Глава 13. Разгадка «мерцаний»

 

Вперед, вперед – и пусть мелькают, как верстовые столбы, остолбенелые преподаватели!

Плакат ГАИ

 

I

 

Хроника Шара. 1) В этот день закончили отделку и оборудование на четырех последних этажах башни гостиницы‑профилактория на тысячу мест; ее так и назвали «Под крышей». 2) Дирекция и координационно‑вычислительное хозяйство Люси Малюты переселились на 20‑й уровень. 3) В освободившемся помещении на уровне «7,5» развернули еще одну столовую самообслуживания, а на 10‑м и 16‑м уровнях открыли буфеты. 4) Закончили монтажные и наладочные работы в 12‑этажном кольцевом здании‑лифте; под вечер опробовали подъем его до 55‑го уровня и обратный спуск: все кончилось благополучно. 5) Автоматизировали – по тем наметкам Корнева и Васюка – телескопные наблюдения в аэростатной кабине; Анатолий Андреевич со своим помощником Панкратовым поднялся в ней на предельную высоту, сделал неплохие снимки «мерцаний» различных типов.

…Нельзя не отметить, что ударная и результативная работа в этот день проходила под знаком того, что в следующий в Шаре должна состояться Всесоюзная научная конференция. Именно делегатам ее надлежало заселить на семь условных суток новенькую, с иголочки гостиницу. Для них, в первую очередь, предназначались новые буфеты и столовая. Подъемы и спуски кольцевого здания‑лифта должны были проиллюстрировать одну из тем доклада Зискинда, а снимки «мерцаний» Васюк‑Басистов готовил для доклада Пеца.

Показуха – душа нашего общества, пошлая хвастливая душонка. Для нее выделяют то, что не всегда дадут для дела. Разумеется, по велению Страшнова в столовые и буфеты к этому событию были завезены лакомые дефицитные продукты: от сарделек и сухой колбасы– до осетрины и крабов (академики ж будут!). Стараниями Альтера Абрамовича и Корнева часть продуктов пошла в поощрение хорошим работникам.

Тот же опытный завснаб Приятель пробил «под конференцию» многие заявки, которые иначе не удовлетворяли: на японскую видеоаппаратуру, ультразвуковые электродрели, лазерные сверхточные локаторы, итальянские унитазы с музыкальным, мажорно‑бравурным спуском воды. Корнев его за это обнимал и обещал премировать.

 

II

 

Итак, в следующий долгий, бесконечно долгий день 8 апреля на десятом уровне башни началась (в 105.00 по времени уровня) и кончилась (в 190.00) Первая всесоюзная конференция по проблемам НПВ. На нее съехались более тысячи специалистов – и уверенность их в знании предмета сильно поколебалась, пока они приближались к Шару, шли в зоне и поднимались наверх.

В пригласительных билетах, высланных заранее, все были предупреждены, что опоздание к своей проходной на пять минут чревато пропуском пленарного заседания первого условного дня (8а – апреля), опоздание на час – потерей двух первых дней (8а и 8б) работы конференции; приглашения опоздавших на два часа аннулируются за ненадобностью. В 10.25 земли (104 часа 10 минут десятого уровня) накапливающихся у зоны делегатов начали регистрировать, пропускать, комплектовать в группы и доставлять с сопровождающими наверх. Все заметные места в коридорах и вестибюлях украшали плакаты: «Товарищи делегаты. Ни шагу без сопровождающих, если не хотите заблудиться в пространстве и во времени!», «Товарищи делегаты! Помните, что показания ваших ЧЛВ соответствуют хронометражу конференции, только если вы строго соблюдаете ее программу!», «Товарищи делегаты! Произвольно переходя с уровня на уровень, вы рискуете не только пропустить интересующие вас доклады, но и остаться без еды и ночлега!».

Корнева у входа в конференц‑зал встретила большая группа оживленно толкующих приезжих.

– Александр Иванович, – остановил его один, широколицый брюнет неопределенной национальности, – разрешите наши недоумения.

– Слушаю вас, – сказал Александр Иванович тоном радушного хозяина; он был парадно одет, выбрит, подстрижен и испытывал симпатию ко всем. – Что другое, а недоумение разрешить легко. Итак?

– Вот в программе стоят числа: 8а апреля, 8б… и так до «д». Это значит, что мы будем здесь находиться в командировке пять суток, так?

– Да.

– И все это сегодня, 8 апреля?

– Точно.

– Но… кто же нам оплатит суточные за пять дней?

– И гостиничные, – вступил второй. – Ведь квитанции нам выпишут за восьмое от «а» до «дэ»!

– Наша бухгалтерия такие штуки не пропустит, – сказал первый. – Для нее эта ваша программа – филькина грамота.

– Люди‑то в большинстве на пять дней командировочки выписали, – заговорил третий, явный москвич: лысый, курносый, в очках и с широкой бородой, похожей на перевернутую шевелюру, – а, Александр Иваныч? Ну и отметь нам убытие тринадцатым апреля. Загодя, а? По человечеству, едренать. Денек у вас, четыре в Катагани. Апрель, юг, южаночки… Так сказать, сегодня ты, а завтра я.

Остальные глядели на главного инженера с ожиданием. Корнев захватил нос ладонью, смотрел задумчиво; его симпатии поувяли. Есть люди, для которых – чем бы они ни занимались: наукой, хлебопашеством, политикой, литературой, все равно – главное создать атмосферу пошлости; в этом их самоутверждение. «Надо же – нарваться на таких… Ну, хорошо».

– Загодя? – простецки улыбнулся он лысому. – Ну что ж, едренать, как говорится, значицца, эт можна… Давайте ваши командировочки.

Человек пять протянули ему командировочные удостоверения; но лысый москвичек, свойский, интеллигентно двигающий науки с матерком и смефуечками, воздержался – тон Корнева его насторожил.

– Вот что, друзья, – миролюбиво продолжал главный инженер, – вы волею судеб и нашими стараниями попали в Шар, в НПВ, в мир, о котором не могли мечтать ни Лобачевский, ни Эйнштейн. Даже если бы вас командировали на другие планеты, вы не увидели бы там то, что у нас. И вместо того, чтобы радоваться, что с вас за это не берут деньги, так вы еще с такими запросами!… Валентин Осипович, – подозвал он стоявшего неподалеку референта Синицу и, когда тот подошел, вручил ему командировочные бумажки, – этим пятерым отметьте убытие немедленно, с указанием часа, заберите у них приглашения… – Он повернулся к делегатам. – И чтоб духу. вашего здесь не было! Езжайте туда, где с суточными и квартирными все в порядке. Если бы мы здесь так копеечничали, заботились только о том, чтобы вырвать все, что положено, а при случае урвать и что не положено, – ничего этого не было бы.

– Да не‑ет… – все пятеро протянули руки за удостоверениями, – не надо. Мы же только выяснить. Извините!…

Референт смотрел на Корнева вопросительно. Лысый отступил на шаг, отвернулся.

– Ладно, – сказал Александр Иванович, – раздайте, – и пошел в зал.

– Как он смеет с нами так разговаривать, – произнес позади злой голос, – он же даже не кандидат наук!

Корнев не обернулся.

 

И забурлила разливанным морем слов, засверкала фактами, заискрилась догадками и идеями, заблистала обобщениями и теориями конференция. Отгремел, вызвав смятение умов и массу вопросов, пленарный доклад Пеца «Физика Шара»; Валерьян Вениаминович тряхнул стариной, даже о «белых пятнах» в исследованиях НПВ говорил по‑профессорски уверенно и непреложно. Доклад Корнева в следующий условный день многие по‑студенчески конспектировали; ловили каждое слово, просили: «Не так быстро, пожалуйста!»

Потом пошли секции. Сшибались лбами противоположные мнения, вспыхивали острые споры. Иные оппоненты добивали один другого и в порядке обсуждения, и в порядке ответа на обсуждение. и в коридорах, и после, когда, поднявшись после трудного «условного дня» в гостиницу «Под крышей», располагались ко сну.

На четвертый условный день 8г апреля на секции краевых явлений шарахнул потрясающий, возмутительный по общему смыслу докладище «К вопросу о пучкообразном схождении гравитационных линий вблизи Шара» Борис Борисович Мендельзон, глава отдела упомянутых явлений в НИИ НПВ. Возмутительность его почуяли еще по аннотации в программе – аудитория была переполнена. Александр Иванович тоже пришел, устроился позади, но был узнан и перетянут в рабочий президиум.

– Известно, что любые тела, находящиеся в поле тяготения Земли, от самолетов до Луны, нарушают сферическую однородность этого поля, – выдавал с кафедры в притихшую публику приземистый полный мужчина с обрюзгшим лицом, мягким носом и массивным лбом, переходящим в широкую лысину; в целом он походил на Уинстона Черчилля времен Антанты. – По величине искажения, зная расстояние между телом и центом Земли, можно определить массу искажающего объекта. Таким способом, например, определяют массу Луны по образуемой ею в океане приливной волне…

Корнев слушал и не слушал (общий смысл и цель доклада ему были известны, «пучкообразное схождение» там между прочим, в продолжение затаенной борьбы), смотрел на докладчика с лирическим чувством. Перед ним была история Шара, молодость Шара, самое начало. Бор Борыч Мендельзон, вместе с которым они лихо накатали в Таращанске особое мнение, тем предсказав это явление, искажение земного тяготения Шаром… Бор Борыч, который тотчас развил эту идею в предположение о центральном теле в Шаре и выразил его вторым особым мнением… Бор Борыч Мендельзон, который затем перешел из Катаганского университета в НИИ НПВ, организовал отдел исследований места контакта Шара с землей, выдал с сотрудниками массу статей и надменно уклонялся от низменной прикладной деятельности – до тех пор, пока не разъяснятся все принципиальные недоумения. Это было предметом его стычек с Александром Ивановичем, а Пец, напротив, его поддерживал. Бор Борыч Мендельзон, которого природа наградила крепким характером и неказистой внешностью; из нее он сотворил интересный, хоть и несколько одиозный облик – под Черчилля; даже курит сигары, три в день. «Ну‑ну, Бор Борыч, давай…»

– Шар тоже создает ощутимую приливную волну, гравитационную выпуклость. Поскольку, в отличие от Луны, он неподвижен, эту выпуклость мы воспринимаем статически, как «бугор» в эпицентре, – хотя, к сведению приезжих делегатов, зона контакта Шара с планетой – поле бывшего аэродрома, реальной деформации местности здесь нет. Это можно истолковать лишь так, что внутри Шара находится вещественное ядро – тело весьма значительной массы…

«Ну, конечно, как втемяшилось тогда в его лысую башку это «центральное тело», так на том и стоит! Воистину черчиллевская консервативность, внешность обязывает…»

– Определение массы тела, – невозмутимо рокотал Мендельзон, – несколько затруднительно в силу того, становящегося уже скандальным, обстоятельства, что мы не имеем достоверных сведений о физической геометрии Шара и, в частности, не знаем расстояния до его центра. Во время подготовки этого доклада у нас в ходу была полученная Александром Ивановичем Корневым (полупоклон в его сторону; «Ага, – подумал Корнев, отвечая наклонением головы, – сейчас по нас выдаст!») и Анатолием Андреевичем Васюком‑Басистовым… – докладчик нашел в третьем ряду Толюню, сделал полупоклон и ему, – вертолетная оценка радиуса Шара: несколько сотен километров. По этой величине и по картине искажений поля мы подсчитали (жест в сторону листа с графиками и формулами на доске), что масса центрального тела в Шаре составляет три‑пять миллиардов тонн. (Шум в аудитории).

– Так мы считали еще позавчера, – переждав шум. Продолжал Бор Борыч. – Но тем временем Александр Иванович (полупоклон) и Анатолий Андреевич (полупоклон) поднялись вверх на аэростатах и, вернувшись, снабдили нас новой оценкой радиуса Шара, на порядок больше своей же предыдущей: тысячи километров… (Шум в аудитории с оттенком веселья. Корнев почувствовал себя в президиуме неуютно. Васюк взирал на докладчика с сонной невозмутимостью). Соответственно и массу тела в Шаре мы должны теперь оценивать в 12 – 15 миллиардов тонн.

– Пучкообразное схождение линий гравитации к центру Шара не может не склонять нас к мысли, что тело внутри – плотное. Локальная масса. Не облако. Оно должно иметь размеры порядка километров… Дополнительный довод в пользу вещественного ядра – непрозрачность Шара: до сих пор центральную область не удалось ни просветить, ни различить сквозь нее внешние объекты.

– Наличию такой массы в Шаре на первый взгляд противоречит кажущаяся безынерционность его при наблюдениях извне. Еще в первых наблюдениях Александром Ивановичем Корневым (полупоклон) было замечено, как легко он смещается под воздействием атмосферных зарядов и полей проводимости…

Корнев насторожился: предстояло самое щекотливое место в докладе, интересно, как Бор Борыч здесь выпутается? Мендельзон тоже повел в его сторону глазами:

– Но нам следует помнить, что эти наблюдения и их интерпретация ущербны именно тем, что они первые – то есть относятся ко времени, когда мы не знали величины реального объема Шара. Точнее сказать, знали ее еще меньше, чем сейчас, и полагали малой. Теперь эти наблюдения можно перетолковать иначе: под воздействием электрических полей легко смещаются, ерзают самые внешние, действительно безынерционные, пустые слои Шара. Внутренние же, наиболее обширные области его это не затрагивало…

«Ну, знаете!» – Корнев даже растерялся. Он, первым проникший в Шар в Овечьем ущелье, видевший, как Шар танцевал вместе с темным ядром в грозу под тучами… более того, он, переместивший Шар оттуда к Катагани, – наконец, сверх того, он, поднимавшийся позавчера в аэростатной кабине к ядру, – сейчас чувствовал бессилие доводов типа «наблюдал», «находился», «видел» перед бульдозерной логикой Мендельзона. «А для тех, кто там не были и ничего не видел, она и вовсе неотразима… Постой, может, все‑таки что‑то есть, оно и мерцает? И непрозрачность эта… Но масса в десятки миллиардов тонн?… Чушь!»

– И кстати, раз уж зашла речь об электрических полях и зарядах, – завершал докладчик свои построения, – то не могу не заметить, что мы излишне увлеклись теорией Валерьяна Вениаминовича Пеца (несомненно, замечательной), особенно тем ее положением, что НПВ может порождать электрическое поле в силу факта» своей неоднородности. Настолько увлеклись, что упускаем из виду обычное классическое толкование: раз в Шаре есть заряд, то должно быть и заряженное тело… Все. Прошу задавать вопросы. Он мог бы и не просить.

– Как вы объясните, что «тело» в Шаре не падает на землю?

– И как удалось тело столь огромной массы транспортировать в воздухе из предгорий сюда?

– Да еще придерживать сверху сетями, чтобы оно не улетело!

Бор Борыч поворачивался к каждому спрашивающему всем туловищем, как медведь. Поднял руку:

– Обсуждение этих вопросов может завести вас весьма далеко. Но если вы настаиваете… мы знаем немало тел, которые различным образом преодолевают тяготение: птицы, летательные аппараты, ракеты, спутники…

Тут не выдержал и Корнев:

– Борис Борисович, если вы полагаете, что там, – он указал вверх, – парит космический корабль, то так и скажите!

– И этот корабль первой посадочной площадкой выбрал город Таращанск… – подал кто‑то реплику.

– Я же предупреждал, что обсуждение вопроса заведет нас далеко! – отбивался Мендельзон. – Докажите вы мне, что там ничего нет!

– Одну минуту, – поднялся Васюк‑Басистов, – я сформулирую суть разногласий. Речь не о том, что там ничего нет: физическое пространство само по себе есть нечто и весьма плотное нечто. Речь о большом теле, искажающем тяготение. Раз оно искажает, то подчиняется законам тяготения, так? А раз подчиняется, то, будучи неподвижным относительно Земли, должно на нее… на нас, собственно, – упасть. А раз не падает – значит, обладает возможностью игнорировать тяготение. Неважно, как мы назовем эту компенсацию: антигравитацией, антиинерцией или еще как‑то, – важно, что притяжение Земли на это ваше, Борис Борисович, гипотетическое тело воздействовать не должно. А раз так, то и гравитационного прилива вблизи Шара быть не должно. Однако, с одной стороны, оно наличествует, а с другой – ничего сверху не падает. Значит, все не так и дело не в том, – и он сел.

Толюня тоже умел водить бульдозер.

Последний вопрос задал Корнев:

– Борис Борисыч, если я правильно понял, вы считаете, что Шар здесь, а его ядро с «массивным телом» – все еще там, в Овечьем ущелье? (Общее веселье).

– А почему бы и нет, Александр Иванович? – невозмутимо ответил Мендельзон, дождавшись тишины. – Пока оценка физических размеров Шара оставалась в пределах сотен километров, это было проблематично. А теперь… что такое двести километров до ущелья в сравнении с измеренными вами в Шаре тысячами!

На это и Корнев не нашел, что ответить.

 

III

 

Поздним вечером того же дня двое – Валерьян Вениаминович и его саратовский знакомец Варфоломей Дормидонтович Любарский, доцент кафедры астрофизики СГУ и делегат закончившейся конференции, – баловались на квартире Пеца чайком. Баловались всласть, по‑волжски. На столе высился никелированный самовар, стояли чайники с разными заварками: хошь цейлонский, хошь индийский, хошь грузинский «Экстра» Батумской фабрики, хошь китайский зеленый… блюда с приготовленными Юлией Алексеевной закусками: бутерброды с кетой, с острым сыром, с икрой, пирожки, булочки; банки с вареньем (малиновое, смородиновое, вишневое, ежевичное – все изготовления опять‑таки Юлии Алексеевны). Словом, шло не чаепитие, а чаевный загул. Склонность почаевничать возникла у Валерьяна Вениаминовича в Средней Азии, укрепилась в Саратове. Она же – помимо сходства научных интересов и житейских взглядов – сблизила его с доцентом Любарским.

Сейчас они сидели друг напротив друга: Пец в теннисной сетке, сквозь крупные ячейки которой на груди выбивались седые волосы, Варфоломей Дормидонтович в пижамной куртке – блаженствовали. Хозяйка, наготовив им всего впрок, ушла в свою комнату читать. Пили, как подобает любителям, не из стаканов, а из пиал хорошей вместимости. Лица у обоих были розовые. Любарский был лет на десять моложе Пеца, но жизнь его тоже изрядно укатала, наградив и обширной лысиной, и обилием морщин – резких и преимущественно вертикальных – на удлиненном лице, и вставными зубами.

– Ну, Валерьян Вениаминович дорогой, – размягченно говорил доцент, – сражен, пленен и очарован. Я и, когда ехал, ожидал необычного, но действительность, как говорится, все превзошла: полный триумф идеи вашей. Просто блистательный триумф!

– Триумф‑то триумф, – Пец поставил чашку под самовар, – да только идеи ли? А если б не Шар – как обернулось бы с идеей, с теорией? Вы же помните, как ее принимали?

– Ну как же, как же! – Варфоломей Дормидонтович осанисто выпрямил спину, изменил выражение лица, пророкотал авторитетным баском: – Ваша теория, Валерьян Вениаминович, отстоит от нужд современной физики гораздо дальше, нежели общая теория относительности от нужд практической механики.

– Шокин Иван Иванович, – с удовольствием узнал Пец. – Как он там?

– Кланяться велел, кафедру вашу занимает… А это? – Любарский снова преобразился и заговорил манерно, высоким голосом: – «Ваш закон сохранения материи‑действия, Валерьян Вениаминович, возможно и фундаментален, но он куда более фундаментален, чем это необходимо естественным наукам…»

– Анна Пантелеевна с кафедры философии.

– Она нынче в Москве… Да что таить, Валерьян Вениаминович, я и сам тогда очень косвенно смотрел на вашу теорию. Особенно это электрическое поле смущало меня – от знаменателя.

Астрофизик подвинул свою пиалу к самовару, наполнил кипятком, посмотрел на чайники: «Ахну‑ка я теперь зелененького!» – долил заварки погуще.

– С вами чаевничать, Варфоломей Дормидонтович, – сказал Пец, сочиняя себе смесь цейлонского с грузинским, – сплошная радость сердца. Кто нынче так скажет: ахну‑ка я чайку! Как говаривал незабвенный Паниковский: «Таких людей уже нет и скоро совсем не будет».

– Ну почему? – возразил доцент. – Сейчас в ходу и более энергичные глаголы. Например, дербалызнуть.

– Так то не про чай. Кстати, если желаете…

– Нет, что вы, кто же смешивает то и другое! Некоторое время благодушествовали молча.

– По обычным меркам мне действительно надо быть глубоко довольным, – задумчиво сказал Пец. – Еще бы: в половине докладов и сообщений поминали если не теорию Пеца, то полевое соотношение Пеца, то его закон сохранения, то уравнения преобразования пространства‑времени.

– Не в половине, почти во всех.

– Вот видите. Признание есть. А удовлетворенности нет. Не понимаем мы здесь, Варфоломей Дормидонтович, ужасно много. И главное, по мере освоения Шара, углубления в него башней, вертолетами, аэростатами – понимание наше не растет. Боюсь, что оно даже уменьшается – из‑за того, что обжились в НПВ, утратили чувство новизны, чувство проблемы. Не по себе, знаете, от этого становится… Решаем мы «проблемы», как же: сооружение вон какое выгнали на полкилометра, ускоренные испытания на надежность и сроки службы проводим с большой выгодой, асфальтовые дорожки в зоне накатали, вахтеров поставили, инструкции по технике безопасности при работе в НПВ сочинили… да мало ли! И необходимые термины появились: «уровни», «коэффициенты неоднородности», «краевые искажения» – что хотите. Словом, освоились, можем что‑то делать в Шаре – и возникает иллюзия понятности того, что просто стало привычным.

– Так нам кажется понятным земное тяготение, – кивнул доцент.

– Вот именно. И эта конференция… – разгоряченный Валерьян Вениаминович отставил чашку. – Знаете, по‑моему, основным итогом ее окажется то, что наше непонимание Шара, не уменьшившись, приобретет черты строгой науки.

– Ну уж!… – поднял брови Любарский.

– Да‑да. Даже многих наук… – Пец встал, подошел к рабочему столу, раскрыл папку с материалами конференции, нашел программу. Любарский тоже подошел с пиалой в руке. – Вот, пожалуйста: Тетросян, доктор наук из Еревана, «Обобщение основных принципов теормеханики на случай НПВ». Вот Зискинд и Будылев, наши архитекторы, «Методы расчета и проектирования статично напряженных конструкций в НПВ», вот Сидоров и Петровский, тоже наши: «Специфика конструирования механизмов, работающих в НПВ»… Это уже обобщения сопромата для неоднородного мира. Тут есть и обобщения электродинамики, теории излучений, даже квантовой механики…

– Я, кстати, тоже подумывал выступить с обобщением, – сказал Любарский. «Обобщение астрофизических наблюдений на случай НПВ», чем не тема! Ведь все наблюдаемое мы сейчас интерпретируем для однородной Вселенной. На какие только ухищрения не пускаемся, чтобы втиснуть все в привычную однородность! Заметили «красное смещение» – это непременно эффект Допплера от удаления звезд и Галактик. А у вас тут и красное, и фиолетовое – без всяких разбеганий и сближений. Знаем, что в ускорителях можно разгонять заряженные частицы – и быстрые космические частицы объясняем циклотронным эффектом. За уши притягиваем… Нет, правда: куда более естественной станет картина мира, если предположить в ней области НПВ.

– Истинная картина мира какой была, такой и останется, – наставительно заметил Пец. – Наши представления приблизятся к ней… Видите, и вы с обобщением – как все.

– Так разве плохо, Валерьян Вениаминович? И отлично!

– Да где же отлично? Смотрите: раз наш опыт… только опыт, ползучую эмпирику! – перенимают во всех науках, то нам уже неудобно – нам, таким умным – обнаруживать свое недоумение о многих фактах в Шаре. Вот и маскируем его туманными понятиями «феномен непрозрачности», «схождение гравитационных линий», «мерцания» (у этих даже подвиды есть: «вихревые», «штриховые», «вибрионные»). А что они и почему?… – Валерьян Вениаминович развел руками.

Они вернулись к самовару. Любарский допил свою пиалу, перевернул на блюдце:

– Нет, вода здесь не та, не наша, не волжская. Та легкая – сколько ни пей, вся потом выйдет. А здесь… три чашки – и баста.

– Хлорируют сильно, перестраховочно, – отозвался хозяин. – Если несколько человек умрет от какой‑нибудь заразы – скандал на весь Союз. А что хлорка отнимает у каждого горожанина пару лет жизни, это медикам все равно. За это их наука не ответственна.

– У них, как у всех, Валерьян Вениаминович.

– Да… Так что же вы не выступили со своим сообщением? Интересно и стоило.

– А по причине, которую вы и сами заметили: слишком прикладной, приземленный характер носила конференция. Будто и не из космоса залетел к нам Шар, будто его на заводе в Мытищах сделали… помните, как та газетка писала! – и надо эксплуатировать. Не в тон попало бы мое выступление.

– Ну, знаете, в тон, не в тон! Эдак если ждать… Готовьте статью, дадим в сборник «Проблемы НПВ». Кстати, Варфоломей Дормидонтович, – Пец поглядел на гостя со значением, – многие делегаты интересовались условиями работы, перспективами, высказывали намерение перебраться к нам… А?

– Что? – не понял тот.

– Так ведь – займут все хорошие, интересные места.

Любарский наконец сообразил, рассмеялся со вкусом:

– О, Валерьян Вениаминович, да у вас, оказывается, хватка! Не просто переходи, мол, к нам работать – а затронули самое ретивое научного работника в современной гонке. Раньше вы таким не были… Астрофизик я, что мне у вас делать!

– Астро‑, тепло‑, электро– и тому подобное – лишь приставки к слову «физик», которое означает, если помните, «исследующий природу вещей». Вы физик – и с ясным мышлением, широкими взглядами. Нам таких надо… Хорошо, искушать не буду, но подумайте.

Любарский поблагодарил за чай, вылез из‑за стола. Валерьян Вениаминович на правах хозяина собрал чашки, блюдца, остатки снеди, чтобы, не тревожа жену (она, наверное, легла), отнести все на кухню. Когда он вернулся, Варфоломей Дормидонтович, наклонясь над его рабочим столом, рассматривал что‑то в папке.

– Не совсем удачные снимки, но угадать можно, – сказал он Пецу. – Ну‑ка… ага, это Галактика из созвездия Рыб, хоть и немного смазанная. А это. – он взял другой снимок, повернулся к свету, – м‑м… скорее всего М‑81. Хотя у той нет такого бокового завитка… Странно!

– О чем вы? – не понял директор.

– Квалифицированный астроном обязан узнавать Галактики – во всяком случае, ближние – как старый морской волк корабли. А с этой у меня осечка, не могу опознать. Занятно: явно ближняя, снимок крупный, такие все наперечет. А эта? О, да у вас здесь их много! Я и не знал, что вы астрономией увлекаетесь, Валерьян Вениаминович.

Пеца будто по голове ударило. Он как стоял с двумя чайниками в руке, так и сел на стул, который перед этим занимал гость: челюсть у него отвалилась, заварка из чайника полилась на ковер. Там, немыслимо далеко, у рабочего стола, доцент Любарский рассматривал фотоснимки «мерцаний», сделанные Васюком для его доклада. Валерьян Вениаминович не смог их использовать: оказался великоват формат, в кассету эпидиаскопа снимки не всовывались. Он оставил их в папке.

После первых секунд оглушения все в голове Валерьяна Вениаминовича начало быстро, даже поспешно как‑то, с лихорадочным пощелкиванием упорядочиваться и яснеть. «Вихревые «мерцания» – это Галактики в ядре Шара. А штриховые и вибрионные… – назвали же! – отдельные звезды, оказывающиеся близко к нам. Время «мерцаний» – это время существования там звезд и Галактик, миллиарды и десятки миллиардов лет. Соответственно и (щелк, щелк!) глубины Шара простираются не на тысячи, даже не на десятки тысяч физических километров – там сотни тысяч килопарсек! Размеры побольше МетаГалактики… И до самых глубин непрерывно убывает квант действия в переходном слое, до немыслимо малых величин – иначе не вместилось бы там все ни в пространстве, ни во времени. Поэтому так и быстры «мерцания» – Галактики‑события и звезды‑события. Поэтому же… щелк‑щелк! – и феномен непрозрачности Шара, его ядра: попробуй просвети прожектором Вселенную, просмотри ее насквозь в телескоп, прощупай локатором… попробуй пролети ее снежинка или дождевая капля! И пучкообразное схождение гравитации от той же причины. Очень просто: поле тяготения распределено равномерно вокруг Земли: чем больше участок пространства, тем больше в него попадает силовых линий. А из‑за неоднородности выходит, что в Шаре даже на высоте нескольких километров пространства больше, чем в иных местах над целым краем, даже над материком. Вот он и втягивает силовые линии, собирает их, будто колосья в сноп. Но… боже мой!»

Валерьян Вениаминович поставил чайники на пол, провел ладонью по лицу. Не было никакой радости в том, что он понял. Напротив, было жутко, брала оторопь. И еще чувствовал он себя бесконечно униженным, просто уничтоженным. Природа нашлепала его и поставила носом в угол… И он еще сетовал на сотрудников, что они‑де мало думают над общими проблемами Шара, мельчат – а сам!… Лучше вовсе не думать, чем думать так: составил в уме уютный, кабинетный образ Шара – в самый раз для подтверждения теории и умеренных практических дел. Когда установили, что до центра не менее сотен километров, отнесся скептически: что‑то больно много намеряли! А как он позавчера засомневался в сообщении Корнева: уж прямо и тысячи километров!… А сотни тысяч килопарсек – не желательно? Ускорения времени в тысячи, в десятки тысяч раз тоже представлялись ему чрезмерными, их ведь и практически использовать нельзя.

А ускорения, при которых звезды‑солнца, рождаясь и живя там, мелькают метеорами, а Галактики взметываются и рассыпаются ракетами‑шутихами, – не желательно?… Микросекунды и века, микроны и килопарсеки. 1038 и 10‑38 – что природе эти интервалы и числа, меры нашей конечности!

– А вот это я и вовсе не понимаю, – не унимался Любарский. – На полях пометки «Телеск. Максут., выдержка 0,2 сек.». Что за чепуха! Во‑первых, такие снимки можно получить только на телескопах‑рефлекторах с диаметром зеркал от пяти метров и более. Во‑вторых, экспозиция должна быть не две десятых секунды, а несколько часов. Обычно держат всю ночь, поворачивая телескоп за небосводом… А эти черточки, которые можно истолковать лишь как собственные движения звезд в Галактике, – такое и вовсе возможно заметить только за десятки лет наблюдений!… Валерьян Вениаминович, не томите мою астрофизическую душу, объясните, что это: имитация, мистификация?…

– Не имитация и не мистификация, – сказал Пец глухим голосом. – Это «мерцания». Сняты действительно через телескоп Максутова.

– Вот это да!… – пролепетал доцент, поднял глаза на хозяина, лицо у того было страшное. Тоже сел, держа снимки в руке.

Минуту оба сидели в оцепенении. Валерьян Вениаминович вспомнил, как вчера с Васюком‑Басистовым и Терещенко поднимался в аэростатной кабине к ядру. Поднимался, прямо сказать, как директор, чтобы ознакомиться с новым участком исследований. принять новый объект. Он и до этого разок наблюдал «мерцания» – с крыши, в бинокль. В кабине, когда баллоны подняли ее на полтора километра, он несколько раз приложился к окуляру телескопа, отлаженного на автоматическую наводку и слежение… Но и тогда его занимало не сомнительное сверкание в облаке тьмы над головой, а куда больше: как ловко организовали механики и инженеры, что за мелькнувшим с метеорной скоростью светлячком‑«вибрионом» можно проследить в телескоп! Дал Васюку задание на снимки – и вниз, к делам.

«Все было перед глазами – только не трусь мыслью, держись на уровне своих же идей! Плохо, когда человек не умеет держаться в жизни на уровне своих сильных идей, лучше ему и не выдвигать такие… Ум мой был далеко, и я не видел, ум мой был далеко, и я не слышал, – вспомнил Пец староиндийское изречение, покачал головой. – Не так: ум мой был мелок – и я не видел».

Валерьян Вениаминович поднялся, раскрыл одежный шкаф, достал рубашку.

– Так. Вы, Варфоломей Дормидонтович, располагайтесь в гостиной, там Юля вам постелила, отдыхайте. А я поеду, погляжу все это в натуре, – и взялся за телефон, вызвать машину.

– То есть как?! – Доцент тоже встал – красный, растерянный, гневный. – А я… а меня? Да я вас… да я вам завтра яду в чай подсыплю!

И вид у него был такой, что действительно – подсыплет.

 

IV

 

Так в ночь с восьмого на девятое апреля завершился первый этап в исследовании Шара, этап, в котором они нашли то, чего не искали.

…И текла эта знаменательная ночь над Катаганью рекой тьмы и прохлады, рекою без берегов. Серыми мышками шмыгали по улицам автомобили и последние троллейбусы. Люди спали в домах, люди видели сны, всхрапывали или стонали от страсти, люди шли на ночную смену, люди гуляли в обнимку по весенним бульварам, разговаривали, целовались. Типографические машины с пулеметной скоростью перерабатывали рулоны бумаги в кипы завтрашних газет, в пекарнях автоматы быстро выпекали и укладывали в лотки хлеб наш насущный, а также насущные булочки, кренделя и пирожные.

Отсветил ежевечерний накал верхних уровней («наконечника») башни, запасших дневное тепло, – башни, бетонного дерева, выросшего в Шар и распространившего по земле корни‑коммуникации. И мчались по ним – по шоссе, по рельсовым, воздушным и водным путям – материалы и приборы, метизы и механизмы, деловые бумаги и продукты… все то, посредством чего рутинная жизнь – озабоченная, уверенная, целеустремленная – накладывает лапу на Неизведанное‑Необычное, подчиняет его своим нуждам.

А по сторонам от путей и городов лежали степь и горы, река Катагань вместе с другими потоками впадала в море, оно сливалось с океаном. И над всем этим: над городами, реками, степями, горными хребтами, над материками и океанами, укрытыми тонким одеялом атмосферы с пушинками облаков, над ночной и дневной частями планеты, разделенными закатно‑восходным обручем терминатора, – плескалась мирами Вселенная! Ходуном ходили туманности, взбухала Галактиками темная мощь пространства, сгущались в них и начинали ярко пульсировать звезды.

– Где, в Шаре?

И в Шаре тоже.