Чичико и русская девочка Нина

 

Сдружились они – Чичико и русская девочка Нина.

Бегут они берегом моря.

– Чичико! Чичико! Чичико! – догоняет приятеля Нина. Голос долго звенит над морем.

Поднимутся дети в горы.

– Нино! Нино! Нино! – Чичико окликает Нину.

Спустятся в тёмное дети ущелье.

«Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!..» – отдаётся эхом сто раз ущелье.

Уже год, как мальчик и девочка дружат. Если увидишь, идёт Чичико, обязательно рядом Нина. Если заметишь Нину, можешь глаза закрыть и то Чичико увидишь. Дружат они – Чичико и русская девочка Нина.

А раньше? Даже смешно сказать. Раньше было совсем другое. Боялась Нина тогда Чичико. И Чичико сторонился Нины. Жили дети в одном посёлке, а вроде бы в странах различных жили.

Да только ли дети?

Маленький горный поток делил посёлок на две половины. В одной половине живут грузины, в другой поселились русские. Над русскими старший дворянчик русский. На той половине командует всеми какой‑то грузинский князь. А самый главный над всем посёлком – мордастый, носастый, пузастый урядник царский.

На Кавказе много различных народов: осетины, абхазцы, аджарцы, грузины, армяне, азербайджанцы, ингуши, кабардинцы, русские. Это ещё не все. Не хотят богачи, чтобы жили люди простые в дружбе. Если в ссоре живут народы, легче командовать ими. Проще их угнетать. Легче с бедных три шкуры драть.

Пусть в ссоре живут народы. Пусть ненавидят один другого.

Пугают богатые бедных. Наводят на бедных страх.

Так и тут, в этом маленьком горном посёлке. Пугают грузин русскими, пугают русских грузинами. А сами? Сами мирно себе живут. Ходит дворянчик русский в гости к князю грузинскому. Ходит грузинский князь в гости к дворянчику русскому. А мордастый, носастый, пузастый урядник царский почётная личность и там и тут.

Всё это было. Всё это кончилось. В Москве, в Петрограде, в Ереване, в Тбилиси – всюду стала Советская власть. Изменился и горный теперь посёлок. Бежал куда‑то дворянчик русский, сброшен навеки грузинский князь. А мордастый, носастый, пузастый урядник царский, где он? В помине такого нет.

Дружат нынче в посёлке люди. Не разделяет их больше горный поток. Нет ни этой, ни той половины. Ни этой, ни той стороны. Не боится Нина теперь Чичико. Чичико не пугается Нины. Неразлучны теперь Чичико и русская девочка Нина. Если увидишь идёт Чичико, – обязательно рядом Нина. Если заметишь Нину, можешь глаза закрыть и то Чичико увидишь.

– Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. – звенят голоса в посёлке.

Дружат они – Чичико и русская девочка Нина.

 

ПЕРВАЯ КНИЖКА

 

Кто из вас бывал на Камчатке? Не на той, что имеется в каждом классе на дальней последней парте. На настоящей земле Камчатской.

А кто побывал на Чукотке? Это дальше ещё Камчатки. Самая дальняя точка на нашей карте. Тут кончается наша земля. Дальше идёт Америка.

Так кто же бывал на Чукотке? А вот маленький чукча Рытхэу не только бывал, но и родился на этой Чукотке.

Чукчи смелый и добрый народ. Поезжайте, проверьте сами. Чукчи сейчас инженеры, чукчи сейчас врачи. А раньше? Даже поверить трудно. Никто из всего народа не умел ни читать, ни писать. За людей не считали чукчей. Маленький мальчик Рытхэу в жизни не видел книжки. Так бы и состарился, ни разу не видя книжки. Но пришла на Чукотку Советская власть.

И вот однажды по каким‑то делам заехал сюда молодой и весёлый парень. Книжку с собой привёз. Смотрит Рытхэу на книжку, смотрят другие на книжку – что такое, не могут никак понять. Открывают страницу первую, открывают страницу последнюю. Любопытно, имеются даже картинки – вот так чудо у них в руках.

Объясняет хозяин книжки: это, мол, книжка, а это, мол, буквы, а это, мол, строчки. Из букв создаются слова, из слов составляются фразы. Читая книги, многое можно узнать, многому книги учат. Но прежде нужно запомнить буквы.

Называется это грамотой. Зная грамоту, можно не только читать, можно, взяв карандаш или ручку в руку, самому любые слова писать.

Поразился такому Рытхэу. Глаз не спускал с приехавшего. Объяснил тот мальчику, как пишется «а», как пишется «б». Потом рассказал про «р» и про «ы».

Дал карандаш и бумагу:

– А ну‑ка пиши!

Пишет Рытхэу «Р», потом «ы».

Рассказал гость про «т», про «х», про «э» и про «у».

Пишет мальчик и эти буквы.

– Ну‑ка теперь читай!

Читает Рытхэу, диву даётся Рытхэу, получается слово «Рытхэу».

Смеётся чукотский мальчик: так этим же словом Рытхэу звать!

Уезжая, парень сказал, что скоро на Чукотке откроют школы. Не очень Рытхэу тогда поверил. Но всё‑таки ждал. И дождался.

В первый же день поразил всех Рытхэу. Написал на доске он и «а» и «б».

Смутился учитель: мальчик Рытхэу, чукча Рытхэу – откуда он знает про «а» и «б»?!

– А я и про «Р» и про «ы» умею, – хвастает мальчик. Снова схватил мелок. Написал без запинки «Ры», затем улыбнулся и полностью вывел «Рытхэу».

Совсем обомлел учитель. Пришлось рассказать Рытхэу, откуда он буквы знает. Прилежно учился в школе Рытхэу. Любил и читать и писать.

«Вот вырастет мальчик, – думал учитель, – возможно, книжку и сам напишет». И написал. Сейчас Рытхэу известный в стране писатель. Я его книги и сам читал.

 

Глава третья

РАБОЧАЯ УЛИЦА

 

 

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО

 

«Ваше Величество» – так называли царя. Величество – значит, главный. Главнее не может быть.

Не стало теперь Величества. Свергли царя. Свергли Его Величество.

И вдруг…

К отцу Пети Петрова Ивану Петрову явились его приятели, такие же, как и отец, рабочие‑металлисты. Вошли они шумной группой.

– А мы за тобой, Ваше Величество, – обратились, смеясь, к отцу.

– Иду, – отозвался отец. Ушёл он вместе с рабочими.

Петя стоял, как сражённый громом. «Вот кто, значит, теперь Величество. Хитрый отец – молчал!»

Побежал он на улицу. Встретил Катю Орлову. Шепчет Петя Кате на ухо: мол, знаешь, какое дело – отец у меня Величество.

Обидно Кате, что отец у Пети – Величество, а у Кати – простой рабочий.

Возвращается Катя домой. И вдруг…

Встречает Катя слесаря Громова. Остановился Громов и говорит:

– Поклон от меня отцу. Как там Его Величество?

Замерла Катя: ослышалась, видимо, Катя. Не может такого быть! А Громов опять своё:

– Смотри не забудь. Привет от меня Величеству.

Свернула Катя с дороги, помчалась к лучшей подружке – Наде Сизовой. Шепчет Катя на ухо Наде: знаешь, какое дело – отец у меня Величество!

Умчалась от Нади Катя.

Обидно Наде, что отец у Кати – Величество, а у Нади – простой рабочий.

И вдруг…

Кто‑то стучится в дверь. Бросилась Надя к двери. У порога стоит почтальон, протягивает Наде письмо.

– На, – говорит, – передай‑ка Его Величеству.

– Кому?! – поразилась Надя.

– Отцу! – говорит почтальон.

Схватила Надя письмо. Не сидится Наде Сизовой дома. Вышла она на улицу. Побежала к Васе Козлову. Подлетела к знакомому дому. Что такое?!

Стоят у дома мальчишки, стоят у дома девчонки. Объясняет с крылечка Вася Козлов:

– Отец у меня Величество.

Смутилась Надя. Сколько же разных кругом Величеств? У Пети, у Кати, у этого Васи…

В это время на заводе окончилась смена. Возвращались отцы домой. Идут они по своей, по рабочей улице.

Шире, шире раздвинься, улица! Видишь, народ трудовой идёт. Дорогу ему, дорогу! Дорогу Его Величеству!

 

ДЕБЕТ – КРЕДИТ

 

Завод фабриканта Петрова‑Водичкина перешёл в руки Советской власти. Для управления заводом был избран заводской комитет во главе с токарем большевиком Никитиным. Попал в комитет и молодой рабочий Илья Трошин. Выпало ему наблюдать за работой бухгалтерской части.

– Помилуйте… – взмолился Трошин. – Я не то что цифрам, но и грамоте как следует не обучен.

– Ничего, ничего, – заявил Никитин. – Ты самый молодой. Присмотришься – научишься.

– Правильно, – поддержали другие. – Молодой. Сдюжит.

Явился Трошин в бухгалтерию, представился. В комнате человек десять. В углу за большим дубовым столом – главный бухгалтер. Вокруг за другими столами – дамочки и девицы. Сидят, на счётах щёлкают, на листы бумаги разные цифры выписывают. Стал Трошин знакомиться с бухгалтерскими книгами и названиями: дебет, кредит, сальдо… Слова мудрёные. От слов и цифр голова кругом.

Прошла неделя. Что к чему, так и не может понять Трошин. Пытался он расспросить у главного бухгалтера.

– Э, молодой человек, – ответил главный бухгалтер, – для этого университет кончать надо. Это вам не рашпилем по железу драть.

– Хи‑хи, – хихикнули дамочки и девицы.

Явился Трошин к Никитину, просит:

– Увольте. У меня от цифр голова болит. Тут университет кончать надо.

– Эх, ты, – произнёс Никитин. – «Университет… Голова болит…» И не стыдно тебе, рабочему человеку, так говорить? Возьми учебную книгу по бухгалтерскому делу и изучай. Вот и будет тебе наш, пролетарский, революционный, жизнью указанный университет.

Достал Трошин учебную книгу. Стал изучать: дебет – приход, кредит расход, сальдо – остаток. Если от дебета, то есть прихода, отнять кредит, то есть расход, то, что останется, и будет сальдо. Заинтересовался Трошин. Пыхтел, мучился – изучил мудрёную книгу.

Потом взялся за счёты. Один ряд – это копейки, второй – десятки копеек, третий – рубли, потом десятки рублей, сотни и тысячи. Смотрит всё тут понятное. Сиди прикидывай косточку к косточке, записывай результат.

Доволен Трошин. Сам не заметил, как увлёкся бухгалтерским делом.

Прошло около месяца. Инженеры и другие заводские служащие объявили бойкот Советской власти. Отказался работать и главный бухгалтер. А вместе с ним и все его дамочки и девицы.

– Вот узнают, как работать без нас, – злорадствовал главный бухгалтер.

– Они ещё нас на руках понесут к нашим цифрам и бухгалтерским книгам, – хихикали дамочки и девицы.

Сидят они дома. Неделю, вторую, третью. Ждут. Только что‑то за ними никто не идёт.

Решил тогда главный бухгалтер сам сходить на завод. Не поймёт он, как же без них, без людей опытных, завод управляется. Приоткрыл дверь в бухгалтерию. За большим дубовым столом – Илья Трошин. За другими заводские девчата. Сидят, на счётах щёлкают, на листы бумаги разные цифры выписывают.

Вошёл бухгалтер в комнату, направился к дубовому столу, взял в руки бухгалтерскую книгу, глянул – всё верно: и дебет, и кредит, и сальдо.

Поразился бухгалтер:

– Для этого же университет кончать надо!

– А мы его и окончили, – улыбается Трошин. – Наш, пролетарский, революционный, жизнью указанный университет. Как там по бухгалтерским книгам: одни – в расход, другие – в приход, – показал на себя и сидящих рядом девчат. – Дебет – кредит. Всё по науке!

 

ОТВЕТ КРИКУНОВУ

 

– Мне что, я Зимний брал, – хвастал Илья Крикунов. – Я кровь проливал. Со мной осторожнее.

Стали рабочие хозяевами на заводах. Установили строгий порядок революционную дисциплину. Работать без брака. На заводы являться вовремя. Станки и инструмент беречь.

Так всюду. Так и в Петрограде на Балтийском заводе.

И лишь Илья Крикунов не как все. Ленится, на работу опаздывает.

– Я Зимний брал. Мне все можно.

Станут товарищи стыдить Крикунова.

– Ну, ну, расходились! – огрызался он. – Я революцию делал. Так уж и разок опоздать нельзя.

– Так ведь не разок, – говорят товарищи.

– Ну два, ну три, ну чего привязались?..

Балтийский завод выполнял срочный заказ. Работали с утра до утра. Часто по двое, по трое суток не выходили из цеха. Больше всех доставалось кузнечной бригаде, в которой работал Илья Крикунов. С них всё начиналось. Другие рабочие – слесари, токари, сборщики – ждут, пока кузнецы откуют заготовки.

В бригаде семь человек. Каждый на строгом учёте.

И вот в самый разгар работы исчез Крикунов куда‑то. Не приходил в цех три дня, наконец объявился.

– Опять за своё?! – рассердились товарищи.

– А что? Ко мне брат из Рязани приехал. Так уже и дома побыть нельзя! Я ему про Зимний рассказывал, про революцию.

– Ой, Илья, Илья!

Прошёл месяц. Опять на заводе срочный заказ. И опять в самый напряжённый момент нет на месте Ильи Крикунова. Неделю не являлся, на вторую пожаловал.

– Здравствуйте. Ну, как тут у нас дела?

Вот же нахал! Ещё про дела расспрашивает.

– Лодырь! Лентяй! – возмутились рабочие. – Ни рабочего духа в тебе, ни человеческой совести.

– А что? Я к отцу и к матери на Псковщину ездил. Что я – не сын, чтобы родителей не порадовать.

Пришёл у рабочих конец терпению.

– Хватит!

Вынесли они решение уволить Илью с завода.

– Как так? По какому случаю? Братцы! – кричит Крикунов. – Я же Зимний брал. Я же кровь проливал. Не имеете права…

– Хоть ты и брал Зимний, хоть и кровь проливал, – отвечают рабочие, а всё же разные у нас с тобою теперь пути. Нет тебе места среди рабочих.

– Не по‑революционному это, не по‑рабочему! – ещё громче шумит крикун.

– Эн, нет, – не уступают товарищи. – По‑революционному, по‑рабочему, в самый раз.

 

ШЕСТЬ СЕСТЁР

 

У Капки Травкина шесть сестёр: Нютка, Марфутка, Юлька, Акулька, Глаша и Клаша.

Капка один, а их шестеро. Мал мала меньше.

Отец у Капки шахтёр. И Мать на шахте работает. Целый день не бывает их дома. Дома Капка и шесть сестёр. Капка по возрасту самый старший. Вот и случилось, что мальчик Капка при сёстрах в няньках.

«Э‑эх, – сокрушается мальчик, – не повезло. Вот если б я да на место Юльки или на место Акульки. Не мне за ними бегать, а им бы за мной следить». Просчитался, родившись первым, конечно, Капка.

Дел у мальчишки по горло. То Марфутка и Нютка подрались – беги разнимай. То Юлька ушибла ногу, то заноза попала Акульке в руку. То Глаша и Клаша в люльках своих ревут. Качает сестричек Капка, утешает сестричек Капка. Кашу им варит, с ложек их кормит. А старших, Марфутку и Нютку, порой разозлится и даже побьёт.

Капке в школу пора идти. Некогда Капке в школу. Другие ребята по улицам бегают, в игры играют, а Капка всё дома и дома. У мальчика шесть сестёр.

Дразнят Капку порой ребята.

– Нянька, нянька! – ему кричат.

Терпит и это Капка, некогда сдачи дать.

Понимает Капкина мать, что трудно, конечно, сыну. Нет‑нет – купит ему ландринчик. А что ему этот ландринчик, он и без ландринчика проживёт, лишь бы сестёр целыми днями не нянчить.

Но раз в году всё же Капке выходит отдых. Из деревни приезжает к Травкиным бабка. Замещает она мальчишку. Появляется бабка всегда зимой. Сугробы лежат на дворе. Мороз разукрасил окна. Бело. Хорошо. Привольно. Нагоняется Капка по улицам. Накатается с гор на санках. Всласть надерётся с мальчишками. За целый год все обиды свои припомнит.

Погостит бабка неделю, вторую – уезжает к себе в село. Кончается Капкин отдых. Снова Нютка, Марфутка, Юлька, Акулька, Глаша и Клаша брата на части рвут. И вот опять приехала как‑то бабка. Смотрит: а где же Юлька, где же Акулька?

Нет ни одной, ни другой.

– А где же Нютка, где же Марфутка?

Тоже не видит бабка.

И даже Глаши и Клаши, словно и вовсе таких не бывало, дома у Травкиных нет.

Застала бабка в квартире лишь Капку. Капка сидит за столом. Книги, тетрадки лежат перед Капкой. Руки в чернилах. Клякса за ухом. Буквы выводит в тетрадке Капка.

Диву даётся бабка.

– Где же сёстры? – спросила бабка.

Поднялся Капка, хитро глаза прищурил.

– Где же внучки? – тревожится бабка.

Улыбается бабке Капка. Вывел мальчик старуху на улицу. К центру посёлка её ведёт. Дом двухэтажный стоит направо. Дом двухэтажный стоит налево. Глянула бабка в правую сторону. Ахнула старая: мерещится, что ли? Нютка с Марфуткой, словно с картинки, из окон на бабку смотрят.

Глянула бабка на левую сторону. Ахнула старая: мерещится, что ли? Акулька и Юлька, Глаша и Клаша бабке из окон руками машут.

Слёзы застыли в глазах у бабки.

– Господи праведный… – крестится бабка. Решает старуха: привиделся сон.

Эх ты, глупая старая бабка!

…Ходит Капка с друзьями в школу. Сёстры – в ясли и в детский сад.

 

КУХАРКА

 

Обидно Смирновой Люде – мать у неё кухарка.

Вот у Вани другое дело: был отец кочегаром – стал начальником станции. У Лёвы мама была швея, а нынче фабрикой целой ведает. И даже у лучшей подружки Зины отец не как раньше – простой рабочий, а на заводе большой начальник. А Людина мать как была, так и осталась она кухаркой. Разница только в том, что работала прежде в семье купца Изотова, а сейчас в заводской столовой.

Смотрит Люда в окно на улицу. Вот Семён за водой идёт. Весело вёдрами машет. Видный отец у Семёна теперь. На Балтийском море эсминцем командует. А был рядовым матросом. Вот прыгают девочки в классы: Иришка, Маришка и Клава. Почтальоном у Клавы работала мать, а нынче заведует почтой. Смотрит Люда – шагает Коля. Вот уж кому позавидовать можно! Папа у Коли работает где‑то в Москве. Встречается часто с Лениным.

В огорчении страшном Люда. Вот какие у всех родители. У Люды же мать – кухарка.

– Да что ты! – Мать утешает девочку. – Я работу свою люблю. Людям пользу она приносит.

– Так‑то так, – соглашается Люда, – а всё же…

Побывала Люда однажды в столовой. Поразилась, взглянув на маму: белый передник, белый колпак. Слева и справа стоят помощники. Вошла осторожно на кухню девочка. Плита тут огромная. Баки, кастрюли в ряд. Ножи на кухне почти метровые. Черпаки не уступят вёдрам. Словно крышки от бочек – вот какие большие сковороды. Захватило у Люды дух.

Рядом с кухней – столовая. Заглянула Люда в окно для раздачи пищи. Люди сидят, обедают.

Знают рабочие Людину маму.

Вот подошёл к окну, пригнулся, крикнул какой‑то парень:

– Анна Ивановна, большое спасибо за щи! Царские нынче щи.

Подошёл пожилой рабочий:

– Ну и котлеты! Мастерица у нас Ивановна.

На окнах в столовой висят занавески. Белым и чистым покрыты столы. Любо зайти в столовую.

– Красота, – говорят рабочие. – Это Ивановна всё, Ивановна. Это она для людей старается.

Любят рабочие Людину маму, уважают. Избрали они её делегатом на Всероссийский съезд Советов в Москву, в высший орган Советской власти.

Растерялась от неожиданной чести женщина, от людского доверия к ней. Тут же при всех расплакалась.

– Что ты, что ты, Анна Ивановна!

– Доброй дороги тебе, Ивановна!

Вытерла женщина слёзы.

– Да как же я там управлюсь? Там же решать дела всего государства.

Улыбаются ей рабочие:

– Не смущайся, справишься, Анна Ивановна. Смелей поезжай, Ивановна.

Гордится Смирнова Люда. Мать у неё кухарка, а едет державой править.

 

ДОЛГИЕ ЛЕТА

 

Деревня Усатовка за Уралом, в лесах да в глуши. Два месяца до неё катилась, прежде чем докатилась, весть о Великой Октябрьской революции. Привёз её из города Екатеринбурга уральский рабочий Андрей Задорнов. Его специально послали. С первым заданием, как агитатора.

И вот повёл Задорнов среди мужиков такой рассказ‑агитацию и про партию большевиков, и про Советскую власть, и про товарища Ленина, что те только стояли рты поразинув.

– Выходит, земля теперь наша?

– А как же, на то и декрет.

– А заводы – рабочим?

– Рабочим и всему государству.

– И с немцами замирятся?

– Мир всем народам – так говорит Советская власть!

– А он, Ленин, какой? Молодой или старый?

– Не молодой и не старый, в самой цветущей поре. Роста он среднего. Волос на голове мало, почти что нет. Бороду носит, да не то что у вас, не лопатой, а клинышком. Голова большая – считай, что две головы.

– Ух ты!

Понравилась мужикам агитация. Всё ясно, понятно – народная нынче власть. Спасибо товарищу Ленину.

Посовещались они и решили в честь партии большевиков и товарища Ленина отслужить церковный молебен. Обратились к батюшке.

– Вы что, подурели?! – набросился батюшка. – В честь большевиков – и молебен! Слушать вас не хочу. Прочь, прочь из собора!..

– Эй, стой, не кричи! Народная нынче власть. Давай исполняй крестьянскую волю.

Священник и так и сяк: мол, в хворости он, мол, голос осип. Не принимают увёрток крестьяне. Читай им молебен, и точка. Сдался священник.

– Всевышний, всемогущий, всевидящий… – начинает тихим голосом батюшка.

– Громче, громче! – кричат крестьяне. Стоят они, крестятся, бьют земные поклоны.

– Партии большевиков долгие лета!

– Товарищу Ленину долгие лета!

– До‑о‑олгие ле‑е‑ета!

Узнал Задорнов про молебен, схватился за голову.

– Да где это видно, – кричал на крестьян, – чтобы в церкви да и вдруг про Ленина! Что я теперь в Екатеринбурге скажу?

Разводят крестьяне руками. Батюшка кричал, этот кричит.

– Да ты не кричи. Мы же по всей, по правильной форме.

Едет назад в Екатеринбург Задорнов: «Эх, эх, не сумел, не туда загнул… Никудышный из меня агитатор».

И батюшка места себе не находит: «Без ножа, чёртов сын, зарезал. Эка как взбаламутил крестьян. Видать, самого сильного к нам прислали».

 

КЛЯТАЯ ЛУГОВИНА

 

Приехал, как‑то в деревню Глуховку к отцу и матери токарь Путиловского завода Прохор Знатков.

Понабежали в избу родичи и соседи:

– Ну, как там в Питере? Как поживают рабочие?

– Хорошо в Питере, – отвечает Знатков. – Дружно живут рабочие. Повыгоняли буржуев с заводов. Сами теперь хозяева. Ну, а как у вас здесь.

– И нам хорошо, – отвечают крестьяне. – Помещиков взашей. Землю нарезали. Скот нынче у каждого. Барскую луговину делить будем.

– Луговину?!

– Ну да, ту, что у речки у Березайки, что от Клятого омута по ту и другую сторону.

– Так зачем же ее делить?

– Как – зачем?! Чтобы каждому своя часть приходилась.

– Ну это вы зря, – произнёс Знатков. – Сделали бы луговину общей. Сообща бы её косили. Да и скотине так будет привольнее.

Усмехнулись крестьяне:

– «Общей»… На кой она общая! Нет, каждой травинке хозяин нужен.

Пытался приехавший говорить про завод – вот, мол, у них, у рабочих, заводы же общие.

– Ну, паря… Ты нам заводом не тычь.

Вскоре Прохор Знатков уехал. А мужики собрались и проголосовали так, как задумали: «Делить луговину – и точка».

Разделили. Но тут началось в Глуховке вдруг такое, чего и в прежние времена не случалось.

Пригонят мужики на рассвете скотину на луг. Ну, а дальше? Дальше сиди и смотри, чтобы твоя корова не зашла на чужой участок. А корова – как есть скотина. Где ей знать про крестьянское голосование. Так и норовит на надел к соседу.

Появились на лугу изгороди и межевые столбы. Пастухов развелось невидимо. Целый день крики:

– Куда пошла!..

– У, ненасытная!..

– Ванька, Вань‑ка! Да уйми ты свою безрогую…

И чем дальше, тем хуже. К середине лета глуховские крестьяне все до единого перессорились между собой. В гости друг к другу не ходят. На улице не здороваются. Волками да лисами один на другого смотрят. И кто его знает, чем бы все это окончилось, да только в разгар жнивья снова приехал в родную Глуховку из Питера Прохор Знатков. Идёт он со станции полем. Рожь стоит спелая, высокая, налитым колосом к земле пригибается, осыпается рожь.

«А где же косцы? – поразился Прохор. – Может, в деревне беда какая?»

Ускорил он шаг. Вышел к реке, к луговине. Смотрит, луговина – что улей. Вооружились крестьяне кольями, вот‑вот и война начнётся.

– Стойте! Сдурели вы, что ли? Стойте!

Остановились мужики, повернулись к Знаткову и вперебой:

– Да его Манька да на мой участок…

– Да его Рыжуха да мою траву…

– Да ихняя тёлка да под нашу изгородь…

– Эх, вы… – вздохнул Прохор. – «Манька. Рыжуха. Тёлка»… Да не совестно вам? Советская власть вам землю дала, скотом наделила. А вы? Тьфу! Тошно смотреть. Для этого, что ли, люди за лучшую долю бились? Для этого, спрашиваю?

Остыли мужики, разошлись по домам. И пошли по селу разговоры:

– Прав Прохор Знатков…

– Хватит волками и лисами друг на друга…

– Не для этого люди за лучшую долю бились…

– Обобщить луговину!..

В тот же день сняли мужики изгороди и межевые столбы – любо взглянуть на берег реки Березайки.

– Назад в Питер провожали Прохора всем селом. Шли огромной толпой четыре версты до самой станции.

– Молодец! – говорили крестьяне. – Сразу видать, что питерский. Одним словом – рабочий класс.

 

КНИЖНАЯ КОМНАТА

 

Хвалилась Дарья:

– Книг у нашего барина прорва. Комната целая. Библиотечный зал называется. Книги в шкафах стоят. Их там немалые тысячи. Переплётики разные. Зелёные, красные, есть голубые, есть в васильковый цвет.

– Читающий барин, выходит, у нас человек, – рассуждали крестьяне. Любитель большой до книг.

А барин в имении вовсе и не жил. Книг не читал. Весь год проводил в Петербурге. Книги стояли без всякого дела. Филька Кукулин как‑то с отцом натирал полы в помещичьем доме и тоже в той комнате был. И тоже про книги потом рассказывал.

– Прорва, – соглашался он с Дарьей. – Аж до боли в глазах рябит.

И следом пошёл про книги. Даже названий запомнил несколько.

– «Дон‑Кихот», – перечислял он на пальцах. – А. С. Пушкин: «Полтава», «Русские сказки»; Свифт – «Приключения Гулливера»; Диккенс – «Оливер Твист».

Потом рассказал про картинки. Мол, в книгах картинки, и тоже прорва. Смотрят на Фильку ребята с завистью.

– А про что же в тех книгах?

– Про разные разности, – ответил уклончиво Филька. Как и другие, Филька тех книг не читал.

Ходили ребята к барскому дому, глазели в окна на книги.

– Вон «Гулливер», а чуть ниже – «Полтава», – тыкал Филька пальцем в оконную раму. Показал, где стоит «Дон‑Кихот», где «Русские сказки», где Диккенс – «Оливер Твист».

Прижались к окнам носами ребята.

– Эх, подержать бы хоть раз в руках!

И вот – революция. Стало господское сразу народным. Достались крестьянам и барские книги. На душу по десять штук.

«Приключения Гулливера» теперь у старухи Мавриной. А. С. Пушкин, «Полтава», у Воеводиных. «Русские сказки» у Лапиных. У деда Клюева «Дон‑Кихот».

И Фильке выпало десять книг. Смотрит Филька – вот неудача. Все десять не на русском, на другом, непонятном они языке. И хотя бы одна с картинками!

И только Варьке, а Варьке всего‑то четыре года, достался Диккенс «Оливер Твист».

Ходили ребята к старухе Мавриной. Не даёт «Гулливера». Ходили они к Воеводину. Но даёт Воеводин «Полтаву». Лапины прячут «Русские сказки». «Дон‑Кихота» сунул дед Клюев под ключ в сундук.

И даже Варька вцепилась руками в книгу. И сама ведь читать не умеет, и другим не даёт.

Стояли книги на полках у барина, теперь в сундуках у крестьян лежат.

Возможно бы, сгнили в сундучных глубинах книги. Но тут вышел о книгах специальный декрет. Говорилось в нём: сохранить все бывшие барские библиотеки, сделать книги доступными всем.

Посовещались в селе крестьяне. Решили книги вернуть в имение. Пусть снова в шкафах стоят.

Идут из имения взрослые, дети. Книжки с собой несут: один «Дон‑Кихота», другой «Гулливера», третий «Полтаву». У четвёртого Диккенс «Оливер Твист».

Стояли книги без всякого дела. Нынче книги у всех в руках.

 

ТИХИЙ ТИХОН, ГРОМКИЙ ГРОМОВ

 

Дома их стояли как раз по соседству. Смотрят избы одна на другую через убогий, прогнивший забор. Две жердины – вот весь забор.

Тихий Тихон живёт направо. Громкий Громов живёт налево.

Утро. Проснётся Тихон, оденется тихо, тихо выйдет к себе во двор, неслышно с делами крестьянскими возится.

Зато рядом, за теми двумя жердинами, стоит и ругань, и треск, и гром. Это проснулся Громов.

Жнут крестьяне траву. В ровненький ряд, по струнке ложится трава у Тихона. Каждой былинке тут собственный счёт. Машет Громов косой, как саблей. С корнем летит трава – словно ветер идёт по лугу.

Так и во всём. В общем, разные люди они по характеру. В поступках и мыслях разные.

Вышел Декрет о земле. Отобрали крестьяне у барина землю, решали, как поступить с помещиком.

– Надо барину денег собрать на дорогу. За землю ему уплатить. Пусть едет, куда желает, – предлагает крестьянам Тихон.

– В речку его, в Незнайку, в мешок и на дно, в самый надёжный омут! жаждет расправы с помещиком Громов.

Решали крестьяне, как поступить им с господским лесом.

– Надо охрану поставить. Чтобы палки из леса никто не вынес, предлагает крестьянам Тихон.

– Рубить его, братцы, рубить. До самого корня! – Громов в ответ кричит.

Что делать с господским домом, тоже решалось тогда в селе.

– Дом бы барину надо оставить, – предлагает крестьянам Тихон. – И так наказали. Пусть хоть в доме своём живёт.

– Спалить его надо, спалить! А место то распахать. Чтобы и память о нём не осталась, – гудит, как колокол, громкий Громов.

Привыкли крестьяне к подобным спорам. Слушают Тихона, слушают Громова. Но поступают, подумав, по‑мудрому: как большинство на селе решит.

Лес, конечно, крестьяне не порубали, но и охрану кругом не поставили. От кого охранять? Своё же теперь добро. Дом помещика не сожгли, но и барину его не оставили. Открыли в том доме народный клуб. Барина не утопили, но и денег на дорогу ему не дали. И так всю жизнь обирал крестьян.

Вскоре крестьяне избирали в селе Совет.

Одни говорили:

– Тихона, Тихона, тихого Тихона надо в Совет.

Другие кричали:

– Громова, Громова, громкого Громова! Вот кто лучше других управится.

Пошумели, поспорили как водится в день тот крестьяне. А потом порешили так: не надо им тихого Тихона, не надо им громкого Громова. Избрали крестьяне других в Совет.

 

ПРИЯТНОСТЬ

 

Тульский рабочий Артемий Теплов прислал в родную деревню письмо. Было оно коротким: «Ждите гостей. Будет для вас приятность».

Чешут крестьяне в затылках, разводят руками, ломают головы.

– Непонятное что‑то. Неясное. Кто же это приедет? Зачем? А главное, в чём же будет приятность?

Прошло дней десять. И вот прибыла из Тулы рабочая делегация. Да не просто так. Не с пустыми руками. Привезли рабочие серпы и косы, вилы, железные оси для тележных колёс, петли, гвозди и прочую железную мелочь. Мужики так и ахнули:

– Вот это приятность!

А с серпами, косами да и другими железными изделиями была в ту пору в деревне беда бедой. Кое‑как перебивались крестьяне.

Разгорелись глаза у крестьян.

– Продавать будете?

– Нет, – говорят рабочие.

– Менять?

– Тоже нет.

Не поймут мужики, в чём дело.

– Привезли вам в подарок, – объясняют прибывшие. – От нас, от рабочего класса.

Удивились крестьяне:

– Бесплатно?!

– Ну да. От чистого сердца! Принимайте рабочий гостинец.

Как в сказке, свалилось на мужицкие головы такое богатство.

Засуетились крестьяне, забегали. Потащили делегатов в избы, к столу. Перекусили рабочие.

– Благодарим. Будьте здоровы. А нам пора назад, на завод.

– Да поживите хотя бы неделю! Речка, кругом леса. В лесу и грибы и ягоды.

– Спасибо, спасибо, – отвечают рабочие. – Конечно, оно завидно. Да уж не в этот раз.

Поклонились гости, уехали.

– Ну и дела… – никак не могут прийти в себя мужики. – Чтобы задарма. По доброй охоте. Чудеса, да и только.

Вскоре приехал в село и сам Артемий Теплов.

– Ну как косы, как вилы? Была ли приятность?

– Была, была! – кричат мужики. – И косы хороши, и серпы, и вилы. А если говорить про приятность, то в том, что рабочий класс для нас вроде как брат родной, – в этом главная есть приятность.

 

Глава четвёртая

КАК РЕБЯТА ДЕЛИЛИ НЕБО

 

 

НОВЫЕ ИГРЫ

 

Играли раньше ребята в царя и в царицу, в казаков да в разбойников. Надоели им старые игры. Что бы придумать новое?

И вдруг:

– Давайте играть в штурм и во взятие Зимнего, – предложил Толя Буравкин.

Подивились ребята, а потом закричали:

– Верно! Согласны! Давай!..

Собрались они у фабричной ограды в овражке, решают: что бы им было заместо Зимнего, кому наступать, кому оборону в Зимнем дворце держать – то есть кому из них становиться правительством Временным.

Не хотят ребята быть Временным. Все желают Зимний атакой брать.

Вот‑вот сорвётся у них игра. Спорят, шумят мальчишки. Но снова нашёлся Толя.

– Тихо! – крикнул он на ребят. Показал рукой на заводские ворота.

Смотрят мальчишки: ограда, ворота. За воротами будка. В ней сторож сидит, Архип Спиридоныч Задвижкин.

Ловко придумал Толя: будка – Зимний дворец, сторож Задвижкин правительство Временное.

– Будем штурмом ворота брать, – объясняет приятелям мальчик. – И при Зимнем ворота были.

Довольны ребята. Набрали палок – это ружья у них для атаки. Кое‑кто крест‑накрест ремни через шею и грудь повесил – это как будто пулемётные ленты. Двое повернули козырьком к затылку свои фуражки – это у них бескозырки. Буравкин принёс самодельный пугач. Это будет заместо «Авроры». «Аврора» выстрелом к штурму сигнал подаст.

Готовы к атаке мальчишки. Притаились они в овраге.

Сидит в сторожке своей Задвижкин. Тихо. Спокойно кругом. Смена давно в цехах. Солнце весеннее светит. Вздремнул от безделья и благодати в сторожке охранник‑дед. Не знает он, что отныне он вовсе не дед, а правительством сделался Временным.

Не чует беды, дремлет спокойно старый.

И вдруг сквозь приятный, блаженный сон слышит Задвижкин как будто бы выстрел. Встрепенулся старик. Кулаками протёр глаза. «Эка какое, решил, – приснится».

Только подумал, и вдруг:

– Ура! Ура!

– Полундра!

– На ворота сигай! На ворота!

– Власть – Советам!

– Землю – крестьянам!

– Мир – всем народам!

– Эй, кто тут, сдавайся, временный!

Глянул старик в оконце, видит – летят мальчишки. Палки, как ружья, наперевес. Рты до ушей от крика.

Подбежали ребята к воротам. Поднавалились. Кто смелее, по прутьям наверх полез.

 

 

Выбежал старый, упёрся в ворота.

– Стойте! Стойте! Лешие, стойте!..

Да где уж тут. Скрипнули вдруг ворота. Створки распались. Ввалились мальчишки во двор.

– Ура! Ура!..

Окружили в момент старика. За руки, за ноги держат.

– Сдавайся, сдавайся! – и, словно штыками, в грудь старику палками‑ружьями тычут.

Трудно сказать, чем бы для деда игра закончилась. Но тут Толя Буравкин подал команду. Отпустили ребята Задвижкина. Рассказал ему Толя, в чём дело.

Конечно, поначалу старик ворчал, ругался. Отцам рассказать грозился.

Обиделся очень Задвижкин:

– Какой же я временный?! Я тут при воротах без малого тридцать лет.

– Так это ж игра, – объясняют мальчишки.

– Игра… – ещё долго ворчал старик. Потом успокоился. Мотнул головой. Усмехнулся. Видать, и ему чем‑то игра понравилась.

Вернулись ребята к себе в овражек. Довольны и штурмом и взятием Зимнего.

– А теперь будем играть в декрет, – предлагает Буравкин.

– Верно! – кричат ребята.

– В тот, что про мир!

– В тот, что про землю!

– В новую школу!

– В Советскую власть!

Играли ребята раньше в царя и в царицу, в казаков да в разбойников. Новое нынче время, новые нынче игры.

 

АВТОМОБИЛЬ

 

Наслушался Колька новых слов: «национализация», «экспроприация», «собственность Российской республики»…

Собрал дружков и приятелей, стал им растолковывать про новую жизнь.

Экспроприация, – объяснял, – это когда у капиталистов и помещиков отнимают все их богатства. Национализация – когда эти богатства передают в руки трудового народа. Богатые они живоглоты, – уточнял Колька. – У них силой брать нужно.

Не хочется ребятам отставать от общего дела. Стали они думать, что бы такое им экспроприировать и национализировать.

Один предложил отобрать футбольный мяч у генеральского сына, Ардалеона Кукуева. Второй – конфеты и сахар из лавки купца Бондалетова. Третий за то, чтобы отнять говорящего попугая у графини Чичериной.

– «Попугая»… – передразнил Колька. – Зачем попугай трудовому народу? Фабриканта Заикина знаете?

– Знаем.