Глава 12. Великий поросячий бум

 

Социальное изобретение: дуэль на фоторужьях. Секунданты отмеряют дистанцию, противники сходятся, поднимая фоторужья и наводя резкость, по команде щелкают затворами. Потом проявляют пленки, печатают снимки. У кого вышло лучше, тот и победил.

– Как, и это все?!

– Нет. Потом победитель бьет побежденному морду – до мослов.

Из Бюллетеня НТР

 

І

 

Когда Валерьян Вениаминович возвращался в Шар, навстречу его машине промчался съехавший со спирали самосвал; из ковша расплескивалось что‑то темное. Шлейф запаха, что распространялся за самосвалом, не оставлял сомнений. «Да что у нас там – в самом деле где‑то свинарник?!»

Вверх директор поднимался полный решимости все выяснить и прекратить. На 3‑м уровне он завернул в плановый отдел, вызвал по инвертору Зискинда:

– Юра, я просил вас узнать, откуда источаются свиные запахи. Выяснили?

– У нас здесь ничего такого нет. Валерьян Вениаминович. И не пахнет. Это снизу тянет, ведь около башни конвективный поток воздуха. Там что‑то такое…

Пец вызвал координаторный зал, Люсю Малюту:

– Людмила Сергеевна, посмотрите внимательно' не видны ли где на нижних экранах свиньи?

– В каком смысле. Валерьян Вениаминович? – ошеломленно спросила та.

– В самом прямом.

Люся исчезла с экрана, вернулась через четверть минуты:

– Нет, Валерьян Вениаминович, нигде ничего. А?…

– Благодарю! – Пец раздраженно отключил зал. Подумал, подошел к телефону, набрал номер выпускных ворот зоны. – Несколько минут назад вы выпустили трехтонный самосвал со свиным навозом. Чья машина, как оформлен выезд?

Плановики посматривали на директора с большим интересом. Из своего кабинета вышел начальник отдела Василий Васильевич Документгура.

– Сичас… – ответили из пропускной замедленным басом. ‑

Ага, ось: пропуск на вывоз оформлен согласно хоздоговору № 455 между отделом освоения института и колхозом «Заря». Машина колхоза.

– А?… – с интонацией Люси‑кибернетика произнес Пец. но спохватился, положил трубку: неплохо бы, конечно, если бы охранник объяснил директору, что творится в его институте.

– Договор 455, – сказал он приблизившемуся начплана. – С колхозом «Заря». Дайте мне этот договор.

Договор был найден, представлен, весь дальнейший путь в лифте Валерьян Вениаминович листал его, читал – и клокотал от негодования. Оказывается, уже две недели неподалеку от его кабинета, на 13‑м уровне второго слоя выкармливают три десятка свиней. «Ну, погодите мне!» Он взглянул на визы, чтобы определить, к кому отнести, это «Ну, погоди», – подписи были неразборчивы; это еще подогрело чувства. «Шарага!… Ничего не было и нет: ни института, ни исследований, ни башни… началось с шараги и развивается, как шарага!» На свой этаж Валерьян Вениаминович влетел, мечтая, на кого бы обрушить гнев.

Первой жертвой оказалась Нюся. Она с бумагами ходила в отделы и сейчас легкой походкой возвращалась в приемную. Заметила, как из лифта появился директор, вспомнила, что Корнев просил предупредить, заспешила, открыла дверь в кабинет главного инженера – тот читал, наклонив голову, замешкалась на секунду: как ловчее сказать? – выпалила:

– Александр Иванович, Вэ‑Вэ на горизонте!

Она явно не учла скорости, с какой может перемещаться разъяренный директор.

– Во‑первых, не на горизонте, милая барышня, а за вашей спиной! – рявкнул Пец, входя в приемную. – А во‑вторых, что это за «Вэ‑Вэ»?! Главный инженер – так Александр Иванович, а директор – так «Вэ‑Вэ»?! Пылесос так можно называть, а не человека. Ну нигде порядка нет!…

– Простите, Валерьян Вениаминович, – пискнула Нюся, глядя в пол; она сразу сделалась пунцовой. – Я никогда больше не буду так вас называть, Валерьян Вениаминович.

Корнев уже спешил в приемную, неся на лице широкую американскую улыбку.

– Ну, – сказал он, беря Валерьяна Вениаминовича за локоть, – ну, ну… чего вы так на нее? При чем здесь пылесосы, нет таких марок у пылесосов, ни у чего нет. Вот «АИ» есть сорт вина, его Пушкин воспевал – значит, меня так нельзя. А вас можно…

Он мягко ввел директора в его кабинет.

– Вообще, на такое не сердиться надо, а радоваться. Ведь сколько у нас людей с такими инициалами: и тебе Василиск Васильевич Документгура, и Виктор Владимирович Стремпе из отдела освоения, и ваш антитезка Вениамин Валерьянович Бугаев, глава грузопотока, и еще, и еще… а никого так не называют. По фамилии, по имени‑отчеству, по должности. А вам народом дарованы всего две буквы – и ясно. о ком речь. Да если хотите, «Вэ‑Вэ» – это больше, чем «ваше величество»!

– Уж пря‑амо! – по‑саратовски произнес Пец, швырнул плащ в угол дивана, вкладывая и в этот жест неизрасходованный гнев. – Король, куда там!

– Не нравится «Вэ‑Вэ», так имейте в виду, что вас еще называют «папа Пец». Чем плохо?

– Не король, так папа – час от часу не легче. Вот, не угодно ли ознакомиться, какие дела творятся в нашем с вами «королевстве»? – Валерьян Вениаминович протянул Корневу договор № 455.

Тот устроился на углу длинного стола, просмотрел бумаги, фыркнул, ухватил себя за нос: «Ну, черти, ну, откололи!…» – поднял глаза на Пеца:

– Ни слова больше об этом. Валерьян Вениаминович, беру дело на себя, все выясню и ликвидирую. Надо же! – Он снова щедро улыбнулся. – И это вас так расстроило?

Тот стоял, сунув руки в карманы Пиджака, глядел исподлобья.

– Не только. Били горшки вместе, а расплачиваться предоставили мне. И еще улыбаетесь! Как хотите, Александр Иванович, но от вас я такого не ждал: в трудную минуту оставить, отдать, собственно, на расправу сановному ревизору… Уж не буду говорить: руководителя, руководителей все предают, – но своего товарища, пожилого человека…

– …и к тому же круглого сироту, как добавлял в таких случаях Марк Твен, – дополнил Корнев, несколько уменьшив улыбку и тем выражая, что его сантиментами не проймешь. – Не надо таких слов, Валерьян Вениаминович. Много бы вам помогло, если бы я сидел рядом и отбрехивался. А наверху мы тем временем такую систему сгрохали!… И тоже хватало трудных минут. – Он смягчил тон. – А улыбаюсь я не тому: просто давно вас видел, соскучился. Сколько мы с вами не встречались?

– В наших условиях так говорить нельзя. Лично я не видел вас, так сказать, а ля натюрель, суток пять.

– Э, педант, педант! А я вас больше недели. Поэтому и соскучился сильнее, больше рад вам, чем вы мне.

– Да уж!… Небось пока здесь сидели зампред и Страшнов, так не спешил сократить разлуку! – Пец все не успокаивался. – Хоть бы в неловкое положение не ставили меня.

– А чем я вас поставил в неловкое положение?

– Да хоть тем, что зачислили в группу Васюка‑Басистова – Васюка. И в одном приказе, соседними пунктами… Это ведь прямо для газетного фельетона. Неужели не понимаете: более серьезные нарушения могут воспринять хладнокровно – но такой анекдотец каждому западет в душу. Теперь ревизор повезет его в Москву… Нет, я догадываюсь, что вами двигало, когда вы составляли приказ: «чувство юмора пронизало меня от головы до пят», – как писал чтимый вами Марк Твен…

– Так ведь в этих делах, Валерьян Вениаминович, если без юмора – запьешь…

– …но сможет ли ваш Анатолий Андреевич отнестись с должным юмором к тому, как у него будут теперь вычитать переплату?

– У Толюни?! – Корнев, посерьезнел, встал. – Как хотите, Валерьян Вениаминович, этому не бывать. Нельзя. Он, конечно, и слова не скажет, но… именно потому, что не скажет, нельзя! Другим горлохватам и не такое сходит с рук, а Толюне… нет, этого я не дам. Пусть лучше у меня вычитают, мой грех.

– О наших с вами зарплатах можно не беспокоиться. За злоупотребления нам, вероятно, такие начеты оформят – надолго запомним. А с Васюком… – Пец вспомнил худое мальчишеское лицо, глаза, глядящие на мир с затаенным удивлением, вздохнул: нельзя у него вычитать, стыдно. – Ладно, придумаем что‑нибудь. Хорошо, – он сел на диван. – Что вы там наблюдали?

– «Мерцания» и тьму, тьму и «мерцания» – и ничего на просвет. – Главный инженер тоже сел, сунул руки между коленей.

– То есть проблема размеров Шара остается открытой? Саша, но ведь это скандал, – озаботился Пец, – не знать физических размеров объекта, в котором работаем, строим, исполняем заказы! Какова же цена остальным нашим наблюдениям? Что мы сообщим на конференции? От вашего и моего имени идут два доклада, оба на пленарных заседаниях. Ну, второй, который сделаете вы, о прикладных исследованиях, сомнений не вызывает, там все наглядно и ясно… А вот в первом – «Физика Шара», которым мне открывать конференцию, – там многое остается сомнительным, шатким: размеры, объем, непрозрачность, искривленная гравитация, «мерцания» эти…

– Можете смело говорить, что внутренний радиус Шара не менее тысяч километров.

– Так уж и тысяч! С чего вы взяли?

– Хотя бы с того, что к «мерцаниям» мы приблизились во времени, на предельной высоте они иной раз затягиваются на десятки секунд, но не в пространстве. Их угловые размеры почти такие, как и при наблюдении с крыши. Это значит, что закон убывания кванта h сохраняется далеко в глубь Шара.

– Ага… это весомо. И в телескоп ничего не углядели сквозь Шар – ни сети, ни облака?

– Ничего.

– Так, может, Борис Борисович Мендельзон прав: внутри что‑то есть?

– Если есть, то оно удовлетворяет противоречивым условиям: с одной стороны, не пропускает сквозь себя лучи света и радиоволны, а с другой – не отражает и не рассеивает их. Ни тела, ни туман, ни газы так себя не ведут.

– Справедливо. Ну, а «мерцания» эти – что они, по‑вашему?

– Они бывают ближе, бывают дальше. Те, что ближе, существуют дольше, дальние мелькают быстрее. В бинокль видны некоторые подробности. Но и эти подробности – тоже мерцания, искорки…

– А как это вы различили, какие ближе, какие дальше? – придирчиво склонил голову Пец.

– По яркости и угловым размерам.

– Так ведь они неодинаковые все!… Впрочем, можно статистически усреднить, верно, для оценок годится. Но что же они?… Слушайте, может, это какая‑то ионизация? В высотах разреженный воздух, а он, как известно, легко ионизируется, если есть электрическое поле, а?

– Я думал над этим. Валерьян Вениаминович. По части ионизации атмосферы я еще более умный, чем вы, это моя специальность. Не так выглядят свечения от ионизации в атмосфере. Там полыхало бы что‑то вроде полярных сияний, а не светлячки‑вибрионы.

– Так то в обычной атмосфере, а у нас НПВ – все не так!

– Ну, можно подпустить насчет ионизации, – согласился Корнев.

– Подпустить… – с отвращением повторил Пец. – Вот видите, как вы… Может, все‑таки снимем доклад? Не созрел он, чувствую. Что подостовернее, включим в ваш – как наблюдательные феномены, без академического округления. А?

– Ну, Валерьян Вениаминович, вы меня удивляете. – Корнев даже раскинул руки. – Меня шпыняете за легкомыслие, а сами… Неужели непонятно, что дать эти загадки и факты просто как феномены, без истолкования в свете вашей теории НПВ – значит, упустить теоретическую инициативу! Или вы полагаете, что если мы воздержимся от комментариев, то и другие последуют нашему благородному примеру, будут помалкивать до выяснения истины? Как не так, не та нынче наука пошла. И те, которые истолкуют, какую бы чушь они не несли, будут ходить в умных, в знающих – а мы в унылых практиках, которых надо просвещать и опекать… Вот, – он подошел к столу директора, взял там текст аннотированной программы конференции, вернулся к дивану, – смотрите: на первом пленарном сразу после вас выступает академик Абрамеев из Института философии с докладом «Общефилософские и гносеологические аспекты исследования неоднородного пространства‑времени». Сей старец послезавтра впервые окажется в Шаре, с НПВ он знаком по вашим же работам да по газетам; у нас любой монтажник имеет более ясный философский взгляд на это дело. Но доклад‑то – его! А звание – академик. А философия, как известно, руководительница наук. И что выходит?

– Ага, – сказал Пец, – действительно. В таком аспекте я не рассматривал.

– Вот видите. – воодушевился Корнев. – И вообще вы для своего возраста и положения удивительно неделовой человек. Не пускаете в Шар корреспондентов. Шуганули тех деятелей катаганской литературы и искусств – зачем, спрашивается? Разве мы не нашли бы им несколько комнат повыше? Пусть бы себе творили, а заодно присматривались к нашим делам. Уверен, что у многих они вытеснили бы их прежние замыслы… Ведь это паблисити! А без паблисити, как известно, нет просперити.

– А надо?

– Что – надо?

– Да просперити это самое.

– Ну вот, пожалуйста! – Александр Иванович снова развел руками: толкуй, мол, с ним, – и отошел.

– В детстве и юности, – задумчиво молвил Пец, – мне немало крови попортила моя фамилия, которая, как вы могли заметить, ассоциируется с популярным в южных городах еврейским ругательством…

– А, в самом деле! – оживился Корнев. – То‑то она мне сразу показалась какой‑то знакомой.

– …А я мальчишкой и жил в таком городе. Да и позже – вот даже жена моя Юлия Алексеевна застеснялась перейти на нее, осталась на своей. Хотя, между нами говоря, Шморгун – тоже не бог весть что… И вот я мечтал: ну, погодите, вы все, которые не Пецы! Я вырасту большим и вас превзойду.

– Ну?

– Все.

– Назидаете? – Корнев забрал нос в ладонь. – Вместо того, чтобы прийти ко взаимопониманию со своим главным инженером, так вы ему басенку из своего детства с моралью в подтексте? Я о том, что нам это ничего не составляет, а для дела польза. И ученым так можно потрафлять: кому диссертацию надо скорее написать, кому опыт или расчет в темпе для заявки, для закрепления приоритета – пажалте к нам на высокие уровни. Мы же станем отцами‑благодетелями ученого мира, вся их взмыленная гонка будет работать на нас!

Пец с удовольствием смотрел на него, улыбался.

– Ну вот, он улыбается с оттенком превосходства! Нет, я вас, Валерьян Вениаминович, до сих пор не пойму: то ли вы действительно гений и обретаетесь на высотах мысли, мне, серому, недоступных, – то ли у вас просто унылый коровий рассудок? Такой, знаете, жвачный: чав‑чав…

Это было сказано не без расчета завести Пеца. Но тот только рассмеялся, откинув голову:

– А может, и вправду такой!… Хорошо, Саша, насчет доклада вы меня убедили. Подпустим.

…И они говорили обо всем – то всерьез, то подтрунивая друг над другом; оба ценили остроумие – вино на пиру разумной жизни. В кабинет заглядывала Нюся, делала озабоченное лицо: в приемной накопились ходоки и бумаги. Но директор или главный инженер взмахом руки отсылали ее обратно. Время от времени призывно вспыхивал экран инвертора – и снова то Пец, то Корнев, кому было ближе, отключали его.

Деловые темы мало‑помалу исчерпались, разговор как‑то нечаянно снова свернул к фамилиям. «Но между прочим, Валерьян Вениаминович, – сказал Корнев, – так и вышло: вы выросли и превзошли не‑Пецев. Так что мораль не совсем та… И, кстати, это типично». – «Что типично?» – не понял Пец. «А это самое. Вы замечали, что на досках почета процент гадких, неблагоуханных фамилий явно превосходит долю таких фамилий в жизни?» – «М‑м… нет». – «Ну! Глядишь на иную доску и думаешь: если бы какой‑то писатель в своей книге наградил передовиков такими фамилиями, его бы в два счета обвинили в очернении действительности. И тебе Пузичко, и Жаба, и Гнилозуб рядом с Гнилосыром, и Лопух, и Верблюд, и Вышкварок… глаза разбегаются. Так что это общий стимул. Валерьян Вениаминович, не только у вас: доказать всяким там не‑Жабам, не‑Пецам, не‑Лопухам, что они – ого‑го!…» – «Хм, вполне возможно», – благодушно кивнул директор. «Поэтому надо считать несомненным благом для науки, что судьба одарила вас такой фамилией. А то, глядишь, и не имели бы мы до сих пор теории неоднородного пространства‑времени».

– Ну уж прямо и не имели бы!… – растерянно сказал Валерьян Вениаминович, поняв, что попал впросак. Настроился было на ответную шпильку, но – взглянул на довольное лицо Корнева, спохватился. – Александр Иванович, а вам не кажется, что мы сейчас бессовестно треплемся? Будто и не на работе.

– Мне это давно кажется, Валерьян Вениаминович, – со вздохом ответил тот, слезая со стола, – только не хотелось кончать. Ну, да вы правы.

Он ушел. Валерьян Вениаминович несколько минут сидел, покачивая левой ногой, закинутой на правую, покойно улыбался и ни о чем не думал. Ему было хорошо.

 

Вопреки опасениям (или надеждам?… скажем так: полунадеждам, полу опасениям) Валерьяна Вениаминовича ничего из ряда вон выходящего в этот день в Шаре более не случилось – ни в части идей‑замыслов‑проектов, ни в части трудовых свершений, ни даже происшествий. Не случилось по самой прозаической причине: вскоре после полудня (по земному времени) общий порыв действий, забрасывавший людей, приборы, машины и материалы на верхотуру, начал иссякать.

Первыми опустели самые высокие, «подкрышные» уровни: где из‑за перебоев с материалами (даже с водой, которую не так‑то просто гнать на полкилометра ввысь без накопительных резервуаров), где из‑за усталости работников. Затем замерли работы на кольце‑лифте… И так этаж за этажом, уровень за уровнем гасли в сумерках Шара окна в лабораториях, мастерских, залах, осветительные трубки и прожекторы на площадках. Люди сдавали на проходной свои ЧЛВ, доставали из карманов остановившиеся часы, заводили их, ставили стрелки на обычное время – и выходили в апрельский слепяще‑яркий день.

Земля брала свое.

Только в зоне работа продолжалась вечером и ночью при свете иллюминационных мачт, да по спирали мотались машины, доставляли на перевалочные площадки повыше всякие грузы – на завтра.

 

II

 

Историю возникновения и исполнения договора № 455, который вошел в анналы Шара под названием «Великий поросячий контракт», Корнев изложил на очередном НТСе, научно‑техническом совещании следующим утром 7 апреля. Александр Иванович питал слабость к тому, чтобы живописать сообщения, – но здесь ему не пришлось и стараться.

…Отдел освоения, где возник и внедрился в жизнь Шара этот замечательный контракт, имел обязанностью занимать вновь отстроенные помещения башни какими‑нибудь пробными, как правило, непродолжительными делами – с непременной загрузкой электрической сети, водопровода, канализации, вентиляции, внутренних (но не внешних!) грузовых путей. Это делалось, чтобы новые участки вживились в напряженно действующий цельный организм башни, и координатор далее учитывал их существование. Обычно освоители организовывали на новых пространствах бытовки, перемещали туда раздаточные инструментов и приборов, службы оперативного ремонта – и все получалось мило.

Но старший инженер этого отдела Вася Шпортько был сыном председателя колхоза «Заря» Давыда Никитича Шпортько и часто навещал родителя. В одну такую встречу в марте отец поделился с сыном заботой: горит колхоз с мясопоставками, с прошлого года должны, а сдать нечего. Пьяница‑зоотехник запустил ферму, поморил свиней, а те, что остались, такие – хоть зайцев ими гоняй. Сын подумал, сказал: «Батя, все будет. Сделаем. Готовь корма», – и объяснил что к чему. Конечно, предложи такое Давыду Никитичу, пожилому солидному человеку, члену бюро райкома, хоть сам профессор Пец, он бы не поверил, отмахался руками. Сыну же он не то что поверил, а – доверился.

И сын провернул. В общей суете никто в содержание договора (где, понятно, не говорилось лобово о производстве в Шаре свинины, а трактовался некий «животноводческий эксперимент, во исполнение которого…» – и т. д.; договор составлял сам Вася) особенно не вникал. Подмахнул его и начальник отдела освоения Стремпе, и замначплана, и Зискинд, оказавшийся в эти часы главой института. Дальше все пошло, как по маслу: пропуска, накладные, рассчитанный машинами координатора график поставок… (Валерьян Вениаминович потом вспомнил, что в день начала исполнения «контракта» 22 марта он, подъезжая к Шару, обогнал грузовик, из которого несся задорный поросячий визг, и подумал: «В столовую, наверное?» – хотя, если здраво рассудить, кто в столовой станет возиться с живыми поросятами?)

Необходимая оснастка: стойла, корыта, поильники, сточные желоба – вместе с жизнерадостными кабанчиками и опекавшей их свинаркой были доставлены на 13‑й уровень второго слоя; там как раз захлебнулись работы, оборудовать бытовки не имело смысла. Затем колхоз, строго выдерживая график, начал гнать в Шар машины с кормами; сначала со снятым молоком, творогом, простоквашей, с капустными и свекольными жмыхами, затем – уже в самосвалах – с замесами отрубей, пареной картошкой, свеклой, кукурузой, силосом… Всего за эти дни перевезли более девяноста тонн. Свинарки сменялись, уезжая и приезжая теми же машинами. Поросят откармливали закрытым способом, в помещении им было тепло, светло и благоуханно – работал кондиционер. Они росли, разбухали на глазах, водители и свинарки только ахали.

Все бы, наверное, окончилось благополучно и не узнало бы руководство НИИ об этом деле, если бы не забилась канализация. Случилось это на завершающей стадии, когда взрослые хряки стали, с одной стороны, очень много жрать, а с другой – степень усвоения ими пищи понизилась. «Эти десятки тонн кормов – должны же они во что‑то превратиться», – философски заметил Корнев. Трубы сливов не были рассчитаны на такой поток, захлебнулись – и далее все, как полагается в неоднородном пространстве‑времени, стало развиваться ускоренно. Водителям вместе со свинарками (для которых эта история вообще была сильным переживанием) пришлось в темпе грузить навоз на самосвалы, которыми привозили корм. И сам Вася Шпортько, перепуганный таким поворотом событий, закатав рукава кремовой нейлоновой сорочки, кидал совковой лопатой в кузов неблагоуханный продукт.

За этим занятием и застал их главный инженер… (Он же, скажем, забегая наперед, по своей склонности к людям с инициативой отстоял инженера Васю, хотя крови его жаждали и Пец, и оскорбленный в лучших чувствах Зискинд, и все работники сектора грузопотока. «В конце концов, это действительно можно рассматривать как животноводческий эксперимент, хоть и не совсем удачный».)

 

Совещание, по обычаю, происходило в координаторам зале, напротив экранной стены. Здесь в креслах и за столами расположились все тузы, воротилы, элита Шара: Пец, Корнев, Зискинд, кибернетик Люся, начплана Документгура Василий Васильевич (в редакции Корнева: Василиск Васильевич; в нем и в самом деле что‑то такое было), глава мятежного отдела контактных исследований Бор Борыч Мендельзон, начотдела освоения Стремпе (который сейчас подавленно молчал), невозмутимый полковник Волков – шеф «эркашников», начснаба Приятель, командир грузопотока Бугаев, главэнергетик Оглоблин, главприборист Буров, командир вертолетчиков Иванов, могучий мужчина… и даже руководитель высотной исследовательской группы Васюк‑Басистов – посвежевший, отутюженный и поправившийся после проведенных в лоне семьи двадцати нормальных часов. Протокол вела Нина Николаевна.

По первоначальному замыслу это были действительно НТСы, на которые полагалось выносить только принципиальные вопросы и идеи. Но поскольку это был единственный случай, когда собирались все – прежде раз в неделю, теперь раз в два‑три дня, – то наличествовали и взаимные попреки, и объяснения «почему не смог», и сваливание с больной головы на здоровую, и заключение коалиций, и снятие стружки… все двадцать четыре удовольствия. «Парад‑алле» по определению Корнева.

– …Сегодня последний день откорма, – заканчивал свое «научное» сообщение главный инженер, – свиньи достигли товарного веса. Договор 455 нами выполнен, колхоз «Заря» сможет ликвидировать недоимку. У меня все.

– Девяносто тонн… – тяжело молвил Бугаев. – Мы, как проклятые, вылизываем грузопоток, чтобы протиснуть наверх каждый лишний центнер. А тут отруби, жмыхи, самосвалы с навозом!…

– Ситуация, как в гоголевском Миргороде, – поддала кибернетик Люся.

– Нет, Людмила Сергеевна, не как в гоголевском Миргороде, – поглядел на нее Бугаев. – В том Миргороде не было координационно‑вычислительного центра с телевизионным контролем. График‑то для поставок‑то по договору‑то ваши машины рассчитали!

– На то они и машины, Вениамин Валерьянович.

– Это понятно. Но вот для чего над этими машинами вы?! То, что машины здесь умеют мыслить, я знаю.

Это было уже слишком. Лицо Малюты пошло красными пятнами.

– Пожа‑алуйста, товарищ Бугаев, – запела она, – займите вы мое место. Охотно уступлю. Может, в координаторе вы, наконец. найдете себя. А я погляжу, как вы справитесь с нашей все возрастающей неразберихой!

Пец постучал карандашом по столу:

– Товарищи, не отвлекайтесь. Нам надо заново обдумать ситуацию. Дело вот в чем: увлекшись описанием «поросячьего бума», Александр Иванович забыл сказать о главном, о результатах своих и Анатолия Андреевича вчерашних исследований. Главное же то, что радиус Шара, – или даже точнее – толщина неоднородного слоя в нем, – не менее тысячи километров…

– Ну, вам‑то я об этом доложил, – пробормотал Корнев.

– Что это значит? Если до сих пор мы сдерживали себя в проектах и замыслах, ожидая, что вот‑вот выйдем в зону однородности, исчерпаем НПВ, то после их аэростатной разведки ясно, что Шар ни по объему пространства в глубине, ни по ускорению времени нам пределов не ставит. Насколько мы внедримся в него и освоим НПВ, зависит единственно от наших стремлений, технических возможностей и, главное, от глубочайшей продуманности всего в комплексе. Вот я и хотел бы для начала услышать ваши суждения о пределах возможного во вверенных вам службах.

Ситуация была новой. Все замолчали.

Коротко взмахнул рукой Зискинд. Пец кивнул ему.

– Собственно, в своем проекте Шаргорода мы интуитивно таким и руководствовались. Поэтому я смогу сейчас обосновать, что мы внедримся в Шар – для более‑менее постоянной работы и обитания – не выше тысячи метров…

– Только‑то?! – повернул к нему голову Корнев.

– Да. Смотрите: на пятистах метрах, где кончается ныне осевая башня, ускорение времени сто пятьдесят. На восьмистах метрах оно превосходит три тысячи: три тысячелетия за год. То есть выше этой отметки за год мы охватываем почти все историческое время человечества – от египетских пирамид до наших дней. Ясно, что при стационарном строительстве это за пределами долговечности строительных материалов. Далеко! Поэтому Шаргород мы проектируем не стационарным, а по принципу нашего кольца‑лифта, или, если шире, по принципу телескопической антенны, которая, когда надо, складывается, а когда надо, вытягивается. Так можно будет дотягиваться – временами, импульсами – до высоты в километр. В основном же мы ориентируемся на отметку в 730 метров, но с распространением вширь. Вот на эти числа и стоит равняться.

– Семьсот тридцать метров, ускорение две тысячи – тоже… – освоитель Стремпе, наконец, обрел дар речи, закрутил лысой головой. – Как там все заселить, освоить? Ведь это же пять‑шесть лет за сутки, чтоб вы мне все так были здоровы!… Нужно максимально уменьшать зависимость от земли, от низа. Замкнутые циклы какие‑то, а? Вот как с этими свиньями можно было бы… В самом деле: им корма везли – а помои и объедки из нашей столовой (в таком же количестве, если не большем!) вывозили и канализировали. И свиней. Валерьян Вениаминович, теперь вывозить не стоит, раз уж они здесь, а закупить у колхоза, пустим на мясо для борщей. Нет, серьезно!…

Оживление присутствующих. Главэнергетик Оглоблин приложил руку к сердцу:

– Слушайте, кончайте вы о свиньях. С души воротит!

– Нет, почему – здоровая идея! А навоз на оранжереи!… – поддал кто‑то.

– Замкнутые циклы в нашем проекте, конечно, будут, – невозмутимо пообещал главный архитектор.

– Не знаю, что и когда будет, – подал голос командир грузопотока, – но если исходить из реальности, то, с точки зрения низа, доставки и вывоза, мы уже сейчас на пределе возможного. И вот‑вот окажемся за пределом. Товарищи милые, ведь все, что есть в башне и будет, приходит с земли и возвращается туда же! Как сказано в древнем первоисточнике, «земля еси и в землю отыдеши». Это в высотах все быстро и просторно, а у нас внизу – медленно и тесно. Мы используем все мыслимые способы подачи грузов, от лифтов до вертолетов… вот канатную дорогу скоро пустим от пристани прямо на средние уровни. И что? – он оглядел сидевших с неким мрачным торжеством. – Грузопоток на пределе, малейшие колебания его чреваты срывами – а башня вверху и наполовину не загружена. Думаю, что Юрию Акимовичу, чем рваться в выси, подобно лебедю из басни, надо скорее выдать и реализовать проект «вороночного входа», который он давно обещает.

Пец с беспокойством почувствовал, что разговор от нерешенного общего опять скатывается к нерешенным частностям, – и только хотел поправить, как Люся‑кибернетик все окончательно испортила.

– Ну, знаете, Вениамин Валерьянович, – ввинтилась она, – если вы всерьез считаете, что грузопоток на пределе, то вы, простите, созрели для снятия! У вас масса неиспользованных возможностей – и история со свиньями прямое тому подтверждение.

И пошло, и поехало. «Опять!…» – взялся теперь за голову главэнергетик Оглоблин. «Прошу вас, Людмила Сергеевна, займите вы мое место. Научите меня, темного, как надо, просветите!…» – сделал жест рукой Бугаев – и было ясно, что он не уступает место и не собирается учиться, а лишь дает достойную отповедь математической нахалке. «Да вы начните управлять потоком не на въезде в зону, а раньше: на шоссе, на пристани, на вертодроме, – не отступала та, – вдвое его усилите!» – «Вот даже как! Интересно!…» – «Да что грузы, – сказал начплана, – людей не хватает для полной загрузки. И неоткуда взять…» – «Скорости движения надо увеличивать, – вступил приборист Буров, – лифтов, грузовиков, вертолетов – всего! А то перестраховываются, глядеть тошно». – «А ты нам радиопривод сделал? – подавил его могучим видом и рыком пилот Иванов. – Сделай, тогда будем летать быстро и по коротким маршрутам. А без надежного привода в НПВ если быстро, то прямо в открытый гроб. Летишь на зеленое, а вблизи оно, оказывается, красное!…»

– А я вот ничего не понимаю, – прозвучал среди общего шума голос Васюка‑Басистова, прозвучал с такими наивными интонациями, что все обратились в его сторону: чувствовалось, что действительно человек ничего не понимает. – Почему надо все выше, быстрее, больше, мощнее? С самого начала «давай‑давай», все время «давай‑давай»… Что нам жжет пятки? Ведь если и не выкладываться на пределе возможностей, все равно в НПВ выходит очень прилично. Ну, неполная загрузка, ну, вместо теоретического ускорения в тысячу раз будет практическое в сто… но ведь все‑таки в сто раз! Вспомните, недавно мы осваивали уровни «10», «20», «40» – и радовались: как здорово!…

– Если на то пошло, можно вспомнить, как еще полгода назад мир вообще обходился без НПВ, – подал реплику Корнев.

– Тоже верно, – взглянул на него Васюк. – А теперь сплошной зарез и аврал… какое‑то судорожное стремление выложиться, выгадать и урвать. Может, мне кто‑нибудь объяснить: в чем смысл жизни?

Все запереглядывались: вот нашел, где выяснять про смысл жизни – на производственном совещании. Даже Бугаев, который только что стенал от тягот, смотрел на Анатолия Андреевича с сомнением. Нина Николаевна негромко спросила: «Это писать в протокол?» Около нее захмыкали.

– Смысл жизни, молодой человек, – начплана Документгура, лысый, умудренный и морщинистый, строго взглянул на Толюню поверх очков, – в том, чтобы дожить до пенсии. До хорошей пенсии.

– А когда дожил, то в чем? – не унимался тот.

– Ходить на рыбалку.

– И все?

– И все. Нина Николаевна, протоколировать это необязательно.

Присутствующие облегченно улыбались. Пец наблюдал. Корнев в задумчивости «подоил» нос.

– Нет, – сказал он, – не поняли вы. Василиск Васильевич, нежную, трепетную душу Анатолия Андреевича. Не поняли суть вопроса. Я понял – и сейчас все объясню… – Он облокотился, устремил на Васюка затуманившийся взгляд и даже будто пригорюнился. – Понимаешь, Толюня, друг мой, все началось еще в каменном веке. Ну, представь: палеолит, вокруг дико и страшно, и наши славные предки‑троглодиты ворочают, перекатывают каменные глыбы. Например, к обрыву – чтобы обрушить на зазевавшегося мамонта. Или сделать завал, запруду… Ну, о чем говорить: каменный век, без камня – как без рук! Работа тяжелая – перекатывают, аж спина трещит. И вот один сообразил: сунул под свой камень палку, уперся – и перевернул глыбу, как пушинку. Изобрел рычаг! Другие радостно перенимают опыт, спина не трещит, жить стало легче… но разве они утешились этим? – Александр Иванович выдержал паузу, вздохнул. – Как не так: они начали подсовывать палки под все более крупные глыбы – пока снова не начала трещать спина и не понадобилось придумывать что‑то еще для облегчения труда! Так и повелось, так с тех пор и пошло, дорогой Толюнчик: каждое новшество – от рычага и колеса до кибернетики и нашего НПВ – сначала дает возможность делать легко то, что делалось с трудом… а потом нагружается до предела, пока снова не начинает трещать спина. Эта дурная наследственность и жжет нам, по твоему удачному выражению, пятки. Не будь ее, качались бы мы с тобой, друг Андреич, на деревьях, закрутив хвосты вокруг веток – и никаких проблем.

– Н‑да… – вздохнул Бугаев, – вон, оказывается, кто виноват. Не буду я, граждане, ставить канатную дорогу, а выпишу у Альтера Абрамовича шкуру и каменный топор и пойду раскрою череп тому умнику с палкой. Чтоб и другим было неповадно.

– Вениамин Валерьяныч, – подал голос Зискинд, – вы опоздали ровно на миллион лет!

Пец смотрел на сотрудников: одни слушали с удовольствием, другие с вежливой скукой, – но у всех, за исключением разве Васюка, отношение к этому явно было как к интермедии, к забавной передышке между спорами о важных делах, ради которых и собрались. Да и сам Корнев выдал эссе о троглодитах не из склонности к философии, а более от богатства своей артистической натуры. «Образ башни, образ башни… – завертелся в уме Валерьяна Вениаминовича прежний мотив. – Каждый видит только свое, озабочен своим, а все вместе они – живая, лезущая в небеса Шара башня. Даже распри их – лишь различия в том, что объединяет всех как само собой разумеющееся: на стремлении расти, осваивать открывающиеся в НПВ возможности. И они будут делать все, чтобы подниматься и распространяться в Шаре. С упреками и претензиями друг к другу, с деловыми разногласиями, а возможно, и неделовым подсиживанием… но будут!»

И – как вчера у этой экранной стены – холодок какой‑то чувствуемой истины повеял на директора. Но уловить и перевести ее в слова он опять не смог – потому что совещание вернулось к серьезным вопросам. Следующим пунктом была грызня из‑за перемещений на высокие уровни. В протоколе это называется деликатнее, но суть была именно такая: неоднородное пространство‑время делили, как в других НИИ делят новые площади (площадя), штатные единицы и дефицитное оборудование. И как в других институтах выцарапанный у руководства, отвоеванный у других отделов электронный микроскоп (или комната с вытяжным шкафом, полставки старшего механика, т. п.) были не просто микроскоп, комната, полмеханика, а признание заслуг и важности работ, утверждение престижа отдела, – так и здесь это измерялось в отвоеванных, вырванных числах уровня или высот в метрах.

Все стремились вверх, все стремились к быстрым крупным делам.