Вторая ночь, четвертая кассета

 

Дорогой Николай Николаевич! Вот и прошел этот день — треть моей жизни, отпущенной мне докторским консилиумом. Но почему-то мне пока совсем не страшно. Может быть, потому, что я весь день ждала этой ночи, когда затихнет больница, вы уйдете на дежурство в другой корпус, а я смогу продолжить свой рассказ и еще раз, в последний раз пережить свою жизнь. А может быть, потому, что вы сегодня сотню раз забежали ко мне в «мою палату» в вашем кабинете и я каждый раз видела ваши безумные синие глаза, ваше отчаяние спасти меня, которое вы так неумело прятали за всякими шутками. Вы влюбились в меня, Николай Николаевич?! Это так замечательно! Это значит, что я живу — даже здесь, на больничном диване, изрезанная врачами, исколотая медсестрами и пожираемая сепсисом — я все равно живу!!

За окном темно, там прохладная ночь остужает июльскую Москву, и у меня появляется какое-то странно-минорное желание продолжить разговор не о своих победах, а о поражениях. Человек, говорящий о своих неудачах, а тем более о неудачах, связанных с постелью, он искренен, потому что победы мы всегда преувеличиваем, но преувеличивать свои поражения неохота никому, кроме мазохистов. А я могу позволить себе сегодня признаться в своих неудачах. Во-первых, насколько я помню, их было не так уж много. А во-вторых, это будет показателем моей честности и доверия к вам, Николай Николаевич.

Итак, неудачи. Начнем с моего первого мужа. О нет-нет — только не подумайте, что я стану жаловаться на него! Ни в коем случае! Мой Игорь был гениальным любовником, прекрасным мужем и звездой военного городка по части спорта, КВН и самодеятельности. Но что такое военный городок? Это шесть многоквартирных офицерских домов, два магазина, детский садик, школа и военные объекты — казармы, штаб, какие-то вышки, склады и подземные бункера. Солдат очень мало, только на подсобных работах, а все офицеры — технари и военные инженеры, потому что городок из сферы ФАПСИ. Закрытый, в лесу, в стороне от большой дороги, добраться к нам можно только машиной. Но даже если доберешься, это не значит, что к нам попадешь. Нужно оформлять специальный пропуск, причем заранее — три печати, пять подписей и прочее. А если вдруг объявляли тревогу или военное положение, то это как тайфун — выйти из городка невозможно не только военным, но даже их женам. Такое вот трудное было местечко, я после окончания института прожила там три года. Каждую неделю ездила на работу в город — меня, как всю из себя невозможно одаренную, сразу взяли в наш институт читать лекции по детской психологии. Причем у меня после института было три возможности. Первая: мне предложили должность начальника службы психологов в нашем Подгорске. Вторая: заведующей роно, потому что я проходила практику под началом бывшей завроно, а она на пенсию собралась и меня рекомендовала вместо себя. А третья: в нашем же институте стажером-преподавателем. Я говорю: «Мам, посоветуй кем мне работать». Она говорит: так, начальником службы психологов — заклюют материальными вопросами. Нам это не нужно. Завроно. Неплохо, конечно, но там помещение не отапливается, это бывший дом для сирот, там всегда холодно. Тебе это надо — сидеть там, ноги морозить и нагоняи получать? Иди в институт преподавать — там тепло, можно в туфлях ходить, и работа три раза в неделю до обеда, это годится для женщины. Я и пошла. Но там скука доисторическая: лекции-семинары, лекции-семинары. Меня это не устраивало, я завела КВН на занятиях, у нас были две команды, творческие задания, рисунки. Или, например, у них до меня были домашние задания каждый месяц, какие-то контрольные. Скажите: на кой черт это нужно? Я стала делать кроссворды — сначала разгадай слово в кроссворде, а потом еще опиши это понятие. Вот такие штуки. И что вы думаете? Стажером положено быть шесть месяцев, а меня через два месяца переводят преподавателем. Конечно, кто-то куда-то настучал, шум: как так? девочке двадцать первый год, а она уже преподаватель! Приехала комиссия три человека, ходили на мои занятия, слушали и решили: пусть получает зарплату преподавателя, а числится еще три месяца стажером.

И вот пока я разрывалась между Подгорском, где я жила у мамы три дня в неделю, когда преподавала, и мужниным военным городком, мой муж тоже развлекался как мог. Все-таки это закрытый городок и очень дружный — все спят со всеми. А мой Игорек — звезда гарнизона, он и танцами занимается, и спортсмен, и всегда такой обаятельный, динамичный. Помню, я приезжаю, а у них какой-то праздник связи, пикник, руководство закупило продукты, накрыло стол. И мы с мужем вышли на прогулку. А в это время все по городку гуляют — от почты до магазина, от магазина до забора. Городок превращается в такое лобное место. И мы с Игорем гуляем тем же маршрутом — от КП до КП. Я в сплине, потому что с теми, кто был в этом городке, не по-флиртуешь, они совсем не моего типа мужчины. А мой муж — в таком возбуждении, даже не сексуальном, а просто как собака на охоте — в стойке и с блестящими глазами. «С той я спал, с этой я спал, а та — жена моего начальника, мы с ней на работе занимались любовью, пока начальник был в бункере на дежурстве».

Правда, у нас с ним была концепция, что переспать с кем-то это не измена. Концептуально есть только одна измена — духовная. Вот если я живу с человеком, а терпеть его не могу и думаю о другом — это измена, и это у нас презиралось. А спать с другими мальчиками и девочками — это называлось не изменой, а приобретением нового опыта. Который не угрожает нашему браку, а укрепляет его, делает стабильным. И это даже физиологически доказывалось, потому что мужчины по природе своей полигамны и им, чтобы с женщиной переспать и получить удовольствие, вовсе не обязательно в нее влюбиться. Он может от меня пойти к какой-нибудь корове стопудовой, и ему будет с ней хорошо. А мне после моего мужа мало кто мог понравиться в постели. Потому что женщине нужно некоторое время, ей нужно привыкнуть к мужчине, влюбиться. Но тогда я еще не была так образованна, тогда все иначе объяснялось: мой муж лучше всех! И когда я в очередной раз прибегала с работы и говорила: «Игорь, я влюбилась в потрясающего человека, 42 года, чемпион чего-то! Я, как честный человек, не могу от тебя скрывать и ухожу от тебя. Это у меня духовное, я его люблю!» — мой Игорь говорил: «Детка, хорошо, иди. Если через две недели ты будешь его так же сильно любить, я дам тебе развод и заберешь из квартиры все, что хочешь!» «Нет, — говорю, — он богатый, я к нему просто так ухожу, с одним чемоданом». А через четыре дня я понимала, что в постели этот чемпион не тянет даже на третий разряд и вообще он отнюдь не такой, каким я его себе придумала. Я начинала разочаровываться, а на седьмой день приходила, плача, к мужу и говорила: «Игорек, ты прав, он такая сволочь! Ты лучше!» А он: «Я же тебе говорил!»

И так мы жили какое-то время, а потом он начал перегибать палку. Или мне так казалось, потому что мне тогда нечем было особо похвастать. И поэтому я так заводилась, что даже тогда, когда он и не думал о развлечениях с другими женщинами, я сама таскала к нам в постель своих подруг. Чтобы он при мне убедился, что лучше меня никого нет и быть не может!

Однако со временем меня стал захватывать дух военного городка. Кто что подумает, что скажут. Блядство там было повальное, но оно было прикрыто, и внешне все было чистенько, мы считались городком образцового армейского быта. А у меня начались срывы — хотя я сама инициировала очередной свальный секс, я же после этого устраивала мужу какие-то скандалы, разборки. А почему? Я хотела, чтобы в ответ на мой скандал и слезы муж залепил мне рот поцелуем и чтобы у нас был безумный секс, дикий и бесконечный. Но постепенно такие финалы, мною очень любимые, стали все реже, а мои бесполезные скандалы — все чаще. А апогеем моего поражения стала, конечно, история с Таней, с которой я познакомилась, когда ей было 14 лет.

Мой муж, как я уже сказала, человек спортивный, он всегда был на всяких соревнованиях. По футболу, волейболу, бегу, легкой атлетике. А Таня была подростком неглупым, ее тянуло к старшим и спортивным мальчикам, как и меня в ее возрасте. И вот она стала все чаще возникать возле меня на скамейках стадиона, как такая девочка-фанатка, кричащая и пищащая, болеющая за городковских спортсменов.

Я не принимала ее всерьез и не понимала, что Игорь в ней находит. Она была в теле, выглядела лет на двадцать, лицо такое деревенское и вообще, на мой взгляд, просто глупа. А Игорь заявлял, что ей всего 14 лет и я в ее возрасте была, может быть, еще глупее. А я говорила, что если уж влюбляться, то не в эту толстозадую Таню, а в ее сестру. Сестра у нее была совершенно другая — тонкая и изящная. Как в одной семье могли появиться такая плебейка, как Таня, и такая аристократка, как Катя, — это необъяснимо. Я хвалила Катю и очень небрежно говорила о Тане. И это была моя роковая ошибка. Потому что раньше, когда я видела, что Игорь кем-то увлечен, я поступала мудрее. Сначала ты находишь приятное в женщине, которой очарован твой муж, и ты говоришь: да, она замечательна, она прелесть, она умница. Он расслабляется, он видит, что ты на его стороне, — раз ты разделяешь его восторги, значит, ты объективна. И тогда ты как бы между прочим говоришь: правда, она слегка косолапа. И сухозада. И постепенно находишь недостатки, которые его расхолаживают, это действует безотказно!

А тут я как-то сразу и очень безапелляционно заявила, что эта Таня ужасна. И у нас произошел первый спор, Игорь сказал: «Нет, я не согласен, ты к ней слишком строга». А она себя очень странно вела — когда мы ехали в автобусе, она на глазах у Игоря целовалась с какими-то мужчинами, ее лапали, ей это было приятно. Интуитивно она действовала правильно, она моего мужа заводила на ревность. Но я все еще не чувствовала в ней опасности, конкуренции. Просто легкое раздражение. Хотя наверняка понимала, что какие-то отношения с этой девочкой у Игоря рано или поздно появятся. Потому что у него есть мания обученчества. Кто-то ему сказал, что он потрясающий любовник, может быть, даже я по глупости, и он решил, что должен распространять свой опыт, а не зарывать талант в нашей постели.

А тут эта Таня. Помню, Игорь в КВН участвовал, он был капитаном армейской команды нашего городка, а я, как жена, была вхожа в гримерные. И я иногда туда заходила, чтобы не быть в полном отрыве от его интересов. И вот я вхожу в гримерную, а там эта Танечка сидит у моего мужа на коленках и гримирует его. А он, как снежная баба, тает. Конечно, когда я входила, он вскакивал, стряхивал ее с колен, целовался со мной и обнимался — ему было престижно, что я пришла. Потому что его команда выиграла у каких-то других военных из соседней области и мы шли на банкет с начальством. А мы с ним вдвоем смотрелись просто картинкой. И там эти полупьяные генералы и полковники хлопали его по плечу и сальными шуточками намекали, что с такой женой он запросто станет генералом. И хотя он понимал все их подтексты, ему это безумно нравилось. Он был амбициозен. Стоило мне от него отойти в свободное плавание и с кем-то заговорить, он сразу подходил ко мне и говорил: да, это моя жена. И конечно, многие мужчины, которые проявляли ко мне интерес, тут же исчезали. Такая была несладкая жизнь.

А Танечка стала к нам домой приходить. Она ничем не занималась. Она садилась в кресло и часами молча сидела. Я говорила мужу: что ты в ней находишь, она же глупая, чувства свои не выражает, девственница, толстая, некрасивая. А поскольку, ругая ее, я сильно перегибала палку, то он ее защищал. И чем больше я ругала, тем больше он защищал. И чем сильней я отваживала ее, тем больше ему хотелось с ней встречаться. И так продолжалось до тех пор, пока я не уехала в Москву, в аспирантуру, а дома стала бывать наездами, и наши отношения с Игорем пошли враздрызг. Но я все хотела их улучшить и приехала, помнится, зимой — мириться. И вдруг поняла, что мне стало трудно с ним общаться, потому что моя московская жизнь и его армейская настолько различны, что это сделало нас разными людьми. Эта его вечно секретная работа, ночные дежурства, КВН, спортивные секции. Я сидела одна в комнате, скучала, а эта Таня приходила ко мне постоянно. Дожидалась Игоря. Мы с ним не могли остаться наедине — разве что ночью. Потому что она была каждый день. И я не имела права быть с ней грубой, потому что в Москве у меня уже были грехи, я там уже купалась в любви и нежности, а Игорь, как мне казалось, всем обделенный, жил в этой глухомани, в провинции, в этой ситуации армейско-городковской. И я решила: ладно, пускай будет Таня, чем он будет несчастным и одиноким. Я приказала себе терпеть эту Таню. Она это сразу ухватила, почувствовала интуитивно. И возникала даже смешная ситуация: когда Игорь приходил с работы, Таня выбирала такое место, чтобы быть как можно ближе к нему и подальше от меня. Она на пол садилась около него, причем не важно, где он сел — у телевизора или возле меня на диване. И это уже невозможно было как-то исправить или остановить, это стало системой. Потом свои фотографии стала ему дарить. А он еще несерьезно к ней относился. Девочка и девочка. Но я во время наших семейных перепалок стала его попрекать: «Ах так?! Уходи к своей Танечке! Пойди, воспитай ее, сделай из нее такую женщину, какую ты хочешь, и живи с ней!» Практически я сама подвела его к мысли, что Таня, может быть, лучше. И однажды он сказал: ладно, пойду. А они в то время даже не целовались. То есть я сама разбивала собственную семью. Причем понимая это, все-таки не глупый же я человек.

И вот на нервной почве я тогда заболела, некоторое время даже двигаться не могла. И возникла такая картина: у нас большая комната, я лежу на диване, в куче какого-то белья, уже несвежего, потому что лежу несколько дней не вставая. Игорь прибегает, в квартире бардак, он меня кормит и ухаживает за мной как может, сопрягая все это со своей работой и службой. И тут Таня — свеженькая, с морозца. И у них разговоры какие-то свои, а я лежу, я раздавлена, я плачу и говорю, что да, я старая, мне 24 года, я вся больная, мне встать невозможно. А я и правда не могла даже в туалет подняться. Извините за интимную подробность: я просто слегка спускалась с постели как могла, Игорь подавал мне судно, а потом за мной убирал.

Я вижу, что уже не являюсь для него никаким сексуальным объектом. А эта юная девочка, независимо от того, какая она, — да, она его привлекает. И как-то однажды я проснулась и сказала: все, я больше не выдерживаю наших отношений, либо Таня, либо я! Он сказал: детка, мне условий ставить нельзя. Я говорю: «Ладно, я уеду!» И я уехала к маме, у нее болела. А он в то время первый раз поцеловался с Таней, поскольку она сказала, что я несправедливо к нему отношусь, что он потрясающий, великолепный мужчина, умный, талантливый, а я не ценю и не поддерживаю его. А она готова идти за ним след в след. Такая вот пошлая ситуация, которую мне Игорек потом сам рассказывал. Но тогда это ему было на руку. Он избавился от сварливой, болезненной, капризной, сволочной и некрасивой жены и приобрел 15-летнюю девочку, которая заглядывает ему в рот, слушает каждое его слово.

А я уехала ни с чем, и так это продолжалось: я приезжала, Таня была. И если раньше он обо всех своих женщинах рассказывал сразу, то о Тане — нет. Хотя она продолжала к нему приходить и было понятно, что она в него безумно влюблена. Она и не скрывала этого, даже ко мне обращалась за помощью: «Алена, как понравиться вашему мужу? Какой нужно быть?» Я говорю: покрась волосы в синий цвет, потолстей еще на десять килограммов. Как-то так иронизировала. А однажды сказала, что он любит подтяжки и джинсы. Так Таня просто спала в этих подтяжках, она их не снимала. Вот такая любовь к моему мужу — совершенно открытая.

Короче, это зашло очень далеко, мне это было больно. Когда я приехала в очередной раз, Игорь, уже не скрываясь, рассказывал о развитии их отношений. Что они целуются, что он является ее духовным учителем и что они занимаются любовью — правда, только анально, потому что она боится лишиться девственности. Ох ты! Мне это показалось интересно, поскольку я-то этого не могла. У нас с Игорем, может и было пару проб в этой области, но мне было не то что больно, но неприятно. То есть это можно было развивать, но мы тогда разъехались, и это начинание закончилось ничем. А тут оказывается, нашлась какая-то пятнадцатилетняя стерва, у которой он это развил и которая меня превзошла! Я стала злиться на него, я снова почувствовала свою неполноценность, ненужность, некрасивость. Страдала страшно. А Игорь это видел и, когда эта девочка снова пришла, предложил заниматься любовью втроем. Я сказала: «Нет уж, увольте! Все что хочешь, только не это». И тогда он сказал: «Ты же говоришь, что счастлива со своим новым любовником в Москве, так помоги и мне быть счастливым здесь!» «Хорошо, — говорю. — Что нужно сделать для этого?» И он мне объяснил. Поскольку Таня постоянно ошивалась у Игоря, ее мама стала подозревать, что тут не все чисто и невинно. И значит, мне нужно пойти к ее родителям и снять у них эти ощущения беспокойства. Показать: мол, я умна, красива, вне конкуренции, люблю своего мужа и он меня любит. И повода беспокоиться нет. Это была первая цель. А вторая — подружиться с ее мамой так, чтобы она позволяла Тане у нас ночевать.

И, черт меня побери, я это сделала! Зачем — не знаю. Наверно, потому что Игорь был прав: я была очень счастлива в Москве, а нельзя сидеть одним местом на двух постелях. Тем паче если одна постель в Москве, а вторая в Подгорске!

И вот пока я — через свою боль — дружила с ее мамой, в это же время мы с Таней подолгу разговаривали о сексе. Она без стеснения спрашивала меня, как и что мы делаем. Как нужно, как он любит, как он не любит. Что он делает после секса и так далее. И рассказывала, что она делает с моим мужем. Как они целуются, как они занимаются стоя. Как он фотографирует ее обнаженной. Я погрязла в этих подробностях. И наступило время, когда им нужно было иметь как бы первую брачную ночь, он должен был сделать из нее женщину. А для этого следовало поехать в город и купить ей потрясающее нижнее белье. И мы его купили! Все эти подтяжки, чулочки, трусики — все очень красивое, хотя я такое не ношу. Оно для меня неудобно. И вообще у меня свое отношение к белью. Оно мне нравится, когда оно функционально, а если оно скользкое или режет, я уже не чувствую своей эротичности. Но там была другая цель, там нужно было, чтобы это было красиво. И моему мужу не с кем было посоветоваться, кроме меня. И я поехала с ним покупать ей белье для их «брачной» ночи! Это было мое первое унижение.

А второе: нужно было устроить так, чтобы Таня переночевала в нашей квартире. И я пошла к ее маме, сказала, что нам дали интересную кассету на один день и я бы хотела, чтобы Таня ее посмотрела. У нас есть два дивана, ей будет удобно спать, и нас она не стеснит. И мама поняла, что я буду дома, и согласилась. То есть я сама обеспечила мужу возможность трахнуть эту целку. Это было мое второе унижение.

А третье: я сама убирала для них квартиру. Это было похоже на похороны. Когда из дома выносят покойника, нужно помыть полы водой из родника, чтобы он не вернулся. И подальше от дома вылить. Я то же.самое делала. Я мыла за собой. И я поняла, что сейчас я вымою квартиру и не войду сюда больше никогда. По крайней мере — той женщиной, которой я была здесь до этого дня. Этот ремонт, эти шторы, купленные мною, — там все было устроено мною. Пусть это всего лишь комната в коммунальной квартире, но это было моим домом, моим гнездом, которое я делала для себя, и там было все так, как я хотела и как мне было удобно, там все было вымерено по сантиметру. И именно здесь должно было все это произойти! Он попрал все принципы, он сказал: «Знаешь, дорогая, мне негде с ней встречаться, только в нашей квартире, я ж не буду на улице». Он был прав, но мне это было больно.

Потом мы вместе готовили ужин. Это было похоже на мое самоубийство. Или подготовку к концу света: когда все доделается, нужно умереть. Причем мы с Игорем не ругались, мы, наоборот, обсуждали, что она любит и что ей приготовить, чтобы было вкуснее. Мы нашли те вещи, которые она дарила ему ко дню рождения. И если я всегда их убирала с глаз долой — какие-то пупсики, зайцы — то теперь я специально все поставила на столе, на шкафчиках, на тумбочках, чтобы она понимала, что она у себя дома. Я, конечно, думала, что это такая игра, и ждала, что на каком-то этапе мне скажут: «Да хватит тебе! Не нужна мне эта Таня! Останься со мной! Я тебя люблю, и вообще зачем мне все это!» Я этого так ждала! Но этого не произошло. Я решила: ладно, но, может быть, Таня откажется от всего этого? Ничего подобного! Она прибежала счастливая, розовощекая. Сказала: «Спасибо, так чисто!» И тогда я села в кресло, и вот мы сидим. И чем ближе вечер, тем труднее мне уйти. Зачем мне все это? Зачем я все это затеяла? Сама, своими руками! И я захотела остаться. Я сидела и ловила момент, когда Игорь хоть на миг переключится на меня — о, я с ним заговорю! Я завоюю его внимание, любовь, тело! Мы вышвырнем эту девочку и будем вдвоем в этой чистой квартире, с этим потрясающим ужином.

Но он не смотрел на меня.

Я была ему неинтересна.

Он был поглощен Танечкой.

И я поняла, что все — собирай манатки и уходи!

Что я и сделала. Я ушла к соседям и ночевала у них на полу. В то время, когда мой муж занимался любовью с этой юной девочкой в нашей квартире. Конечно, я не спала всю ночь. А утром, когда все проснулись и позавтракали, я мыла посуду на общей кухне и видела Таню в моем халатике, надетом на голое тело. Распахнутом. Счастливую, с такими кругами синевы под глазами. Со слегка причесанными волосами. Она совершенно не замечала нас. Она забежала на кухню поставить чайник, чтобы подмыться. Мой чайник! Это уже был бред! Это уже было слишком — даже для меня, я себя почувствовала кучей дерьма. Я постарела на сто лет. Ненужная, некрасивая, заброшенная. Мне было совершенно не важно, что у меня в Москве потрясающий любовник, молодой, талантливый, богатый, иностранец и с ума по мне сходит, хочет на мне жениться и увезти меня в США, в Европу, в Брюссель, в Париж! Нет, мне это было по фигу, я была так унижена, я ей безумно завидовала! Она пролетела в туалет в моих же тапочках. Я хотела просто содрать с нее этот халат! Мой, собственный! Черт, какое он имел право дать ей мои вещи?! И я поняла, что так происходит всегда. Что все женщины, которые у него ночуют, носят мои халаты, мои вещи.

Прошло еще некоторое время. Я вернулась в свою комнату. Там никого не было, они ушли вдвоем, вместе. И я стала собирать свои вещи интимного плана — халаты, трусики, пеньюарчики. Я помню, как я их собирала. Я взяла из шкафа чистую простыню, потому что та, на которой они спали, была, как я понимала, в пятнах крови, я к ней не прикасалась. Я взяла чистую простыню, бросила на пол и стала складывать в нее свои вещи. Потом связала все это в узел. Но это был жест отчаяния, потому что уйти мне некуда. К маме нужно ехать машиной, а машины у меня нет, и вообще как я могу тащить этот узел через весь военный городок к КПП? Я оставила этот узел там, где он и был. Я устала, я даже не плакала, мне стало все безразлично. Этот узел лежал на полу, я уснула на нем. Муж вернулся к вечеру — оказывается, они ходили на репетицию КВН. А я сидела дома. Он благодарил меня, целовал мне руки: «Ты потрясающая женщина, ты уникальная женщина, я такую никогда не встречу, ты останешься моей женой!» А я его ненавидела. Наверно, нужно было ему об этом сказать. Но я не сказала. Просто после этого я не могла их обоих видеть. И даже когда первая боль и отчаяние прошли, у меня осталось безумное равнодушие. И нежелание что-либо о них знать. Нет их и все. Они умерли.

Кстати, так оно и случилось. Их отношения были недолгими. Она ему надоела через два месяца. Потому что, как говорится, на чужом несчастье счастья не построишь. Даже когда через месяц я приехала за разводом и они еще были вместе, она уже была не такая юная и яркая, как раньше. А серенькая, несчастная, потому что мой муж развода мне не давал. Он хотел быстренько исправиться, всех своих женщин побросать, стал дарить мне цветы. Но было поздно. Я проиграла его, проиграла сама и сама отдала, своими руками.

…Очень вовремя вы прибегали, Николай Николаевич, — я как раз успела рассказать одну печальную главу своей жизни и обдумывала, как мне перейти к другой, еще круче. Я даже думала: может, не рассказывать ее, все-таки это уж совсем шокирующе — связь двадцатилетней девочки с восьмидесятидвухлетним горбуном. И я уже почти решилась опустить этот постыдный роман, но тут вы прибежали из кардиологии, урвали, как вы сказали, минутку из своего ночного дежурства, чтобы меня проведать, а точнее, проверить у меня температуру. Насколько я понимаю, эта температура показывает вам, с какой скоростью я горю и как скоро мне суждено сгореть в огне этой дурацкой бактерии. А я увидела ваши глаза, ваши безумно замечательные и такие отчаянные глаза, и я держала вашу руку, вашу прохладную и ласковую руку и поняла: нет, я не стану от вас ничего скрывать! Дорогой мой последний доктор, поверьте: пусть у меня температура 41 с гаком, я не брежу и ничего не сочиняю, да такое и не сочинишь даже в бреду…

После года преподавательской работы в институте мне предложили поступить в московскую аспирантуру. Я сказала: какая аспирантура? зачем мне? мне и так хорошо. Нет, говорят, это нужно для профессионального роста. Мол, одно дело — преподаватель, а другое — кандидат философских наук или даже доктор! Опять же в зарплате разница…

Ладно. Я легко написала реферат по философии, но для поступления в аспирантуру нужно сдавать иностранный, а я подзабыла его в своей бурной армейско-институтской жизни. Нужно было срочно «поднять» язык с помощью репетитора, и тут я вспомнила об Оскаре Людвиговиче, своем школьном учителе немецкого. Он был замечательным преподавателем, несмотря на старость и безумное уродство — крошечный рост, словно он просто усох от своего мезозойского возраста, и горб, который искривлял его пигмейскую фигуру на манер скособоченного вопросительного знака. Конечно, его школьные клички были Квазимодо и Горбачев, но у этого Квазимодо полкласса свободно говорили по-немецки, а вторая половина хоть и не «шпрехен», но читать по-немецки читали и даже понимали, что читают. Потому что Горбачевым и Квазимодо он был только до тех пор, пока шел от двери до стула или до кресла, которое мы приносили для него из учительской. А стоило ему — очень неловко, боком, с подпрыгиванием — взобраться на это кресло и усесться в нем — все, он превращался в дворянина, в аристократа, он захватывал любую аудиторию, даже второгодников на «Камчатке».

Короче, я разыскала его с помощью своей знакомой из роно, он уже был, конечно, на пенсии, ему было 82 года. И я попросила его стать моим репетитором. Так это началось, такая была завязка. Я даже не могу вспомнить какие-то особые подробности наших первых занятий, потому что я его безумно боялась, он для меня оставался школьным Квазимодо и Горбачевым, к тому же денежный вопрос было очень трудно с ним обсуждать — он так резко отказывался от денег, что я терялась, не понимала, почему это происходит. Но я их привозила, складывала в его столик, мы занимались дважды в неделю. Вдруг он заявляет, что не может брать с меня никакой платы и потому будет на эти деньги делать мне подарки. И стал дарить какую-то чушь — фаянсовую золотую рыбку, турецкую шаль, еще что-то. Причем совал мне эти подарки насильно, это было неловко, безобразно, я потупляла глаза. А потом сказал, чтобы я вообще не привозила денег, иначе он откажет мне в занятиях.

Но я уже не представляла себе, как я могу уйти от него, заниматься с кем-то другим. И не потому, что он самый лучший в мире учитель, а потому что по-женски чувствовала, что убью его этим уходом. Я же видела, как он ко мне относится, я же не идиотка и даже по профессии — психолог. Когда я входила к нему, он пел, он очень хорошо поет, и он готовил какую-нибудь замечательную еду к моему приходу, а я не могла это есть, но он просто отказывался заниматься, пока я не поем. И вот он все подаст — красиво, аристократически, белые салфетки, серебряные приборы, я сижу и давлюсь, а он смотрит — гном, почти карлик. А потом мы идем в другую комнату заниматься. И от него невозможно было уйти, он два часа отрабатывал, а потом не отпускал. Он сидел и вот так снизу вверх, он же маленький, на меня смотрел и о себе рассказывал. Что он по происхождению дворянин, отец его, русифицированный немец, был безумно богат во время революции его, конечно, убили, а детей отправили в Сибирь, он с шести лет жил в Тобольске. И как он там голодал, как погибла в тайге их мать, как от голода и тифа один за другим умирали его сестры и братья. Как он с двенадцати лет работал на каком-то руднике.. Как в двадцать два попал на мотоцикле в аварию, произошло искривление позвоночника, нужен был корсет, но не было денег… Рассказы были трагичные и пронзительные по горечи и переживаниям, как новеллы Цвейга или Шаламова, я не могла просто встать и уйти, я ждала конца, а он это чувствовал и очень ловко, очень умело, просто мастерски переводил один рассказ в другой, и это становилось болезненно, нелепо, потому что затягивалось допоздна, до полуночи. А время зимнее, морозы, и он стал отвозить меня домой на машине, у него был инвалидный «Москвич».

Но постепенно это меня захватывало — эти завораживающие рассказы, разговоры, он выглядел таким умным, мудрым, безумно ранимым и интересным. Он говорил, что каждому мужчине в шестидесятилетнем возрасте Бог устраивает тайный экзамен на знание сокровенного смысла жизни — если человек проходит этот экзамен, то Бог позволяет ему жить дальше, а если не проходит, то его жизнь заканчивается. Поэтому столько мужчин к шестидесяти умирают от инфарктов и инсультов. При этом передавать знание смысла жизни из рук в руки нельзя, каждый должен сам постичь эту тайну. А женщина, по его словам, познает эту тайну в момент родов, поэтому все женщины, как правило, живут дольше мужчин…

После четырех месяцев наших занятий он заявил, что мы должны заниматься чаще, потому что в Москве очень высокие требования, он достал эмгэушную программу. Моя мама согласилась, и я стала ходить к нему почти каждый день. А однажды я пришла и вижу: в комнате, над его столом висит лист бумаги с огромной буквой «Р». Я спрашиваю, что это значит, но он не отвечает и только потом, когда он меня провожал, он сказал, что по каким-то там переводам с латыни, что ли, этот знак означает: «Не надейся, не жди и радуйся!» Я посмотрела недоумевающе и ушла. Дальше приезжает его внук, он учился в Мурманске, в военно-морской академии, довольно красивый парень, и тут начинается вообще какое-то безумие: старик ревнует меня к своему внуку, он составляет завещание и отписывает мне свою квартиру в подарок, он пишет заявление в собес о том, что нуждается в уходе и чтобы мне платили деньги за визиты к нему. Мне пришлось просто сражаться, чтобы отказаться от всего этого, и все это тянется и тянется — мучительно и засасывающе, пятый месяц, шестой. Он приезжает к нам, разговаривает часами с моим мужем, это был мазохизм чистой воды, я не могла видеть, как он страдает и как мой Игорь под любым предлогом сбегает, оставляя нас снова вдвоем.

Пришла весна, первые оттепели, уже не нужна была его машина, но он провожал меня пешком до маминого дома и стремился взять за руку, под руку, но я отказывалась, я стеснялась его, ведь он был мне по плечо, все окружающие воспринимали нас как внучку и дедушку, и я шла впереди, а он семенил позади и пришептывал: «Смотри, на нас обращают внимание! На нас смотрят!» А он был человек известный в городе — когда приезжали иностранные делегации, его всегда приглашали на банкеты и всякие встречи.

А однажды он упал, это был апрель, еще были наледи, я видела, что ему больно, и испугалась — может быть, перелом, вывих? Все обошлось, но я вдруг поняла, что он мне дорог, и с тех пор позволяла ему брать меня под руку, хотя мне приходилось прогибаться как-то вбок, чтобы он мог доставать мой локоть и держаться за него. И так мы шли, и мне было стыдно за себя, за то, что я стесняюсь его, что я придумала себе, будто он мой дедушка, и пытаюсь мысленно внушить эту идею всем прохожим.

Но я понимала, я уже ясно понимала, что ЭТО должно произойти, ЭТО неотвратимо, я только не знала и не могла себе вообразить, как и когда. Но и уйти, сбежать от него не могла тоже, я была как муха в паутине его рабства, любви, обожания. И наверно, я бы дозрела, дошла сама до этого шага, если бы… Если бы он не поспешил! Мужчины всегда спешат, даже самые мудрые…

Наступил день его рождения, 82 года — казалось бы, что за дата? Но о нем вспомнили, придумали какой-то юбилей, чуть ли не семидесятилетие трудовой деятельности, и наградили какой-то медалью. «За трудовую доблесть» или что-то такое. А я, идиотка, пришла поздравить его, с цветами. Прихожу, а он пьяный — ну, не в стельку, конечно, но выпивши. И плачет: «Они убили моего отца, мать, братьев, а мне дали медаль — за что? За то, что я выжил среди этой мрази… Но мне не нужны их медали, их почет, их надбавки к пенсии, а все, что мне нужно, — это ты!» И тут он бросается мне в ноги, просто падает на колени, обнимает мои пыльные сапоги, целует и бормочет, что жена его была очень сурова, он никогда ей не изменял, но и не любил ее, а я его первая и последняя любовь. И что ему от меня ничего не нужно, он уже ничего не может, но если я хочу сделать ему подарок, то должна позволить ему любоваться моим телом, просто погладить меня…

Это было ужасно, я понимала, что должна уйти, убежать, избавиться от него, но я видела, что убью его своим уходом. И я, как под гипнозом, сказала: «Хорошо, только вы уйдите на кухню». И я разделась и легла в его кровать, а потом он вошел и сразу стал тыкаться своими губами в мои плечи, волосы, грудь. Он спешил ужасно, словно боялся, что я испарюсь, сбегу, я не успела опомниться, как он уже разделся и навалился на меня. Конечно, я могла его сбросить, он был маленький и худой, кожа вся дряблая, сморщенная и оттянутая на шее, а член — видимо, большой в пору его сексуальных возможностей — свисал так низко и безвольно, что тяжело было смотреть.

Но я не сбросила его, я была просто парализована его экстазом и счастьем и дала ему возможность делать все, что он хочет. А он ничего не умел! Он пережил революцию, Сибирь, какие-то рудники, всю советскую власть, он знал Шиллера, Гете, Петрарку и еще хрен знает что, он получил медаль «За трудовую доблесть», но в постели он не умел самых элементарных вещей — не только своим нестоящим членом, но даже пальцами, губами! Его поколение, я думаю, просто потеряно для сексуальной истории человечества. Все эти маленькие мужские ухищрения и способы возбуждения женщины напрочь отсутствовали в его сексуальном сознании, он просто валялся на мне и пытался делать какие-то движения, и все это беспомощно и безрезультатно билось о мои монументальные бедра. И было одно спасение: обнять его за горб и прижать к себе, как ребенка, чтобы он затих, не мучился и не пихал в меня то, что уже ни во что не впихивалось.

Вы думаете, я сбежала от него после этого? Перестала ходить к нему? Нет, я пожалела его, я пришла еще раз, и еще… В конце концов, сказала я себе, свои сексуальные потребности я могу удовлетворять с мужем и с другими мужчинами, а этот человек — что он видел в жизни? К тому же я надеялась как-то привыкнуть к нему, как к мужчине, даже научить его чему-то, ведь он был умница, он все понимал и умел самоиронией снимать свой сексуальный позор, превращать это в мелочь и затушевывать своими рассказами, своим обожанием. Иногда я думала: черт побери, был бы у меня молодой такой мужчина с таким ко мне отношением! И когда я как-то отвлекалась от его домоганий, когда он просто занимался со мной немецким или готовил для меня что-то на кухне, он был счастлив, он пел, он фантазировал, что я брошу мужа и уеду с ним в Германию, в Лейпциг, где он отсудит свои фамильные поместья, замки. И он достал из-за притолоки коробку со своими семейными реликвиями и извлек из нее какие-то сумасшедшие, изумрудные, в золоте серьги, безумно красивые и, конечно, нагруженные эмоционально, потому что они принадлежали его прабабушке, и его мама — даже тогда, когда они голодали и она меняла их роскошные вещи на кусок хлеба, — даже тогда она сберегла эти серьги, спрятала. Он сказал, что теперь эти серьги — мои.