Царствование Александра I: период французского влияния

 

Как отмечалось выше, французское влияние было ощутимо в России уже во второй половине XVIII века. Оно сказывалось в основном в распространении французской культуры, но так же и в популярности французских философов. Как известно, Екатерина II при составлении своего «Наказа» заимствовала целые страницы у Монтескье; она пригласила в Петербург Дидро, но заигрывания с «вольнодумцами» были лишь данью моде; когда началась Французская революция, императрица приказала отнести бюст Вольтера в чулан. Всем русским было приказано немедленно покинуть Францию, на сообщения из Парижа была наложена строгая цензура.

Однако французское влияние преодолело эти преграды – причем самым неожиданным способом, заставляющим (как в случае Петра I) обратить особое внимание на личностные каналы механизма диффузии. Волею случая наставником Александра оказался Фридрих‑Цезарь Лагарп, французский республиканец, впоследствии ставшим одним из руководителей Гельветической республики. По собственному признанию Александра, он был обязан Лагарпу «всем, кроме рождения».[760] Насколько можно судить по конспектам Лагарпа, воспитатель стремился привить наследнику престола идеалы просвященной монархии, ограниченной «фундаментальными законами», то есть конституцией. В 1790 году, когда Александру было 13 лет, он дал своему воспитателю клятву «утвердить благо России на основании законов непоколебимых».[761] В 1797 году вокруг наследника образовался кружок молодых друзей, который Г. Р. Державин называл не иначе как «якобинской шайкой». Друзья направили Лагарпу (который в то время был во Франции) письмо, испрашивая его совета: «Письмо это вам передаст Новосильцев, он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и узаконений в деле чрезвычайной важности – об обеспечении блага России при введении в ней свободной конституции… Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может привести подобная попытка, способ, которым мы хотим осуществить ее, значительно устраняет их… Мне кажется, это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы проведена законной властью…»[762] Очевидно, план «молодых друзей» состоял в постепенных преобразованиях «сверху» с целью введения конституции, причем Александр хорошо сознавал опасность этого плана, поэтому конечная цель преобразований должна была долгое время оставаться тайной для всех, кроме немногих посвященных.

В планы молодого царя входила и отмена крепостного права. Государственный секретарь А. С. Шишков писал позже, что у Александра сложилось «несчастное предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка». Предубеждение это, по словам А. С. Шишкова, «внушено в него было находившимся при нем французом Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, от языка, от нравов и, словом, от всего русского».[763]

Таким образом, политическая программа Александра подразумевала частичную трансформацию России по французскому образцу и включала постепенное установление конституционного правления и отмену крепостного права. Однако в отличие от Петра I Александр I не был абсолютным монархом и не мог проводить реформы силой самодержавной власти. Переворот 1801 года означал новую победу дворянства и поражение абсолютизма. В первых указах, изданных Александром, он был вынужден уничтожить едва ли не главное орудие самодержавия, Тайную экспедицию, и амнистировать всех осужденных ею заговорщиков. Было объявлено о подтверждении постоянно нарушавшейся Павлом I «Жалованной грамоты дворянству» и восстановлении дворянского самоуправления. «Для рассуждения и уважения дел государственных» был образован Непременный Совет из представителей высшей аристократии. С первых дней своего существование этот Совет приобрел такое значение, что его позиция предопределяла решения Александра по важнейшим политическим вопросам. В частности, Совет отклонил представленный императором проект закона о запрещении продажи крестьян без земли. Вельможи стремились превратить Сенат в выборное дворянское представительство и ограничить власть императора аристократической конституцией. А. Р. Воронцов, один из знаменитых вельмож екатерининского царствования, предлагал положить в основу конституции средневековую английскую Великую Хартию Вольностей и «Habeas Corpus Act»; предложенный им проект говорил исключительно о правах дворянства. А. Чарторижский писал о А. Р. Воронцове: «В нем оставалась закваска той старой либеральной русской аристократии, которая хотела, призвав на престол Анну, ограничить ее власть».[764] Другой известный англоман, адмирал Н. С. Мордвинов, предлагал пригласить в Комиссию по составлению законов известного английского философа Иеремию Бентама, но тот не согласился ехать в Россию.[765] Таким образом, аристократическая оппозиция, как и раньше, использовала английский пример как аргумент для введения олигархического правления.

«Впрочем, – отмечает М. М. Сафонов, – у дворянства было испытанное средство „контролировать“ действия правительства и без „конституции“, пресекать любые попытки отклониться от дворянской линии – дворцовый переворот. Это было проверенное и надежное средство, оно всегда действовало как потенциальная угроза. Александр постоянно имел это в виду».[766] В правление Александра слухи о заговорах, угрозы и резкая критика в адрес императора были постоянным явлением, и жесткая оппозиция дворянства останавливала реформы уже в их начальной стадии. Поэтому, пишет М. М. Сафонов, широко задуманная программа социально‑экономических и политических реформ свелась к административным преобразованиям.[767]

В военной сфере дворянская реакция в начале правления Александра привела к тому, что отставленные Павлом за злоупотребления офицеры и генералы снова вернулись в армию. Вместе с ними вернулись екатерининские порядки – хищения казенных средств, использование солдат, как своих крепостных, запись в полки малолетних дворян, которые, вырастая, становились офицерами. А. Р. Воронцов требовал сократить военные расходы и прекратить столь обременительное для офицеров «прусское» обучение.[768] Однако победы Наполеона вынудили аристократическую оппозицию на время смириться с устрожением дисциплины и не препятствовать военному реформированию по новому, французскому, образцу, хотя эта реформа была сопряжена с возвращением к власти некоторых деятелей павловского режима. В 1802 году была составлена особая комиссия под председательством А. А. Аракчеева, вызванного из отставки и снова назначенного в 1803 году инспектором всей артиллерии. Выработанная комиссией система полевых орудий получила название «аракчеевской». Разнобой артиллерийских систем был ликвидирован, и все многообразие пушек и гаубиц было сведено к нескольким стандартным образцам. Пушки получили конструкцию, подобную орудиям Грибоваля, были снабжены облегченными лафетами и грибовалевскими подъемными механизмами. Орудия стали отливать цельными, с последующим высверливанием канала ствола.[769]

Заимствовалась и французская тактика, с 1805 года были прекращены линейные учения. В русском уставе «Наставление пехотным офицерам» 1811 года говорится, что прежние «излишнее учения, как‑то многочисленные темпы ружьем и прочие, уже давно отменены».[770] Основное внимание теперь уделялось действию в рассыпном строю и в колонне. Сражавшаяся в линиях при Аустерлице в 1805 году, русская армия в 1807 году при Прейсиш‑Эйлау уже использовала колонны.[771] В 1808–1810 годах русских пехотные батальоны получили организацию и ружья французского образца. Форма также стала похожа на французскую, солдаты начали носить кивера.[772] Устав 1811 года рекомендовал офицерам избегать палочных наказаний. Выходцы из простолюдинов вновь стали допускаться в число офицеров – во всем этом можно видеть результат французского влияния.[773] «Все на французский образец, – писал французский посол Коленкур, – шитье у генералов, эполеты у офицеров, портупея вместо пояса у солдат, музыка на французский лад, марши французские, учение тоже французское».[774] Однако, несмотря на затруднения с комплектованием армии, всеобщая воинская повинность так и не была введена: дело в том, что взятие рекрута в армию подразумевало освобождение его (и его семьи) от крепостной зависимости. Вместо этого правительство попыталось производить наборы в ополчение – в отличие от солдат ополченцы оставались крепостными и после войны должны были вернуться к своим помещикам. Но, как свидетельствует А. Ф. Ланжерон, ополченцы, набранные в 1806 году, воевали плохо: «Многие из них бежали, и были даже случаи возмущения целых батальонов».[775] Во время войны 1812 года призыв ополченцев также сопровождался бунтами – наиболее известным из них был бунт Пензенского ополчения в Инсаре. Бунты были подавлены, однако после окончания войны 1812–1814 годов ополченцы отказались возвращаться к подневольному труду, и большую часть из них пришлось вернуть в армию.[776]

Как обычно, заимствования в военной сфере вскоре повлекли за собой заимствования в сфере политической и социальной. Эти заимствования проявились, прежде всего, в созданном ближайшим помощником Александра статс‑секретарем М. М. Сперанским проекте конституции (введение Государственного совета, разделение властей, иерархия выборных местных дум и др.). «Он хотел насадить на русской почве те же порядки, которые, по его представлению, превратили Францию в первую страну в мире», – писал Е. В. Тарле о Сперанском.[777] Наиболее важным обстоятельством было то, что конституция предоставляла гражданские права (во всяком случае, некоторые права) крепостным крестьянам. «Богатые помещики, имеющие крепостных, – свидетельствует Д. П. Рунич, – теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право».[778]

Таким образом, дворянство в принципе желало конституции, которая бы узаконила его власть, но оно было против той конституции, которая освободит крестьян. «Недовольство императором усиливается и разговоры, которые слышны повсюду, ужасны… – писал шведский посол Стединг. – Слишком достоверно, что в частных и даже публичных собраниях часто говорят о перемене царствования».[779]

Оппозиция преобразованиям, как и раньше, выступала под знаменем традиционалистской реакции. В марте 1811 года известный историк Н. М. Карамзин подал Александру I «Записку о древней и новой России». Карамзин констатировал, что правительственные реформы являются результатом подражания Франции, и предупреждал, что они способствуют переносу в Россию революционных идей. Н. М. Карамзин выступал как против конституционных проектов, так и против отмены крепостного права.[780] Если и есть какая‑то нужда в заимствованиях, то «государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях».[781] Этот тезис придал «Записке» характер традиционалистского манифеста. Карамзин первым среди русских историков осмелился подвергнуть критике вестернизационные реформы Петра I: «Страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия. Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев…»[782] Карамзин первый заговорил о народном духе, о святой православной вере и о спасительности самодержавия: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием».[783] Речь при этом шла не о насмехавшимся над церковью просвещенном абсолютизме Петра I, а о старинном московском самодержавии, когда милосердный царь выступал в качестве живого закона: «У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом… В России государь есть живой закон…»[784]

В конечном счете традиционалистская реакция привела к отставке М. М. Сперанского; Александр I обвинил своего помощника в том, что «он жертвует благом государства из привязанности к своей французской системе».[785] Причина ненависти двора к Сперанскому (и Наполеону) заключалась, конечно, в том, что «французская система» подразумевала освобождение крестьян; крестьянская свобода и политическое равноправие были неотъемлемыми элементами французской диффузионной волны. Вторжение Наполеона в Россию могло привести к освобождению крестьян, и Наполеон рассматривал такую возможность. «Дайте мне знать, – писал император Евгению Богарне в августе 1812 года, – какого рода декреты и прокламации нужны, чтобы возбудить в России мятеж крестьян и сплотить их».[786] А. А. Кизеветтер отмечал, что частные письма помещиков были переполнены указаниями на то, что русское дворянство в первую очередь страшилось не французов, а собственных крепостных крестьян.[787]

Действительно, с приходом французов литовские и белорусские губернии были охвачены крестьянскими восстаниями. «Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян, – свидетельствует генерал А. Х. Бенкендорф. – Они взбунтовались почти во всех деревнях… и находили в разрушении жилищ своих тиранов столь же варварское наслаждение, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты».[788] После взятия французами Москвы крестьяне многих подмосковных имений отказались повиноваться своим помещикам и вместе с оккупантами грабили столицу. В Москве Наполеон вновь вернулся к вопросу об освобождении крестьян и приказал разыскать в архивах сведения о пугачевском восстании.[789] «Я мог бы поднять большую часть населения, объявив освобождение рабов, – писал Наполеон в декабре 1812 года, – многие деревни просили меня об этом, но я отказался от этой меры».[790] Возможно, император понял, что если он предпримет такую попытку, то Александр, подражая прусскому королю, немедленно сам объявит об освобождении крестьян и вооружит их против французов. Как бы то ни было, Наполеон промедлил с решением, а потом оказалось поздно – катастрофа французской армии была столь неожиданной и быстрой, что уже ничто не могло помочь. А. А. Кизеветтер пишет, что когда остатки французской армии покинули Россию, «дворянство вздохнуло полной грудью и радость, его охватившая, только еще рельефнее оттенила силу предшествующей тревоги».[791]

Поход Наполеона в Россию был последним ударом волны завоеваний, вызванных появлением мобильной артиллерии, тактики глубоких колонн и всеобщей воинской повинности. К 1812 году эти военные инновации были переняты противниками Наполеона и французская армия лишилась своих преимуществ, сохранив вместе с тем свои недостатки. Как отмечалось выше, наиболее значительным недостатком было отсутствие необходимой системы снабжения. В 1812 году русские применяли тактику выжженной земли, и наполеоновская армия осталась без продовольствия; солдаты голодали, и уже к смоленскому сражению армия потеряла сто тысяч солдат из‑за болезней и огромного дезертирства.[792] К моменту сражения под Бородино наполеоновская армия сократилась вчетверо, и хотя французы выиграли сражение, все тот же недостаток снабжения заставил их покинуть Москву и двинуться в обратный путь. Этот путь среди заснеженной русской равнины оказался гибельным; уже под Гжатском, когда ударили первые морозы, около десяти тысяч солдат обморозили ноги; в дальнейшем число обмороженных постоянно росло, и все они были обречены на гибель.[793] Авторы юбилейного издания «Отечественная война и русское общество. 1812–1912» писали: «Французская армия была деморализована, и к гибели ее вели в равной степени природа – суровой зимой и дурными дорогами, и свое начальство – неподготовленностью, растерянностью. Русским войскам оставалось только довершать начатое разложение армии».[794]

После поражения в России Наполеону пришлось бороться с поднявшейся на борьбу за независимость Германией. Прусская и австрийская армии (так же, как и русская армия) переняли военные инновации французов, и не имея военно‑технологических преимуществ, Наполеон не смог сопротивляться огромному численному превосходству союзников. С теоретической точки зрения, история наполеоновских войн представляет собой один из редких примеров «отката» завоевательной волны – пример, когда подвергнувшиеся нападению страны заимствуют оружие противника и обращают волну вспять.

Однако поражение Наполеона не означало окончания диффузионного процесса; овеянные наполеоновской легендой идеи французской революции продолжали оказывать влияние на Европу. Это проявилось, в частности, в политике российского императора: Александр сохранял свою приверженность к конституционным идеям, некогда привитую Лагарпом. Настойчивое вмешательство Александра способствовало тому, что побежденная Франция не вернулась к абсолютизму, а сохранила конституционный строй. Многие германские государства, где конституции были введены французами, также получили новые основные законы по образцу французской хартии 1814 года.[795] В 1815 году Александр даровал конституцию Царству Польскому, которое составилось из уступленной России по Венскому конгрессу части бывшего герцогства Варшавского. Эта конституция, в частности, провозглашала равенство сословий перед законом и свободу печати. При открытии польского сейма в 1818 году Александр намекнул, что конституционные начала, дарованные Польше, он предполагает распространить на всю империю. «Русская конституция здесь уже давно закончена одним французом, состоящим при Новосильцеве», – докладывал в мае 1819 года прусский консул в Варшаве.[796] Естественно, оригинал этой российской конституции был написан на французском языке.[797]

Современники отчетливо сознавали, что движение по пути к конституции и политическим свободам неразрывно связано с освобождением крестьян.[798] Император намеревался энергично приступить к решению крестьянского вопроса. В 1816–1819 годах были освобождены крестьяне в прибалтийских губерниях, и было составлено несколько проектов освобождения помещичьих крестьян в русских губерниях. Во время посещения Малороссии в 1818 году Александр в публичной речи объявил о своих намерениях, но это вызвало резкую оппозицию дворянского собрания. В московских салонах снова, как во времена Сперанского, дошло до угроз в адрес императора.[799] Александр решил двигаться к освобождению постепенно и в качестве предварительной меры в 1820 году вновь предложил закон о запрете продажи крестьян без земли. В проекте говорилось, что «продажа людей по одиночке, как бессловесных животных, не соответствует духу времени». «Дух времени» – это выражение часто использовалось императором и, очевидно, означало «дух просвещенного Запада». Именно эта формула вызвала жесткую критику членов Госсовета, которые не желали воспринимать диффузионные западные веяния и снова заблокировали принятие решения.[800]

В то время как придворная аристократия и провинциальное дворянство выступали против прозападных реформ, дворянская молодежь в значительной части была увлечена конституционными идеями. После войны французское влияние подчинило себе не только Александра. Декабрист М. А. Фонвизин вспоминал: «В походах на Германию и Францию наши молодые люди ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все виденное с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине».[801] «Дворяне, возвратившиеся из чужих краев с войском, привезли начала, противные собственным их пользам и спокойствию государства, – писал Н. М. Каразин. – Молодые люди первых фамилий восхищаются французской вольностью и не скрывают своего желания ввести ее в своем отечестве».[802] По свидетельству одного из декабристов, А. Розена, они хотели попросту «пересадить Францию в Россию». Особое значение имело то обстоятельство, что эти настроения поддерживались императором. Н. И. Греч писал: «Я был в то время отъявленным либералом. Да и кто из тогдашних молодых людей был на стороне реакции? Все тянули песню конституционную, в которой запевалой был сам Александр Павлович».[803] Ф. Ф. Вигель писал, что все, вслед за правительством, «из раболепства стали прикидываться свободомыслящими, завелся обычай в обществе хоть что‑то сказать о конституциях».[804]

Таким образом, император сам был причастен к возникновению движения декабристов, которое было связано с распространением «официального либерализма». С. А. Экшут отмечает, что правительство и декабристы, таясь друг от друга, готовили проекты одних и тех же государственных преобразований.[805] Однако на развитии движения декабристов сказалось также и прямое влияние революционных европейских организаций, итальянских карбонариев и немецкого «Тугендбунда». «Главные черты законоположения Союза Благоденствия, – свидетельствует Н. И. Тургенев, – разделение, замечательнейшие мысли и самый слог ясно показывают, что он есть подражание и даже большей частью перевод с немецкого».[806] Существовали и прямые контакты с западными революционерами, правда, по‑видимому, немногочисленные. Известно, в частности, что одним из видных членов «Союза Благоденствия» был итальянский карбонарий Мариано Джильи. После разгрома восстания декабристов Николай I говорил пьемонтскому послу, что «исповедуемые ими принципы те же, что и карбонариев».[807]

Как дореволюционная либеральная, так значительная часть современной западной историографии рассматривают декабристское движение исключительно как продукт западного влияния – в духе теории вестернизации.[808] Близкой точки зрения придерживаются и некоторые современные российские исследователи.[809] Ю. М. Лотман писал о перенимании декабристами западной идеологии: «Перед нами чрезвычайно интересный пример того, как одна идеологическая система, попадая в орбиту другой, „облучается, заражается“ по существу чуждыми ей идеями».[810] В. В. Леонтович доказывает, что корни либерализма в России в принципе отсутствовали, и что идеологи русского либерализма получали и перенимали западные идеи.[811] А. В. Предтеченский указывал на явное несоответствие «сознания передовой части дворянской общественности» «экономическому базису» – то есть на невозможность объяснить движение декабристов внутренними социально‑экономическими процессами.[812]

В начале 1820 года вспыхнула революция в Испании, быстро распространившаяся на Италию; Южная Италия погрузилась в хаос междоусобной войны. Характерно, что наслышанные о либерализме русского царя итальянские республиканцы первое время надеялись на его поддержку.[813] Однако именно эти события привели к резкой перемене в политических взглядах Александра. Царь понял, что либеральные преобразования несут в себе угрозу политической стабильности не только Европы, но и России. В августе 1820 года Александр писал главе австрийского правительства Клеменсу Меттерниху: «…Я неправильно судил об обществе, сегодня я нахожу ложным то, что мне казалось истинным вчера. Я принес много зла, я постараюсь его исправить».[814] Меттерних был главным идеологом традиционалистской реакции против французского влияния. Во время конгресса в Троппау он в длительных беседах с императором приложил все усилия, чтобы убедить Александра в существовании общеевропейского революционного заговора (после конгресса Меттерних оформил свои взгляды в специальном «мемуаре»).[815] «Проникнувшись этой «высшей политической философией», Александр Iстал воспринимать все происходящее глазами австрийского канцлера, – отмечает Т. Н. Жуковская. – Беспорядки в семеновском полку им были восприняты, как происки партии „революционеров“ в самом сердце Империи».[816] «Признаюсь, – писал Александр о бунте семеновцев из Троппау, – я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собой…».[817] В Петербурге командир гвардейского корпуса генерал И. В. Васильчиков, в отличие от царя располагавший реальной информацией о декабристах, и опасавшийся их выступления, поднял по тревоге весь гарнизон, но на этот раз все ограничилось стихийными солдатскими волнениями. Через полгода, когда царь вернулся в Россию, И. В. Васильчиков доложил Александру о существовании тайного общества. Александр I после долгого раздумья ответил: «Дорогой Васильчиков, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает карать».[818]

В этих словах, несомненно, звучит сознание Александром своей ответственности за распространение в стране либеральных настроений. Царь не желал карать людей, которых он сам побудил к деятельности. Но тем не менее, подчиняясь влиянию Меттерниха и российских консерваторов, Александр I отложил в сторону проекты реформ.[819] С точки зрения диффузионистской теории, это означало переход с позиций вестернизации на позиции традиционализма. Это вызвало кризис в среде декабристов, часть либералов отошла от движения, но наиболее радикально настроенные элементы продолжали агитацию. Испанская революция убедила радикалов в возможности успеха военного переворота и в России – они приняли курс на «pronunciamiento». Некоторые агитационные произведения декабристов стали оформляться в стиле испанского катехизиса, а отдельные положения испанской конституции 1812 года вошли в проект конституции Н. М. Муравьева.[820]

В целом, однако, «либеральных иллюзий» продолжала придерживаться лишь малая часть дворянской молодежи. Ф. Ф. Вигель писал, что стоило правительству «объявить войну вольнодумству… либерализм исчез, как будто ушел под землю, все умолкло».[821]

Но французское влияние продолжало сказываться в других аспектах, и одним из них была вновь проявившаяся с екатерининских времен тенденция к распространению роскоши. Вернувшись победителями из Парижа, русские дворяне пожелали жить по‑парижски.

«Когда после 1812 года среднее дворянство познакомилось с Западной Европой, – свидетельствует барон фон Гакстгаузен, – с ее роскошью и комфортом, оно не могло уже удовлетвориться своей домашней жизнью, оно начало презирать обычаи старины и стремиться перенести европейскую жизнь в свое отечество. Это стоило очень дорого, а так как дворянство издавна было склонно к роскоши, то вошло теперь в непомерные долги… Положение крепостных крестьян стало через это еще хуже, так как новые господа смотрели на них уже исключительно как на средство, как на машины для зарабатывания денег».[822]

«По сравнению с российскими сановниками… даже крупные прусские помещики выглядели, как жалкие скряги», – отмечает И. Ф. Гиндин.[823] «„Жизнь не по средствам“ вело множество помещиков, – указывает Н. И. Яковкина. – Столичное дворянство чуть ли не поголовно было в долгах. Причина этого крылась не столько в дороговизне предметов роскоши… сколько в господствовавшем еще с конца XVIII века убеждении в необходимости „широкого“ образа жизни. Представление о том, что истинно дворянское поведение заключается не только в тратах, но именно в тратах чрезмерных, не по средствам, прочно укоренилось в дворянской среде. Отсюда – необычайная роскошь дворцов, празднеств и даже обычного обихода столичной знати, безумные проигрыши в карты, различные фантастические затеи».[824] Популярные сборники по этикету того времени разъясняют выражение «прилично жить» как участие в изысканном обществе, постоянные увеселения, разнообразный досуг и т. д. Контент‑анализ нескольких десятков мемуаров выявил, что для быта почти 80 % крупных помещиков характерны такие определения, как «показная роскошь», «буйная, безудержная роскошь», «нарочитое великолепие», «роскошество». Роскоши состоятельных дворян часто старались подражать менее обеспеченные помещики, что приводило к разорению их хозяйств.[825] «Ни в одной стране нет такой изнеженности и роскоши между образованными классами», – констатирует А. фон Гакстгаузен.[826]

Введенные Павлом запреты на импорт предметов роскоши были сняты, а низкие ставки тарифа 1819 года способствовали поступлению на русский рынок предназначенных для престижного потребления европейских товаров.[827] Новая волна потребительства предопределила новую волну повышения оброков, которая превзошла все, что было до тех пор. Другим отзвуком екатерининских времен было вновь начавшееся разложение в армии и на государственной службе. Характерная для времен Павла I прусская дисциплина была забыта. Николай I писал, что после войны «и без того уже расстроенный трехгодичным походом порядок совершенно разрушился; и в довершение всего дозволена была носка фраков. Было время (поверит ли кто сему), что офицеры приезжали на учения во фраках, накинув шинели и надев форменную шляпу. Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка…»[828] «Все без исключения обер‑офицеры никуда не годны… – так оценивал александровскую армию прусский генерал Нацмер. – Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск».[829]

Порядок отсутствовал и в гражданской сфере. За время войны 1812–1814 годов было возбуждено более ста судебных дел о растратах, присвоении казенных денег, преступных махинациях с подрядчиками. Однако хищения подобного рода были столь распространенным явлением, что правительство решило большинство из этих дел замять.[830] «Отеческое сердце ваше, государь, содрогнется при раскрытии всех подробностей внутреннего состояния губерний, – писал генерал‑губернатор А. Д. Балашов. – Недоимок миллионы. Полиция уничтожена… Дел в присутственных местах без счету, решают их по выбору и произволу…»[831] О произволе чиновников и огромных злоупотреблениях в провинциях докладывал Александру I и П. Д. Киселев, но император уклонялся от рассмотрения подобных вопросов.[832] «Управление… никогда не действовало так худо, как в это время, – писал В. О. Ключевский, – никогда общество не обнаруживало такого ужасного развития ябедничества, неправды, лихоимства и казнокрадства; сам император выразил удивление такой быстрой порчей новых учреждений».[833]

В итоге в конце царствования Александра мы видим те же явления, что и в конце царствования Екатерины II: отсутствие порядка в управлении и дисциплины в армии, роскошь помещиков и отягощение барщины. Все это было следствием слабости центральной власти, неспособной навести порядок и осуществить реформы, хотя все правление Александра прошло в попытках преобразований. «Вообще, если бы сторонний наблюдатель, – писал В. О. Ключевский, – который имел случай ознакомиться с русским государственным порядком и с русской общественной жизнью в конце царствования Екатерины, потом воротился бы в Россию в конце царствования Александра, он не заметил бы, что это была эпоха правительственных и социальных преобразований; он не заметил бы царствования Александра».[834]