены и по усталому виду мужа, я догадался, что супружеской идиллией здесь и не пахнет.

Вдруг господин как‑то сразу переменился в лице, всем своим видом показывая, что он по горло сыт этой семейной трапезой.

Осушив залпом вторую половину стакана (первая была выпита предварительно), он сложил руки, посмотрел жене прямо в глаза:

– А не пойдешь ли ты подальше? (Слово «подальше» я написал для приличия, так как на самом‑то деле господин употребил совсем иной термин.)

Уродливая дама слегка обомлела от этой неожиданной выходки.

– Да, да, – продолжал господин, – опять ты начинаешь меня пилить. Хватит мне твоих упреков и намеков!

– Моих намеков?

– Да, именно твоих намеков! Если не ошибаюсь, ты ведь имела в виду свое приданое?

– Но, друг мой…

– Приданое, приданое! Давай поговорим о твоем приданом. Славное же у тебя приданое! Знаешь, сколько за тобой дали?

– Сто тысяч франков.

– Именно сто тысяч франков! А знаешь, какой доход приносят твои сто тысяч, твои знаменитые сто тысяч франков?

– Точно не знаю…

– Не знаешь? Так вот я тебе сейчас скажу: твои знаменитые сто тысяч франков приносят три тысячи франков ренты, и это не считая расходов!

– Но, друг мой…

– А знаешь, сколько дают в день три тысячи ренты?

– Но, друг мой…

– Всего девять франков пятьдесят. Слышишь? Де‑вять‑фран‑ков‑пять‑де‑сят‑сан‑ти‑мов!

– Но, друг мой…

– Ладно. Округлим цифру, получится десять франков… Десять франков в день. Знаешь, сколько это будет в час?

– Но, друг мой…

– Десять франков в день, в час это будет сорок сантимов. Вот оно, твое приданое. Восемь су в час. Откровенно говоря, ты не переплатила!

– Вы меня оскорбляете!

– Держи, вот тебе восемь су, плачу их в погашение твоего приданого за шестьдесят минут свободы. Сейчас половина седьмого. Вернусь в половине восьмого…

– Вы просто хам!

– И предупреждаю, если обед не будет шикарным в полном смысле этого слова и если ты будешь корчить такую же рожу, я найду, где пообедать. Конечно, я выплачу тебе часть твоего приданого из расчета того времени, сколько продлится мое отсутствие. До свидания, дорогая.

Господин, уплатив за два аперитива, удалился, а жена сидела и тупо разглядывала лежавшие перед ней восемь су.

 

 

ЖОРЖ КУРТЕЛИН

(1858–1929)

 

Куртелин (настоящее имя – Муано) родился в провинции Ту‑рень. Учился он в парижском коллеже; воинскую службу проходил в полку конных егерей; простился с юностью на пороге одной из министерских канцелярий, куда его пристроил отец, практичный человек и удачливый литератор. Открывался верный путь, дотянув до пенсии, на старости лет зажить, «как все», в свое удовольствие. Но молодой человек принялся на досуге сочинять стихи, рассказы и печатать их. Он словно раздвоился: по службе продвигался Жорж Муано, а в литературных кругах росла известность насмешника Куртелина. До тех пор пока он высмеивал курьезы казарменного быта («Эскадронные забавы», 1886) и потрафлял обывателю, падкому на пикантные сценки («Жены, друзей», 1888; «Ветрогоны», 1893), ему все сходило с рук. Но художник все же пересилил в нем робость осмотрительного чиновника: в 1894 году Муано подал в отставку. Сбросив шутовской колпак забавника и пустомели, Куртелин иронизировал над чинушами («Канцелярские крысы», 1892), по‑мольеровски остроумно рассчитался с исподличавшимся буржуа (фарс «Бубурош», 1893), вступился за реформатора французской сцены Андре Антуана в разгар его борьбы за реалистический репертуар. Идиотизм частной жизни взбесившегося парвеню – объект холодного сарказма Куртелина в классическом фарсе «Буленгрены» (1898). Пристрастный характер буржуазного судопроизводства обнажен им в гротескном скетче «Статья 330‑я» (1900). В «Обращении Альцеста» (1905) Куртелин «воскресил» мольеровского героя, дабы. тот вновь удостоверился, что невозможно примириться со злобным эгоизмом торжествующих мещан. Пьесы Куртелина шли с успехом на сценах «Свободного театра» и «Театра Антуана». Независимый художник; чиновник, над которым измываются все, кому не лень; девушка на побегушках, – словом, обыкновенные люди, вот кому симпатизировал Куртелин. Им и посвятил он свою последнюю комедию – «Кувшин» (1909). Сатира и ирония писателя, его парадоксы («Философические мысли Куртелина», 1917) метили не в человека вообще, а в институты и пороки собственнического общества.

 

Georges Courteline: «Les gaietes de I'escadron» («Эскадронные забавы»), 1886; «Lidoire et Biscotte» («Лидуар и Бискот»), 1892.  

Рассказ «Епитимья» («La penitence») входит в «Les oeuvres completes. Les Linottes suivies de Tente Henriette», P., Bernouard, 1926.

 

 

В. Балашов

 

 

Епитимья

 

Перевод О. Пичугина

 

Запирая старую церковь, аббат Бурри дважды повернул огромный ключ в замочной скважине, но вдруг лицо его омрачилось, и он замер, еще не отняв пальцев от щеколды, всем видом своим выражая удивление и ожидание. Одной ногой он уже ступил на булыжную мостовую деревенской площади, и приподнявшаяся пола рясы открывала взору обтянутую черным чулком лодыжку и пряжку на туфле.

– Постойте, погодите малость, господин кюре! Мне бы исповедаться, а?

Из соседней улочки вихрем вылетела одна из местных жительниц, по имени Клодина, и остановилась перед ним, умоляюще протягивая к нему руки. Она так спешила, что сердце колотилось у нее в висках, а самый край платка в белую и лиловую клеточку, повязанного вокруг ее головы, побурел надо лбом от пота. Лиловые шашечки на платке – такие испокон века носили здешние женщины – размылись и потускнели от совокупного действия воды и щетки на мостках, которыми сообща пользовались сельские прачки.

Старый священник нетерпеливо повел рукой:

– Помилуй господи! Кто же в такое время исповедуется!

– Да вот раньше не управилась…

Кюре рассердился.

– Весьма сожалею, приходите в другой раз!

Но Клодина глядела на него жалобными глазами, и он сказал:

– Э‑э‑э, старая песня! Первым делом коровы да свиньи, а уж потом бог, если останется время! Ступайте, голубушка, придете на той неделе. Я зван сегодня ужинать в замке, к шести часам, так что мне некогда нас слушать. До свидания.

Женщина притворно захныкала:

– Как же быть, господи? Как же быть! Уж так мне хочется причаститься на страстную пятницу…

– На страстную пятницу? – повторил несчастный кюре и умолк.

Какое‑то мгновение чувство долга боролось в нем с боязнью опоздать к ужину, где, как и всегда под страстную субботу, хозяева будут угощать постным мясом с душистыми приправами. Все же чувство долга возобладало.

Сжав губы, кипя от тихого бешенства, он дважды повернул тяжеленный ключ уже в противоположную сторону. Крестьянка вслед за ним переступила порог церкви. Приблизившись к главному алтарю, скромно украшенному букетами искусственных цветов из коленкора под стеклянными часовыми колпаками, священник поставил перед ним соломенный стул, подхваченный в спешке, на ходу, пока он торопливо пробирался между рядами кресел в приделе, уселся на него и приказал:

– Станьте на колени!

Клодина повиновалась.

– Осените себя крестным знамением и читайте «Исповедуюсь».

Будто язык ее сорвался с привязи, Клодина начала отбарабанивать молитву, как прилежная ученица затверженный урок. Слова безостановочно слетали с ее губ.

Священнику пришлось вмешаться:

– Ну, хорошо, довольно, исповедуйтесь в ваших грехах.

Женщина молчала.

– Дочь моя, прошу вас поторопиться, – нетерпеливо сказал кюре, – у меня совсем не остается времени. Надеюсь, вы никого не убили, не ограбили? Может быть, лгали? Предавались чревоугодию? Пренебрегали молитвой или оскверняли язык нечестивыми речами? Так ступайте с миром и не грешите более. Отпускаю вам грехи ваши во имя отца, и сына, и святаго духа.

Он уже вставал со стула, когда кающаяся, не поднимаясь с колен, тихо проговорила:

– Я еще того похуже натворила, батюшка.

– Вот как? Говорите же, я слушаю вас!

– Я, батюшка, это… ну… – лепетала Клодина, опуская голову, – я… я… я с парнем спуталась…

– О, проклятье! – простонал священник. – Что я слышу, дочь моя!

Руки у него так и опустились. Он был до такой степени поражен, что невольно нарушил тайну исповеди:

– Вы тоже!.. И вы тоже!.. Этого только не хватало! Всего‑то и было на всю округу две порядочные женщины, Жанна Марешалиха да вы… А теперь и вы туда же!.. Помилуй господи, что ж это такое!

От возмущения священник не находил слов. Немного погодя он спросил:

– Когда случилась с вами эта беда?

– Да вот уж месяц будет, батюшка, да, ровнехонько месяц. Как раз в середине марта.

– С кем же?

Она назвала имя соблазнителя.

– Мерзавец! – проворчал аббат, затем осведомился: – И сколько же раз за этот месяц вы… ну, сами знаете, что?

– Одиннадцать раз, батюшка.

– Одиннадцать!

Число показалось ему чудовищным. Словно проклиная блудницу, он воздел руки и уже открыл рот, готовясь заклеймить порок, как вдруг часы пробили три четверти, и под церковными сводами гулко отдались три удара, какие издают обыкновенно деревенские часы, три тягучих дребезжащих удара, как бы исходящих от надтреснутого чугунного котла. Бой часов напомнил кюре о действительности, и он быстро проговорил, торопясь кончить дело:

– Вы хотя бы раскаиваетесь?

Женщина воскликнула:

– Известно, раскаиваюсь! Как же не раскаиваюсь! Обрюхатил ведь меня стервец‑то этот!

– Так вот, ступайте домой. – продолжал аббат, сделав вид, будто не слышал последних слов, – четыре раза прочитайте «Отче наш» и четыре раза «Пресвятая дево», а завтра приходите причащаться. Скорее, скорее, дочь моя, поспешим.

Он подобрал свою треугольную шляпу, положенную им на пол подле стула. Грешница поднялась на ноги. Но в эту минуту в ярко освещенном дверном проеме, сквозь который видна была залитая солнцем деревенская площадь, возник женский силуэт. Это была белокурая, неизменно веселая Жанна, супруга счастливчика Марешаля, такая дородная толстуха, что при каждом шаге груди ее под просторной кофтой колыхались, как тяжелые грозди спелого винограда.

Аббат вскричал:

– Нет, нет, хватит с меня!

Но Жанна невозмутимо продолжала свой путь. Ей тоже хотелось исповедаться и причаститься на страстную пятницу, и она с насмешливым удивлением спросила, уж не собирается ли сам кюре отвратить прихожанок от исполнения их священного долга. Сраженный ее доводом, бедняга в совершенном отчаянии рухнул на стул, схватил Жанну за руку и почти швырнул ее на колени перед собой, торопливо бормоча:

– Ну что, ну что там у вас такое? Что вы хотите мне сказать? Может, вы тоже изменили мужу?

Не говоря ни слова, Жанна трижды наклонила голову.

Кюре так и подскочил:

– А, пропади ты пропадом! Час от часу не легче! О, чертов народ! Чертов народ!

Наконец он спросил:

– Давно ли вы изменяете вашему бедному мужу?

– Да уж месяц будет.

– Так я и знал! О, чертова весна! Чертова весна! Каждый год та же история! Сколько раз вы согрешили?

– Семь раз, батюшка, – ответствовала Жанна.

Старый кюре пребывал, видимо, в совершенной растерянности. Он переспросил:

– Семь раз, говорите? Вы сказали, семь раз?

Подняв глаза, священник начал считать, стараясь найти справедливое соотношение между епитимьей, наложенной на Клодину, и наказанием, которому следовало подвергнуть Жанну.

– Так, одиннадцать относится к семи, как четыре относится к иксу. Одиннадцать пополам… одиннадцать пополам… Помилуй, господи, угораздило же вас с этими нечетными числами! Значит, одиннадцать пополам будет пять с половиной, а семь пополам будет…

Часы пробили шесть.

Священник вскочил со стула, словно его хлестнули бичом.

– Ну, вот что, милочка, если вы думаете, что у меня есть время заниматься алгеброй и составлять пропорции, то вы ошибаетесь! Идите‑ка вы домой. Прочитайте четыре раза «Отче наш», четыре раза «Пресвятая дево» и еще четыре раза измените мужу. Счет как раз и сойдется.

 

 

МАРГЕРИТ ОДУ

(1863–1937)

 

Тысяча девятьсот десятый год стал для Парижа годом литературной сенсации: премия «Femina» была присуждена автору романа «Мари‑Клер», вышедшего с восторженным предисловием Октава Мирбо. Однако имя самого автора – Маргерит Оду – ни читателям, ни критикам решительно ничего не говорило: ведь Оду была не профессиональной писательницей, а простой портнихой. Ее детство прошло в сиротском приюте, отрочество – на ферме, познакомившей ее с тяжелым трудом батрачки, а вся остальная жизнь – в Париже, где ценой упорных усилий Оду открыла крохотную швейную мастерскую.

История первого романа Оду, явившегося одним из ранних свидетельств прихода в литературу людей из народа, необычна. В начале 900‑х годов она познакомилась с группой молодых интеллигентов, среди которых выделялись писатели Шарль‑Луи Филипп и Леон‑Поль Фарг. Мечты о социальном равенстве, сочувствие к беднякам, умение за будничным существованием «маленького человека» разглядеть значительность его внутренней жизни, некоторая сентиментальная растроганность – вот атмосфера, характерная для умонастроений группы и как нельзя более близкая духовному миру Маргерит Оду. Сначала Оду и не помышляла о книге: записи, которые она вела тайком от всех, были скорее своеобразными мемуарами или обращенным в прошлое дневником, куда она заносила воспоминания о своей нелегкой жизни. Лишь друзья, случайно обнаружившие тетрадки Оду, убедили ее в том, что из‑под ее пера выходит настоящее литературное произведение. Так возник роман «Мари‑Клер». Он подкупал современников своей безыскусной простотой, искренностью и глубокой задушевностью.  

Эти черты присущи и остальным произведениям Оду – романам «Мастерская Мари‑Клер» (1920), «Из города на мельницу» (1926), «Нежный свет» (1937). Их герои – скромные труженики, описанные с глубокой симпатией.

Не случайно Оду ценили демократически настроенные писатели 20–30‑х годов. В ее творчестве жизнь народа изображалась глазами самого народа, с точки зрения одного из его представителей. Именно это качество придало принципиальную новизну и ценность творчеству Маргерит Оду.

 

Marguerite Аиdоих: «Le chaland de La Reine» («Ладья королевы»), 1910; «La fiancee» («Невеста»), 1932.  

Рассказ «Невеста» входит в одноименный сборник.

 

 

Г. Косиков

 

 

Невеста

 

Перевод Н. Кулиш

 

После недолгого отпуска я возвращалась в Париж. Когда я приехала на вокзал, поезд был уже переполнен, и почти у каждого купе, в дверях, стоял человек, словно для того, чтобы никого больше туда не впускать. И все же я заглядывала в каждую дверь в надежде найти себе местечко. В одном купе место в углу действительно оказалось свободным, но оно было заставлено двумя большими корзинами, откуда торчали головы кур и уток.

Помедлив, я все‑таки решила войти. Я извинилась за то, что придется подвинуть корзины, но их владелец, мужчина в блузе, сказал мне:

– Подождите‑ка, мадемуазель, сейчас я их уберу.

Он попросил меня подержать корзину с фруктами, стоявшую у него на коленях, а сам задвинул своих кур и уток под сиденье. Утки стали громко выражать неудовольствие, куры обиженно нахохлились, и жена крестьянина ласково заговорила с ними, называя каждую по имени.

Когда я села, а утки угомонились, пассажир, сидевший напротив меня, спросил крестьянина, не везет ли он птицу на рынок.

– Нет, сударь, – отвечал тот, – я везу ее сыну, мой сын послезавтра женится.

Лицо его сияло; он оглядывался кругом, словно хотел, чтобы все видели его радость.

Слова крестьянина привлекли внимание остальных пассажиров, и казалось, они тоже радовались, слушая его. Только старуха, которая сидела, обложившись тремя подушками, и одна занимала два места, принялась ворчать, что вот, мол, эти крестьяне вечно забивают вагон своими вещами.

Поезд тронулся, и пассажир, заговоривший с крестьянином, собрался было читать газету, но тут крестьянин обратился к нему:

– Мой сын живет в Париже, он приказчик, и невеста его тоже служит в магазине.

Тот, к кому он обращался, положил развернутую газету на колени и, придерживая ее рукой, подвинулся к краю скамейки.

– А что, невеста красивая? – спросил он.

– Да не знаем, – отвечал крестьянин, – не видали еще.

– Вот как! А вдруг она окажется некрасивой и не понравится вам?

– Ну что ж, и такое бывает, – сказал крестьянин, – только думаю, она нам понравится: наш сын любит нас и не возьмет себе некрасивую жену.

– И потом, – прибавила крестьянка, – раз она нравится нашему Филиппу, значит, понравится и нам.

Она повернулась ко мне, и глаза ее ласково улыбались. Глядя на ее свежее румяное лицо, трудно было поверить, что у нее взрослый сын, которому уже пора жениться. Она спросила меня, не еду ли я тоже в Париж, я ответила утвердительно, и тогда пассажир, сидевший напротив, принялся шутить.

– Наверняка, – сказал он, – мадемуазель и есть невеста вашего сына: просто она решила поглядеть на родителей жениха, да так, чтобы они ни о чем не догадались.

Тут все стали смотреть на меня, я сильно покраснела, а крестьянин с женой сказали:

– Ну, если это так, мы были бы только рады.

Я попыталась разубедить их, но пассажир, сидевший напротив, напомнил присутствующим, что я дважды прошла вдоль всего поезда, словно разыскивая кого‑то, и что я медлила перед тем, как подняться в купе. Все рассмеялись, а я смущенно объяснила, что только в этом купе нашлось свободное место.

– Ну и хорошо, – сказала крестьянка, – вы очень мне нравитесь, и я была бы довольна, если бы моя сноха оказалась такой, как вы.

– Да, – подхватил крестьянин, – не худо бы ей быть похожей на вас.

Пассажир, сидевший напротив, в восторге от своей шутки, сказал, лукаво поглядывая на меня:

– Вот увидите, так оно и будет. Приедете в Париж, а сын вам скажет: «Вот моя невеста!»

Он расхохотался, затем поудобнее устроился на скамейке и погрузился в чтение.

Немного погодя крестьянка повернулась ко мне, порылась в своей корзине, вытащила оттуда лепешку и предложила ее мне, сказав, что испекла ее сегодня утром. Я не знала, как отказаться. У меня был насморк; преувеличив свое недомогание, я сказала, что у меня жар. Лепешка возвратилась на дно корзины.

Затем она угостила меня гроздью винограда, которую мне пришлось взять. Я с трудом отговорила крестьянина, все порывавшегося выйти на станции и принести мне чего‑нибудь горячего.

Глядя на этих милых людей, исполненных готовности полюбить избранницу своего сына, я пожалела, что и на самом деле не прихожусь им снохой; я чувствовала, что их привязанность была бы для меня счастьем. Своих родителей я не знала и всегда жила среди чужих людей.

То и дело я ловила на себе их взгляды, которыми они будто ласкали меня.

Когда мы приехали в Париж, я помогла им выгрузить корзины и направилась с ними по перрону. Но, увидев высокого юношу, кинувшегося им навстречу, я отошла в сторону. Он обнял их и стал целовать то мать, то отца, и они улыбались ему. Они не слышали предупреждающих окриков носильщиков, чьи тележки с багажом то и дело грозили наехать на них.

Они двинулись к выходу, и я пошла следом за ними. Сын надел на руку корзину с утками, а другой рукой нежно обнял мать. Он шел, наклонившись к ней, и громко смеялся над чем‑то, что она ему рассказывала. Как и у отца, у него были веселые глаза и широкая улыбка.

На улице почти совсем стемнело. Подняв воротник пальто, я остановилась в нескольких шагах позади них, а их сын в это время пошел за фиакром.

Крестьянин погладил пеструю, всю в крапинках курицу, и я услышала, как он сказал, обращаясь к жене:

– Знали бы мы, что эта девушка – не наша сноха, уж мы бы непременно подарили ей Пеструшку.

Женщина тоже погладила Пеструшку и ответила:

– Да, если б мы знали…

Она указала на вереницу людей, выходивших из дверей вокзала, и, глядя вдаль, произнесла:

– Она где‑то там, в этой толпе.

Тут вернулся их сын с фиакром. Он постарался поудобнее усадить родителей, а сам сел боком, рядом с извозчиком, чтобы все время видеть их. Он казался сильным и ласковым, и я подумала: счастливая же его невеста…

Когда фиакр скрылся из виду, я медленно побрела по улицам: очень не хотелось возвращаться одной в свою комнатушку. Мне было двадцать лет, и никто еще не говорил мне о любви.

 

 

ЖЮЛЬ РЕНАР

(1864–1910)

 

Родился в деревне Шалон‑дю‑Мен (департамент Майенн), в семье подрядчика строительных работ. «Я внук крестьянина, который сам ходил за плугом», – не без гордости вспоминал Жюль Ренар. Учился он в пансионе города Невер, а с 1881 года – в столичном лицее Карла Великого. В 1886 году Ренар издает поэтическую книжечку «Розы». Год спустя заносив первую запись в свой «Дневник», которому суждено было стать его любимым детищем. Духовная атмосфера Франции на рубеже веков и размышления о жизни, назначении искусства, призвании писателя воплотились здесь с той афористичностью, которая делает Жюля Ренара наследником и продолжателем традиций Монтеня и Лабрюйера. Две темы прозвучали на первых же страницах «Дневника»: природа и стиль. Быть голосом самой природы, говорить «прокаленными словами» от лица всей живой жизни и защищать униженного человека, бедняка – вот призвание художника.

В 1888 году Ренар издает первую книгу новелл – «Деревенское преступление». Год спустя он участвует в основании журнала «Меркюр де Франс».

Одну за другой создает он повести о своих отроческих годах, неустроенной юности и изъязвленном обидами детстве («Мокрица», 1890; «Прихлебатель», 1892; «Рыжик», 1894), книги рассказов о природе, о суровой жизни крестьян – «С потайным фонарем» (1893), «Виноградарь в своем винограднике» (1894), «Буколики» (1898). В лаконичных заметках и миниатюрных драмах он стремится к глубокому анализу социальной действительности, объективному воссозданию деревенских будней, согретому молчаливым сочувствием художника обыкновенному пахарю, всем обездоленным. Его нравственная заповедь: искать счастья в том, чтобы делать счастливыми других.

Когда разразилось дело Дрейфуса и был осужден Золя, поднявший голос в его защиту, возмущение и гнев овладели обычно сдержанным Ренаром. Вот его запись в «Дневнике» от 18 и 23 февраля 1898 года: «Дело Дрейфуса нас захватывает… Признаюсь, я почувствовал внезапный и страстный вкус к баррикадам». Протест против несправедливости обретает у художника осознанную и устойчивую форму. Он начинает сотрудничать в газете «Юманите» – в ее первом номере, 18 апреля 1904 года, опубликован рассказ Ренара «Старуха», – всерьез размышляет о социализме. «Хотя я и не являюсь социалистом на практике, – записывает он в «Дневник», – я убежден, что в этом была бы для меня настоящая жизнь… Я не могу не думать о социализме. В нем – целый мир, и там надо не создавать себе положение, а отдавать всего себя».

В 900‑е годы Ренара захватывает театр и общественная деятельность. Его пьесы. «Рыжик» (1900), «Господин Верне» (1903), «Святоша» (1909) шли в постановке Андре Антуана. Их автор большую часть времени проводил в деревушке Шитри, где в 1904 году его единодушно избрали мэром.

Всего себя отдал Жюль Ренар литературе, защите оскорбленных, пролагая новое русло реалистической литературе XX века во Франции.

 

Jules Renard: «Sourires pinces» («Натянутые улыбки»), 1890; «La lanterne sourde» («С потайным фонарем»), 1893; «Coquecigrues» («Россказни»), 1893; «Le vigneron dans sa vigne» («Виноградарь в своем винограднике»), 1894; «Histoires naturelles» («Естественные истории»), 1896; «Bu‑coliques» («Буколики»), 1898, 1905; «Mes freres farouches» («Мои свирепые братья»), 1908.  

Рассказы «Роза» («La Rose») и «Орангутанг» («L'Orang») входят в сборник «Россказни»; «Налог» («L'impot») входит в сборник «Виноградарь в своем винограднике», «Сабо» («Les sabots») – в сборник «Буколики»; рассказ «Родина» («La patrie») впервые опубликован в «Юманите» 22 апреля 1904 года, входит в сборник «Буколики» (1905).

 

 

В. Балашов

 

 

Роза

 

Перевод Н. Жарковой

 

Подруга Марселя вошла и протянула ему розу; она любила Марселя за модное имя и за то, что он печатался в журналах.

– В такой холод розы – просто редкость, – сказала она. – Угадай, сколько она стоит?

– Она бесценна!

Он налил воды в голубую пузатую вазочку и поставил в нее цветок.

– Смотри не погуби ее. Цветочница сказала, что в тепле роза может распуститься.

– Ну, что ж, увидим; у меня тепло.

– А ты, чем ты меня порадуешь? – спросила подруга. Она уселась у камина и, грея ноги, добавила: – Подарков мне не нужно. С меня достаточно какого‑нибудь пустяка, маленького знака внимания, который женщине дороже, чем все царства и все золото мира… Ну, что‑нибудь такое! Придумай сам. Мне кажется, на твоем месте я бы придумала. Видишь, какая я внимательная. Отплати мне тем же, милый!

– Подожди минуту. Ты будешь довольна.

Он схватил рукопись и, похлопывая себя линейкой по щеке, начал читать главу, ту самую, о которой говорят: «Не знаю, как остальное, но за это я, брат, ручаюсь!»

И так бывало всегда. Все унижения ничему его не научили. Сколько ни твердил он себе: «Не будь глупцом!» – каждый раз он снова начинал, как нищий, вымаливать у этой женщины восхищение.

Его голос, звеневший на первых фразах, скоро упал, и, как всегда, дойдя до того волшебного места, где слово облегает мысль вплотную, до духоты, он остановился и недоверчиво, с испугом взглянул на подругу.