Тосик, Мура и «ответственный коммунист»

 

Если вам восемь лет, и у вас синие глаза, и одна рука в компоте, а другая в замазке, и если у вас брат, которому пять лет, у которого насморк и который каждые пять минут теряет платок, и если ваша мама ушла на целый день, – то тогда вам жить становится очень трудно.

Муре восемь лет. У нее синие глаза, одна рука в компоте, другая в замазке, у нее брат, у него насморк, мама ушла – жить очень трудно.

Мама уходит на целый день. Она служит. Папы давно нет. В тот год, когда не топили печей и не было хлеба, он поехал за хлебом, заболел тифом и умер. И теперь мама живет одна, а Мура ей помогает. Мамино несчастье в том, что она маленькая и ее никто не боится. Ее легко обидеть, это ясно.

Однажды был такой случай: на кухне разбилось стекло; хотя грязное, но стоит оно шесть рублей. Пришел домком в сапогах и тулупе, осмотрел стекло, заодно чулан, где живут крысы, и говорит:

– Это ведро уберите. Тряпка зачем? Гражданка Сергеева (мама то есть), по выяснении дела – вам вставить стекло. Вы виновница.

– Товарищ Петрищев, – мама отвечает, – какая же я виновница? Меня целый день дома нет. Детишки в комнате сидят.

– Гражданка Сергеева, не возражайте. Ваша рыба стояла за окном. Стояла или нет ваша рыба?

– Стояла рыба, – отвечает мама, – то есть даже не рыба, а сиг.

– Ну вот. Этот самый ваш сиг разбил стекло.

– Позвольте, как же это возможно?

– А вот так и возможно. Из‑за вашего сига окно плохо закрывалось и в конце концов разбилось. Но так как сиг совершенно копченый и неимущий, то потрудитесь заплатить шесть рублей.

И мама заплатила, потому что она маленькая и не умела хорошенько ответить.

И так каждый день какая‑нибудь неприятность.

Тосику пять лет. У него всегда насморк, и он чуточку заикается. Каждые пять минут он спрашивает:

– Му‑ура, а где мой носиковый платок?

В четыре часа приходит мама со службы, бледная, руки трясутся, и начинает готовить на примусе чего бы поесть.

– Мамочка… – говорит Мура, обнимая ее. – Ты моя маленькая. Ты бедняжечка.

– Ма‑амочка, ты бедняжечка, – вслед за ней говорит Тосик.

Мура обнимает маму и говорит дальше:

– Дай‑ка я послушаю. Мамочка, в тебе опять все переливается. Ты опять ничего не завтракала? У тебя совершенно пусто внутри, я же слышу.

Но маме некогда. Они едят быстро, потом мама опять уходит стучать на машинке, но уже не на службу, а «частным образом».

– Му‑ура, – спрашивает однажды Тосик, – как это – частным образом?

– А это так: днем мама служит, а вечером уходит к одному писателю, который ей диктует рассказ по частям, потому и называется «частным образом»…

Сегодня день особенно тяжелый. Утром шел снег. Мама встала такая маленькая, меньше, чем всегда. Посмотрела на детей и сказала:

– Надо бы вас в дошкольный сад пристроить, но некогда мне. Не могу я. Устала. Сил нет.

Ушла мама. Мура начала убирать комнату и вдруг увидела, что двух котлет, которые им оставлены на целый день, нет и в помине.

– Тосик, – сказала Мура, – ты съел? Как же ты смог? Когда ты успел? Сразу съел обе?

– Му‑урочка, я не сразу. Я съел «частным образом», по частям. По половинкам.

Долго тянется время без мамы. У Тосика насморк, у Муры порвались валенки: гулять невозможно.

– Идем в коридор, Му‑ура, – говорит Тосик. – Потихоньку пойдем. Мы не будем мешать.

Коридор длинный, с обеих сторон – комнаты. В каждой комнате люди, совершенно разные. Но хоть они и разные, а все одинаково не любят детей, которые мешают. Однажды Мура и Тосик устроили в коридоре поезд из стульев и поехали. Кресло было паровозом. И славно так поехали, быстро, весело, с крушениями и приключениями. Но из комнаты № 6 вышла товарищ Гилькина с папиросой и чайником, налетела в полутьме на паровоз и разбила пенсне.

Вечером пришел домком, посмотрел мрачно и сказал:

– Гражданка Сергеева (мама то есть), вы своими детьми загромождаете квартиру и даже угрожаете стеклянным предметам. Ставлю на вид.

– Надо вас непременно в дошкольный сад, но некому похлопотать, а у меня сил нет. – Мама разволновалась.

И сейчас Мура и Тосик идут по коридору тихо, пешком, а не в поезде, и разговаривают шепотом. А когда доходят до комнаты № 1, то смолкают совсем. Там, в комнате № 1, живет «ответственный коммунист», самый важный в квартире. Кого он о чем ни спросит, тот должен отвечать всю правду: оттого он и ответственный.

«Ответственный коммунист» работает всю ночь. Всю ночь горит у него свет, и сквозь стекло, вставленное в верхнюю половину двери, видно, какой синий воздух у него в комнате, как много он курит. Утром за ним приезжает автомобиль с желатиновыми окнами и полотняной крышей, и «ответственный коммунист», надев кожаное пальто, в бороде трубка, проскакивает коридор и уезжает.

Мура и Тосик подходят к самой двери и по очереди смотрят в замочную скважину.

– Ты видишь, Му‑ура? – спрашивает Тосик. – Скажи, что ты видишь?

– Мне нос мешает, – отвечает Мура, – но вижу умывальника кусочек.

– И я, и я хочу умывальник, – шепчет Тосик и напирает сзади на Муру.

Мура наваливается на дверь. Дверь распахивается. Мура влетает в комнату № 1, прямо на умывальник, за ней Тосик. А в комнате № 1 за столом сидит «ответственный коммунист», который почему‑то не уехал, а может быть, вернулся, курит трубку и пишет.

Оттого что Мура влетела в комнату, упал сначала с умывальника стакан и разбился. Но так как за Мурой летел Тосик, то упал кувшин и тоже разбился. Вода хлынула потоком и подтекла прямо под ночные туфли у кровати. «Ответственный коммунист» встал, Мура заслонила собой Тосика и перевела дух.

– Что это значит? – спросил «ответственный коммунист». На лбу у него образовалась глубокая складка. – Что это за дети? Что это за шалости?

– Мы мамины дети, – сказал Тосик из‑за Муриной спины. – А шалости не наши. Это двериные шалости. Это дверь сама. Му‑ура, скажи ему.

«Ответственный коммунист» сделал шаг и увидел Тосика, который от волнения утирал нос Муриным передником.

– А это кто? – спросил он.

– Это Тосик, – ответила Мура, – мой брат. Он маленький. Его надо было бы отдать в дошкольный сад. Но нет у меня времени заняться этим. Устала я. Сил нет.

«Ответственный коммунист» вынул трубку изо рта.

– А вы кто? – спросил он.

– Я – Мура, его сестра. Мама у нас уходит днем на службу, а вечером «частным образом» работает. А скажите, пожалуйста, почему у вас на макушке волос ни одного нету?

– Так как‑то случилось, – отвечает «ответственный коммунист» и поглаживает макушку. – Вылезли они у меня.

– Му‑ура, – шепчет Тосик за ее спиной, – как же это он говорит – вылезли? Если бы они вылезли, они бы здесь где‑нибудь рядом были. Они бы далеко не полезли. Они не вылезли, а внутрь влезли: оттого их и не видно. Скажи ему, Му‑ура.

– Сядьте сюда дети, – сказал «ответственный коммунист» и указал им на стол.

И Мура и Тосик чинно сели по обеим сторонам чернильницы и начали отвечать по порядку, потому что коммунист был ответственный и ему надо было все знать.

Сначала говорила Мура:

– Мама наша с нами занимается по воскресеньям, когда она свободна. Я написала сочинение, интересно вам?

– Очень, – отвечает «ответственный коммунист». – Я очень прошу.

– Ну, так вот… «Скотный двор» называется. – И Мура читает по грязной бумажке, истершейся в кармане: – «Корова – это очень большое животное с четырьмя ногами по углам. Она дает молоко два раза в день, а индюк не умеет, как бы ни старался. Из коровы делают котлеты, а картофель растет отдельно». Дальше я еще не написала.

– Да, – говорит «ответственный коммунист», – очень интересно… А есть вы случайно не хотите?

– Тосик съел две котлеты «частным образом», – отвечает Мура, – а я ничего не ела, потому что нечего было.

Тогда «ответственный коммунист» вынимает из шкафа колбасу, мандарины и булку. И в это время звонит на столе телефон из‑под Тосика, который положил на него ногу и не заметил этого.

«Ответственный коммунист» берет трубку.

– Я, – говорит он, – да, это я. Что? Прийти? Сейчас не могу. Тут у меня очень важное совещание. Сидят два товарища. Сейчас никак не могу.

А товарищи едят и рассказывают.

– Когда я был маленький, – говорит Тосик с полным ртом, – мне было очень весело. Мы с мамочкой и Му‑урой сидели вместе и набусывали.

– Как? – переспрашивает «ответственный коммунист», и видно, что он не понимает.

– Мы набусывалн. Скажи ему, Му‑ура.

– Он хочет сказать – нанизывали бусы, – объясняет Мура.

«Ответственный коммунист» снимает их со стола, сажает Муру на одно колено, Тосика на другое и делает им из сегодняшних «Известий» роскошный корабль…

Время идет. Слышно, как квартира наполняется людьми. Все возвращаются со службы. За окном синеет. «Ответственный коммунист» зажигает свет и начинает новый корабль. И тогда только Мура вспоминает о маме.

Мура соскакивает с колен и распахивает дверь, чтобы побежать к маме, которая, наверное, пришла. Но за этой самой дверью стоит мама, испуганная, и, видно, прислушивается.

– Мура, что ты тут делаешь? А Тосик где? – страшным шепотом спрашивает она. – Как это вы сюда залезли?

– Ты не бойся, мамочка, – ободряюще говорит Мура. – Не бойся. Мы тут в гостях и даже колбасу уже съели. Идем, я тебя познакомлю.

– Ма‑амочка, – подхватывает Тосик с правого колена «ответственного коммуниста», – иди сюда. Я тебя познакомлю.

И мама входит…

Вечером Тосик и Мура, лежа в постели, беседуют.

– Он хороший человек, – говорит Мура, – я даже уверена.

– Хо‑ороший, – сонно подтверждает Тосик. – Как ты скажешь, мамочка? Хороший он?

– Хороший, – отвечает мама. – Очень хороший.

И думает.

О чем она думает?

 

1924

 

Леонид Ленч

Сеанс гипнотизера

 

 

Гипнотизер Фердинандо Жаколио, пожилой мужчина с длинным лошадиным лицом, на котором многие пороки оставили свои печальные следы, гастролировал в городе Н. уже вторую неделю.

Объяснялась эта задержка тем, что в городе Н. гипнотизеру было довольно уютно. Никто его не притеснял, и неизбалованная публика хорошо посещала представления, которые Фердинандо устраивал в летнем помещении городского клуба.

На одном таком представлении и встретились директор местной конторы «Домашняя птица» товарищ Верепетуев и его заместитель по индюкам из той же конторы Дрожжинский.

Места их оказались рядом. Усевшись поудобнее, Верепетуев и Дрожжинский стали созерцать представление.

Для начала Фердинандо, облаченный в старый, лоснящийся фрак с сатиновой хризантемой в петлице, лениво, привычным жестом воткнул себе в язык три шляпные дамские булавки образца 1913 года и обошел ряды, демонстрируя отсутствие крови.

Зрители с невольным уважением рассматривали толстое фиолетовое орудие речи, проткнутое насквозь. Девочка в пионерском галстуке даже потрогала удивительный язык руками и при этом вскрикнула:

– Ой, какой шершавый!

– Здорово! – сказал товарищ Верепетуев.

– Чисто работает! – откликнулся тощий Дрожжинский.

А гипнотизер уже готовился к сеансу гипноза.

– Желающих прошу на сцену, – галантно сказал он.

Тотчас из заднего ряда поднялась бледная девица, с которой гипнотизер обычно после представления сиживал в пивной «Дружба». Фердинандо записал ее фамилию и имя в толстую книгу.

– Это для медицинского контроля, – пояснил он публике.

Через пять минут бледная девица сидела на сцене с раскрытым ртом и деловито, как бы во сне, выполняла неприхотливые желания гипнотизера: расстегивала верхние пуговицы блузки, готовясь купаться в невидимой реке, декламировала стихи и объяснялась в любви неведомому Васе.

Потом девица ушла, и гипнотизер снова пригласил на сцену желающих подвергнуться гипнозу. И вот из боковой ложи на сцену вышел старичок в байковой куртке и рыжих сапогах.

– Мы желаем подвергнуться, – сказал он. – Действуй на нас. Валяй!

– Смотрите, это наш Никита! – сказал Дрожжинский директору «Домашней птицы». – Ядовитый старик, я его знаю.

– Должность моя мелкая, – между тем объяснил гипнотизеру старик в байковой куртке, – сторожем я тружусь на птичьей ферме. А зовут меня Никита Борцов, так и пиши.

Фердинандо Жаколио усадил Никиту в кресло и стал делать пассы. Вскоре Никита громко вздохнул и с явным удовольствием закрыл глаза.

– Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете, – твердил гипнотизер. – Вы уже спите. Вы уже не сторож птицефермы Борцов, а новый директор всей вашей конторы. Вот вы приехали на работу. Вы сидите в кабинете директора. Говорите! Вы новый директор! Говорите!

Помолчав, спящий Никита проникновенно заговорил:

– Это же форменная безобразия! Десять часов, а в конторе никого. Эх, и запустил службу товарищ Верепетуев!

Товарищ Верепетуев, сидевший в третьем ряду, густо покраснел и сердито пожал плечами. Дрожжинский слабо хихикнул.

– Ну, я‑то уж порядочек наведу, – продолжал Никита. – Я вам не Верепетуев, я в кабинетах не стану штаны просиживать. Ведь он, Верепетуев, что? Он птицы‑то не понимает вовсе. Он, свободное дело, утку с вороной перепутает. Ему бы только бумажки писать да по командировкам раскатывать. Он на фермах раз в году бывает.

– Это ложь! – крикнул Верепетуев с места.

В публике засмеялись.

– Не мешайте оратору, – бросил кто‑то громким шепотом.

– Нет, не ложь! – не открывая глаз, сказал загипнотизированный Никита. – Это чистая правда, ежели хотите знать!.. Сколько раз мы Верепетуеву про этого гусака Дрожжннского говорили? Он и в ус не дует. А Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!

– Это неправильно! – завизжал Дрожжинский. – Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизер, разбудите же его!

– Не будить! – заговорили в зале. – Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку!

– Не надо меня будить, не надо! – гремел Никита Борцов, по‑прежнему с закрытыми глазами, – Когда надо будет, я сам проснусь. Я еще не все сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..

Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им все еще несся могучий бас загипнотизированного Никиты:

– А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году утят поморозил? Товарищ Верепетуев!

И какая‑то женщина в цветистом платке из первого ряда тянула к Жаколио руку и настойчиво требовала:

– Дай‑ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизер. Я за курей скажу. Все выложу, что на сердце накипело. Все!

Цирк бушевал.

 

1935

 

Борис Егоров

Любке везет…

 

 

Люба Мотылькова сидела за своим рабочим столом и листала журналы.

– Ой, девочки! – вдруг воскликнула она. – Ужасно чудно: в Новой Зеландии здороваются совсем не как у нас. Встречаются и трутся носами…

«Девочками» были коллеги Мотыльковой – сотрудницы справочной научной библиотеки.

Старший референт Капитолина Капитоновна повернулась к Любе и строго посмотрела на нее поверх очков: она не терпела, когда ее отвлекали.

Но дисциплинирующий взгляд Капитолины Капитоновны на Мотылькову никакого действия не произвел, и через несколько минут она снова нарушила сосредоточенную тишину референтского зала:

– Вот это да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У нее пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…

Капитолина Капитоновна сдернула очки и раздраженно сказала:

– Ну знаете!..

Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:

– Младшего референта Мотылькову к директору!

Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.

Первым ее увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.

– Ну, что там было? – спросил Лера.

– Молодым везде у нас дорога, – ироническим тоном произнесла Мотылькова. – Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…

Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».

Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.

Застенчивый и несмелый Лера чувство свое пытался скрывать. Но кое‑что все‑таки ускользало от его контроля.

Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.

Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.

Когда Юрий Карпович начинал давать Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл ее Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чем и где она ошиблась.

Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое‑то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.

– Довольно очарования! – кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя черта. – Любовь Петровна, давайте будем серьезны.

Если директор обращался по имени‑отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этапе разговора она отвисала еще больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал по слогам:

– То‑ва‑рищ Мо‑тыль‑кова…

Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:

– Ну конечно, вы вообще не любите молодых.

«Такое нежное, изящное существо, – думал Юрий Карпович, – но сколько же в нем нахальства! И главное, знает, как обороняться: „Молодых не любите“. Или еще: „Не чувствую помощи коллектива“».

– Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! – кипятился Юрий Карпович. – Шкатулки бывают палехские. А метлахские – знаете, что такое?

Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.

– Метлахские – плитки, которыми выстилают пол в туалетах.

– Хорошо, буду знать…

– Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…

– А там разве есть? – искренне удивлялась Мотылькова. – Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?

Люба всегда была права. По ее мнению, кто‑то постоянно должен был ей помогать. В чью‑то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.

Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятерочников». Дома к Любе была прикреплена бабушка.

Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовали два студента. Один – по линии иностранных языков, другой – по социально‑экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.

Правда, такое случалось не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной легкостью, хотя и не очень надрывалась над учебниками.

Подруги разводили руками и говорили:

– Любке везет.

После института она хотела поступить в аспирантуру, но здесь фортуна ей не улыбнулась.

Узнав об этом, бабушка, которая в семье была наиболее реалистически мыслящим человеком, сказала Любе:

– Эх ты, аспирандура! Куда уж тебе!

На вопрос «куда» помог ответить папа. Он устроил дочь младшим референтом справочной научной библиотеки.

И вот Люба сидит за столом, шлифует пилкой ногти, листает журналы и время от времени делится с сотрудниками впечатлениями от прочитанного:

– Ой, девочки, кто бы мог подумать: самая ценная «слоновая кость» добывается из клыка бегемота!..

– Любопытно! В сто десять лет фараон Рамзес Второй одержал свои самые выдающиеся победы. Вот это был мужчина!

Капитолина Капитоновна со временем привыкла к ее болтовне, и если Мотылькова молчала, это старшему референту казалось подозрительным. Однажды, пораженная долгой тишиной, Капитолина Капитоновна посмотрела в сторону Мотыльковой и увидела нечто необыкновенное: Люба наклонилась над стаканом с водой и держит в нем высунутый язык.

– Что это за процедура? Объясните!

Люба чистосердечно поведала:

– Крыжовнику наелась. Щиплет ужасно. А в воде – ничего.

«Капкан», как неофициально называла Мотылькова старшего референта, сообщила об этом Юрию Карповичу. И снова было «интервью». И опять поначалу Юрий Карпович называл молодую сотрудницу Любочкой, потом Любовью Петровной, а позже, видя, что никакие речи до нее не доходят, уже хрипел:

– То‑ва‑рищ Мо‑тыль‑ко‑ва, нельзя же так! Вы же ничего не делаете!

– Пусть мне дают серьезные поручения.

– Ох, сколько их вам давали! А потом кто‑то все должен был переделывать заново. Вы хоть со своей обычной работой справляйтесь. Вырезки по папкам разложите…

Люба парировала привычным приемом:

– Вы, конечно, не любите молодым доверять…

Когда она снова появилась в референтском зале, Лера, как обычно, спросил:

– Ну, что там было?

– Юрий Карпович полез на принципиальную высоту, но сорвался.

Взбираться «на принципиальную высоту» директору в конце концов надоело и, когда представился случай освободиться от Мотыльковой, он не пропустил его.

– Вот есть предложение послать одного человека на курсы повышения квалификации, – сказал он Капитолине Капитоновне. – Хочу посоветоваться. Предлагаю Мотылькову.

– Что вы, Юрий Карпович! – возразила старший референт. – У нас есть действительно достойные люди. Возьмите, например, Леру, Валерия… Молодой, способный, старательный, дело понимает. Если еще курсы окончит, то меня заменит, когда на пенсию уйду.

Юрий Карпович поморщился:

– Верно, конечно. Но этот самый Лера‑Валерий и так хорошо работает. И потом, неизвестно, возвратят ли его к нам после курсов… А вот Мотылькову пусть лучше не возвращают. Иначе от нее не избавишься.

Капитолина Капитоновна продолжала возражать:

– Хорошо. Но представьте такой вариант: Мотылькова оканчивает курсы, и ей поручают серьезную, самостоятельную работу. Ведь она ее провалит! А кто ее послал учиться? Мы. Не будет ли это…

– Не будет, – прервал ее Юрий Карпович. – Пусть там смотрят сами. А мы уже обожглись. Верно?

– Верно.

– Тогда о чем говорить?

Мотылькова была опять «взята на буксир», и через месяц она позвонила своим знакомым из справочной библиотеки:

– Ой, девочки, мне эти курсы ужасно правятся! Лекции разные читают, а потом будут экзамены. Это, конечно, для меня не проблема. Я сказала профессору Вифлеемскому, что в группе я самая молодая и опыта у меня, конечно, меньше, чем у других. А он говорит: «Не беда, мы над вами шефство возьмем, будете заниматься с теми, кто посильнее». В общем, живу неплохо. Подружилась тут на курсах с одной женщиной. Она стенографию знает и лекции записывает. А потом расшифровывает и на машинке перепечатывает. Я говорю: «Заложи лишний экземпляр для меня». А она: «Пожалуйста». Так что, когда мне не хочется, я на лекции не хожу.

Девочки положили трубку и вздохнули:

– И везет же Любке!

 

1960

 

 

Веселые мемуары

 

Михаил Андраша