Французское влияние и перерождение дворянства

 

Освободившись от обязанностей военной службы, дворянство смогло удовлетворить свое стремление к роскошной и праздной жизни. Многие историки связывают стремление к роскоши и перерождение российского дворянства с «европеизацией», стремлением не отстать от европейских дворян.[584] О неприхотливости русской знати в допетровскую эпоху писали многие иностранные путешественники. «Как бы русский не был знатен, он вовсе неприхотлив, – писал Я. Стрейс – Самая обычная его пища: каша, горох, кислая капуста, соленая рыба, ржаной хлеб…»[585] В прежние времена, писал князь М. М. Щербатов, «не токмо подданные, но и государи наши вели жизнь весьма простую», но Петр Великий, подражая «чужестранным народам», ввел ассамблеи и роскошные чужестранные одежды.[586] Процесс вестернизации был достаточно сложным явлением, и помимо прусско‑австрийского культурного круга (для которого роскошь было нехарактерна) на Россию оказывали воздействие еще две диффузионные волны. Одна из этих волн – это был англо‑голландский культурный круг, о котором мы говорили выше. Основными компонентами этого круга были океанские корабли, морская торговля, частное предпринимательство и парламентское правление. Богатство и сила морских держав побуждали другие страны перенимать их порядки, и среди русской знати было немало сторонников английского аристократического парламентаризма. Однако в соответствии с мир‑системной теорией морская торговля Запада оказывала воздействие на общество континентальных стран и другим путем. Чтобы вовлечь их в торговлю, морские державы предлагали различные товары, производимые в других странах. Например, в обмен на польский хлеб Голландия предлагала польской шляхте различные предметы роскоши, как голландского, так и французского производства. И чтобы покупать эти престижные товары, а потом похваляться друг перед другом, польские шляхтичи создавали фольварки и заставляли своих крестьян работать на барщине. Таким образом, экономическое давление Запада было способно деформировать существующие общественные отношения в периферийных странах.

Другая волна диффузионного влияния шла из Франции и ассоциировалась с былыми победами Людовика XIV и блеском Версаля. Франция сравнительно медленно двигалась по пути к «регулярному государству» и усваивала военные достижения XVIII века; во французской армии до конца столетия не было ни рекрутской повинности, ни легких пушек. Франция терпела поражения от пруссаков и австрийцев, но она оставалась самым большим государством Европы, и до поры до времени эти поражения не угрожали ее существованию. Поэтому французское общество могло сохранять архаичные ренессансные черты – роскошь двора и излишества французской аристократии были одной из таких черт. Производство предметов роскоши было основной отраслью парижской промышленности. Изысканная французская культура, отождествляемая с Версалем и «Комеди Франсез», в конечном счете также была порождением аристократизма и проявлением роскоши; простой народ не знал о ее существовании. В XVIII веке эта культура распространилась по всей Европе, и Фридриху Вильгельму I стоило большого труда противостоять проникновению французской роскоши и французских нравов.

Императрица Анна Иоанновна так же, как прусский король, боролась с распространением излишеств и неоднократно издавала указы против роскоши. Распространение роскоши в России началось при Елизавете Петровне. По заказу Елизаветы знаменитый итальянский архитектор Растрелли построил два дворца, способных соперничать с Версалем: Зимний дворец в Петербурге и Большой дворец в Царском Селе. «Капители колонн, фронтоны, наличники окон, даже статуи вдоль верхней балюстрады дворца – все было позолочено», – писал Растрелли.[587]

Екатерина II намного превзошла в роскоши свою предшественницу. «Роскошь и блеск придворных нарядов, и обилие драгоценных камней далеко оставляют за собой великолепие других дворов», – писал английский путешественник У. Кокс.[588] Расходы на двор достигли 11 % государственного бюджета. По закону императрица могла расходовать на нужды двора лишь доходы с дворцовых крестьян, составлявшие в то время 3,6 % бюджета, но императрица не стеснялась нарушать закон.[589]

Дворянство следовало примеру императорского двора. «Примеры таковые не могли не розлиться на весь народ, – писал князь М. М. Щербатов, – и повсюду роскошь и сластолюбие умножились. Дамы стали великолепно убираться и стыдились неанглийские мебели иметь; столы учинились великолепны и повары… стали великие деньги в жалованье получать… Вины дорогие и до того незнаемые не токмо в знатных домах вошли в употребление… Роскошь в одеждах все пределы превзошла… и в таком множестве, что часто гардероб составлял почти равный капитал с прочим достатком какого придворного…»[590]

Е. И. Марасинова отмечает, что соперничество в роскоши среди высшей знати было санкционировано самой императрицей Екатериной II и что среди рядового дворянства «умеренная роскошь» считалась не прихотью и не расточительством, а уровнем, ниже которого не позволяло опускаться достоинство дворянина.[591]

Прежде, отмечал П. И. Рычков, лучшие люди жили в своих домах умеренно и бережно, теперь же молодые помещики выстраивают себе богатые дома, роскошно убирают их и заводят немалое число официантов и ливрейных служителей. Лет двадцать тому назад знатные и заслуженные дворяне имели при себе по два, по три человека, а теперь их дети и наследники предаются всевозможным излишествам, не жалея себя и крестьянства.[592]

Стиль нового образа жизни задавало гвардейское офицерство – цвет дворянства, окружавший двор императрицы. Екатерининский гвардеец должен был ездить в карете, запряженной шестеркой лошадей, иметь несколько роскошных мундиров, ценой не менее 120 рублей каждый, и десяток‑другой лакеев и слуг (у выходцев из богатых семей число слуг достигало пятисот). В гвардии сформировались определенные нормы престижного потребления, например, за обедом было положено выпивать не менее двух бутылок настоящего шампанского. «Жить не просто в долг, но жить не по средствам было нормой в гвардейской среде, – пишет Ю. А. Сорокин. – Более того, такой образ жизни стал модным и считался единственно приличным для дворянина».[593]

Представление о доходах и расходах знати может дать, к примеру, бюджет князя Н. Б. Юсупова. В 1798 году его доход составил 100 тысяч рублей, из них на жалование слугам, на расходы по дому и канцелярии ушло 7 тысяч, на личные расходы – 63 тыс. В 1815 году оброков собрано 91 тысяча, расходы на дом и дворню – 29 тыс., на фаворитку мадам Ларни – 18 тыс. Все производительные расходы за 1798–1815 годы – 1640 руб. (две молотильные машины, веялка и шотландский плуг). Денег тем не менее не хватало; в 1818 году долг князя достиг 616 тыс. руб., 7537 крепостных Юсупова (1/3общего числа) находились в залоге. В 1821 году, будучи весь в долгах, Юсупов купил «Никитский дом» и устроил в нем театр, расходы составили 142 тыс. руб. После смерти князя в 1831 году в его кассе обнаружили 27 тыс. руб., долгов же осталось на 2,5 миллиона – сумма, сравнимая с расходными статьями государственного бюджета.[594]

Долгами были обременены и другие представители знати. У графа Н. П. Шереметева в 1798 году из дохода в 632 тысячи рублей 29 % уходило на уплату долгов, 35 % – на личные расходы, 13 % – на дворню, 11 % – на расходы по дому. У князя А. Б. Куракина в начале XIX века на уплату долгов уходила половина доходов, а остальное – на дом в Петербурге, на экипажи и содержание 800 дворовых.[595] Граф И. Г. Чернышев, находясь при смерти, писал Екатерине II: «Оставляю наследство в крайней нищете, ибо долгу на мне, всемилостивейшая государыня, более полумиллиона рублей». Чернышев объяснял свои долги расходами на светскую жизнь в столице: они накопились, писал граф, в «тридцатилетнее мое бытие в Адмиралтейской коллегии, в которой, а особливо сначала, принужден был держать большой стол, кормить всех и приучать подчиненных своих… к большому свету».[596]

Стремление к роскоши было лишь одним из компонентов новой, заимствованной с Запада, модели поведения дворян. Смена стереотипов поведения сопровождалась отказом от традиционных православных норм, и защитники старины называли ее «повреждением нравов в России». «Вера и Божий закон в сердцах наших истребились… – писал князь М. М. Щербатов. – Несть ни почтения чад к родителям… несть ни родительской любви к их исчадию… Несть искренней любви между супругов… Несть родственнические связи… ибо… каждый живет для себя. Несть дружбы, ибо каждый жертвует другом для пользы своея… Несть любви к отечеству, ибо почти все служат более для пользы своей, нежели для пользы отечества…»[597]

Открыто нарушались каноны православного брака, вошли в моду «метресы» и «французское распутство». Г. Р. Державин со вкусом рассуждал «о модном искусстве давать друг другу свободу».[598] В помещичьих усадьбах стало обычаем «право первой ночи», и дворяне содержали гаремы из крепостных девушек. Авторитет церкви среди дворян пал так низко, что помещик мог запросто приказать высечь сельского священника. Более того, наблюдался отход части дворянства от православия; получили распространение протестантские секты и масонские клубы. В своей европеизации дворянство все более удалялось от народа, забывая не только свое происхождение, но и свою веру.[599]

Распространение французской культуры привело к «офранцуживанию» русского дворянства. Дворяне подражали французским манерам, читали французские книги, посещали театр, где играли французские актеры. Французский язык стал языком русской знати, и вошло в обычай давать только что родившемуся ребенку кормилицу‑француженку – с тем, чтобы она учила его говорить по‑французски.[600] «Русское дворянство отделено от других сословий не только многочисленными привилегиями, – писал Н. И. Тургенев, – но и внешним видом, одеждой, и словно опасаясь, что различие это может показаться недостаточным, дворяне… отказались от родного языка и даже в частной жизни, в кругу семьи, говорят обыкновенно на иностранном языке. Отличаясь от народа привилегиями, образом жизни, костюмом и наречием, русское дворянство уподобилось племени завоевателей, которое силой навязало себя нации, большей части которой чужды их привычки, устремления, интересы. Причина подобного отчуждения вовсе не в русском образе правления; это лишь следствие той поспешности, с коей Россия пустилась догонять цивилизованную Европу».[601] «Новая культура стала достоянием лишь малой части народа, в результате разделившегося на две неравные части, – указывает А. Б. Каменский. – Произошел культурный раскол русского народа… который стал, по сути, его трагедией. Столь часто с насмешкой описываемая в светских школьных учебниках ситуация, когда русские крестьяне воспринимали своего говорившего по‑французски барина как „немца“, была на деле знаком величайшей беды русской истории, грозившей разрушительными социальными последствиями».[602]

В то время как крестьяне считали помещиков «немцами», помещики удивлялись обычаям своих крестьян, как будто это были обычаи другого народа. Случайно попавший на крестьянский праздник А. Т. Болотов писал: «Мы не могли странности обычаев их, принужденности обрядов и глупым их этикетам и угощениям довольно надивиться».[603]

В соответствии с мир‑системной теорией охватившая дворянство страсть к роскоши была связана с развитием внешней торговли и широким рыночным предложением западных изделий. За время правления Екатерины ввоз в номинальных ценах увеличился почти в 5 раз: с 9,3 млн. руб. в 1763–1765 годах до 41,9 млн. руб. в 1796 году. Первое место среди ввозимых товаров занимал сахар (5,6 млн. руб.), затем шли тонкие сукна (3,9 млн. руб.), хлопчатобумажные ткани (2,6 млн. руб.), шелка, вина, фрукты и т. п. «Ввоз носил исключительно потребительский характер для удовлетворения потребностей высших классов», – отмечал П. И. Лященко.[604]

Ф. Бродель, акцентируя этот аспект проблемы, цитирует памятную записку неизвестного русского автора, поданную в правительство в 1765 году. Автор сетовал на то, что дворянство приохотилось к роскоши, и призывал вернуться к простоте времен Петра Великого. Причиной распространения роскоши является торговля, и особенно опасна торговля с Францией, потому что груз одного французского корабля «поелику состоит он из всяких предметов роскоши», обычно равен по ценности десяти – пятнадцати кораблям других наций. В итоге автор записки рекомендовал по примеру Китая закрыть страну для ввоза иностранных предметов роскоши, ибо если такой роскоши суждено продолжаться, то она станет причиной «разорения землепашества».[605]

А. Кахан приблизительно подсчитал «цену вестернизации», то есть стоимость расходов, которые платило русское дворянство за западную роскошь, а также за западный стиль жизни, путешествия в Европу и за образование, сводившееся по преимуществу к изучению французского языка. По оценке американского исследователя, эти расходы в 1793–1795 годах в среднем составляли ежегодно не менее 18 млн. руб. и отнимали более 35 % дохода помещичьих хозяйств; такие расходы были непосильны для более чем половины помещиков. Отсюда следует, заключает А. Кахан, что вестернизация была мощным стимулом, заставлявшим помещиков искать пути увеличения своих доходов.[606]

В то же время необходимо отметить, что стремление к роскоши характерно для правящих классов во все времена, и его нельзя полностью приписать влиянию вестернизации. Русская роскошь имела и восточные оттенки, и это проявлялось, в частности, в огромном количестве слуг. «Число крестьян, которых употребляли для домашнего услужения было так велико, что в других странах не могут себе этого и представить», – писал академик А. К. Шторх.[607] У богатого помещика Головина было 300 человек дворни, у графа Орлова – не менее 500 слуг, у графа Разумовского – 300 человек в Батурине, 190 в петербургском доме и т. д. А. К. Шторх объяснял эту «восточную роскошь» наличием крепостного права, то есть дешевизной содержания крепостных слуг.[608] Таким образом, вызванное в значительной степени вестернизацией стремление к роскоши порождало отягчение крепостничества, а крепостничество, в свою очередь, способствовало усилению роскоши – имела место «автогенерация», которая, с одной стороны, побуждала помещиков еще более усиливать эксплуатацию крепостных, а с другой стороны, доводила их стремление к роскоши до абсурда.

Охватившая дворянство страсть к роскоши не могла не повлиять на экономическую жизнь страны. «Лет 70 назад, – писал в 1856 году историк и философ Ю. Ф. Самарин, – владельцы значительных имений мало занимались сельским хозяйством и по большей части довольствовались умеренным оброком… Они управляли своими вотчинами издали… оставляя в покое крестьян… Этот порядок вещей изменился постепенно под совокупным действием многих причин. Имения быстро дробились и с каждого нового раздела средства владельцев уменьшались, а потребности, как существенные, так и искусственные, порожденные непомерным развитием роскоши, не только не ограничивались, но и возрастали в изумительной прогрессии… Тогда дворяне почувствовали необходимость пристальнее заняться своими делами, увеличить свои доходы… и для достижения этих целей, естественно, избрали самое сподручное и дешевое средство: заведение барщины».[609]

 

Отягощение крепостничества

 

Один из путей увеличения доходов дворянства заключался в расширении барщинных хозяйств. Для этого, прежде всего, требовались соответствующие земельные ресурсы. Во время Генерального межевания Екатерина II постаралась удовлетворить это требование дворянства и передала помещикам огромные массивы государственных земель – в числе этих земель были и еще неосвоенные степные просторы Черноземья. Это дало толчок к развитию помещичьего предпринимательства. «Началась земельная лихорадка, которая охватила большинство дворянства», – отмечает А. Кахан.[610] «Никогда такого хода на землю не было, как теперь, – свидетельствует агроном А. Т. Болотов, – все хватают себе земельки и рвут, и едва только успевают отсыпать денежки».[611] Во главе хозяйств теперь становились наиболее опытные, энергичные члены дворянских семейств; как писал Болотов, «все лучшее тогда в армии российское дворянство, а не те престарелые старики и старушки».[612]

Возрастающий интерес помещиков к предпринимательству был отмечен появлением в середине XVIII века ряда помещичьих инструкций, предусматривающих организацию товарного барщинного хозяйства, в частности, известных инструкций Татищева и Румянцева. В 1765 году было создано Вольное экономическое общество, основной целью которого была выработка наиболее эффективных методов ведения барщинного хозяйства и подготовка наставлений для управителей латифундий. В 1769–1770 году появилось несколько таких наставлений, в том числе «Наказ управителю» лифляндского помещика барона Вольфа, «Наказ для управителя или приказчика» П. И. Рычкова и «Инструкция управителям и приказчикам имений» А. Т. Болотова. «Наказ» П. И. Рычкова дает представление о степени развития барщинного хозяйства: уже в то время многие помещики отводили на барщину четыре дня, оставляя для обработки крестьянских полей так мало времени, что крестьяне были вынуждены нарушать церковные заповеди и работать по воскресеньям. Помещики, которые забирали на барщину три дня и давали крестьянам отдохнуть в воскресенье, считались «умеренными». П. И. Рычков рекомендовал норму барщины, которая в пересчете на душу составляла 0,8 десятины, максимально – 1,2 десятины.[613] Как мы увидим далее, норма в 0,8 десятины, действительно, стала обычной в 1780‑х годах.

В «наказах» детально описывается организация барщинных работ не только в полеводстве, но и в садоводстве, винокурении и других областях; при этом подчеркивается товарная ориентация хозяйства на производство хлеба и хлебного вина (то есть водки).[614] Винокурение было частью барщинного хозяйства, и барщинный бум сопровождался винокуренным бумом. «Бесчисленное множество корыстолюбивых дворян… – писал А. Т. Болотов, – давно уже грызли губы и зубы от зависти, видя многих других от вина получающих страшные прибыли… Повсюду началось копание и запруживание прудов… и воздвигание огромных винных заводов…»[615]

Как известно, в ряде стран Восточной Европы, в частности, в Польше, помещики, принимавшие участие в торговле через своих управляющих, обменивали произведенный в барщинных фольварках хлеб на западные предметы роскоши, и этот обмен служил непосредственным стимулом к распространению барщины и отягчению крепостничества.[616] Некоторые авторы проводили аналогию между процессом становления крепостничества в России и Восточной Европе, акцентируя роль экспортной торговли хлебом.[617] Действительно, русские помещики проявляли заинтересованность в налаживании хлебного экспорта, и отмена ограничений на экспорт стала одним из следствий революции 1762 года. Однако транспортные условия в то время не позволили наладить широкий вывоз хлеба из России. Лишь в немногих доступных для мирового рынка районах страны (в частности, на Смоленщине) получили развитие ориентированные на экспорт барщинные экономии.[618] В 1790‑х годах среднегодовой экспорт хлеба из России составлял лишь 2,5 млн. пудов, тогда как из Польши только через Данциг экспортировалось 170 тыс. лаштов, то есть примерно 23 млн. пудов. По некоторым оценкам, общая масса продаваемого хлеба в России составляла в это время около 140 млн. пудов, таким образом, на экспорт шло лишь около 5 % товарных поставок.[619]

Если в Польше барщинные хозяйства непосредственно работали на внешний рынок и производимый в них хлеб питал перенаселенные страны Западной Европы, то в России производимый помещиками хлеб потреблялся ремесленниками и крестьянами перенаселенного Центрального региона. В обмен на этот хлеб население Центра производило некоторые предметы роскоши для помещиков и более простые товары для их дворни, а также лен, пеньку, полотно, которые обменивались на внешнем рынке на западные товары для дворян. Таким образом, торговля имела треугольный характер «Черноземье – Центр – Запад», и роль барщинных плантаций в этой торговле заключалась в основном в снабжении хлебом промышленного Центра.

Введению барщинного хозяйства предшествовал рост оброков. Рост оброков начался в 1760‑х годах с тех губерний, которые были ближе к Москве: уже в это время оброк в тульском имении графа П. Б. Шереметева достиг 11 пудов на душу, а в имении князя А. М. Голицына – 13 пудов с души. К 1776–1780 годам оброк в 13 пудов стал средним для крестьян двух южных уездов тульской губернии, Епифанского и Ефремовского.[620] На Орловщине увеличение оброков началось в 1770‑х годах: еще в 1771 году в имении Д. М. Голицына оброк в пересчете на хлеб составлял 8 пудов с души, а в 1776–1780 годах средний оброк по Орловскому уезду достиг 17 пудов![621] Следующим шагом была организация барщинного производства. В 1768 году граф П. Б. Шереметев перевел крестьян своего тульского имения на барщину из расчета 1 десятины барской запашки на душу. Примерно такая же норма запашки установилась в 1770‑х годах в имениях Голицыных. В целом данные по четырем черноземным уездам Тульской и Рязанской губерний говорят, что к 1780 году в барщинных хозяйствах на душу приходилось 0,8 десятины барской запашки – намного больше, чем в Центральном регионе. Однако в Орловской и Тамбовской губерниях барщина еще не достигла таких размеров, как на Рязанщине: она составляла 0,5 десятины на душу.[622]

Организация товарного производства хлеба повлекла за собой быстрое расширение посевов в 80 – 90‑х годах XVIII века: по различным губерниям Черноземья они увеличились в 1,5–2 раза.[623] Географическое расположение определило последовательность распространения барщинных плантаций: сначала они появились в Тульской и Рязанской губерниях. Далее на Юг районы товарного земледелия формировались вдоль водных коммуникаций. Удобный путь сплавом по Оке превратил Орел в первую хлебную пристань Черноземья. В 1780‑х годах более 200 судов ежегодно отправлялись от Орла вниз по Оке, доставляя в Центральный регион около 4 млн. пудов хлеба (по другим сведениям – 8 млн.).[624] Другой водный путь вел от пристани Моршанска вниз по реке Цне, а затем по Оке на Волгу. В 1780‑х годах по этому пути ежегодно вывозилось свыше 2 млн. пудов хлеба, выращенного в Тамбовской губернии. В связи с трудностью доставки большая часть пензенского хлеба, около 1 млн. пудов, расходовалась на винокурение; здесь располагались крупнейшие в России винокуренные заводы.[625] Но много и вывозилось: поток хлеба шел от Пензы по реке Суре до Волги, здесь у пристани Лысково к нему присоединялся поток зерна из Нижегородской губернии. У Нижнего Новгорода встречались караваны с хлебом, шедшие по Оке и Волге; через Нижний проходило свыше 4 тыс. судов, которые следовали вверх по Волге к Ярославлю и Рыбинской слободе. Нижегородский губернатор с гордостью называл свой город «внутренним Российского государства портом».[626] Около 70 тыс. бурлаков собирались ежегодно в Нижнем, чтобы тянуть суда вверх по реке – это был один из основных промыслов волжских крестьян. Привозной хлеб питал ремесленный район Ярославля – Иваново, но большая его часть уходила дальше – на Петербург. Северная столица потребляла в общей сложности около 8 млн. пудов хлеба ежегодно.[627]

Таким образом, к 80‑м годам XVIII века установился мощный поток хлеба в центральные губернии из крепостных поместий Северного Черноземья. Напротив, Южное Черноземье, Воронежская и Курская губернии, не имело удобной транспортной связи с Центром, поэтому товарное производство распространялось здесь сравнительно медленно; излишки зерна везли из этих районов на Украину, где их перерабатывали в водку.[628]

Некоторые помещики не ограничивались организацией полевых барщинных хозяйств, «экономий»; они создавали в своих имениях мануфактуры, на которых работали крепостные крестьяне. Крупнейший пензенский землевладелец А. И. Полянский имел в своей вотчине полотняную мануфактуру с 25 рабочими, суконную мануфактуру с 19 рабочими, ковровую «фабрику» с 12 рабочими, два кирпичных завода, два винокуренных завода. На этих предприятиях были заняты постоянные рабочие из крепостных, которые получали месячину, а также барщинные крестьяне, привлекавшиеся на фабрики в свободное от полевых работ время – преимущественно зимой. Молодой аристократ князь А. Б. Куракин завел в своем поместье полотняную, суконную мануфактуры и два винокуренных завода. Винокуренные предприятия были распространены повсеместно, и некоторые из них имели очень большие размеры, так, например, Чибирлеевский завод Воронцовых потреблял значительную часть зерна, производившегося в Саранском уезде, – около 200 тысяч пудов в год.[629]

Если в первой четверти XVIII века из 40 частных мануфактур только две принадлежали дворянам, то в 1773 году из 328 мануфактур дворяне имели 66, которые производили до трети всех товаров; в 1813–1814 годах из 1018 предприятий 520 принадлежали дворянам.[630] В значительной части это были мелкие вотчинные предприятия, однако имелись и крупные крепостные мануфактуры, в частности, в производстве сукна. Армия требовала большое количество сукна для мундиров, и производство сукна было одной из основных отраслей военно‑промышленного комплекса, созданного Петром I. Это производство имело гарантированный сбыт и давало гарантированные прибыли, поэтому дворянство стремилось закрепить за собой эту отрасль предпринимательства – и в конце концов получило привилегии на поставку сукна для армии. В 1804 году существовало 155 дворянских суконных мануфактур, и 90 % работников на этих мануфактурах были крепостными.[631] Помещики, писал Н. И. Тургенев, помещали сотни крепостных, преимущественно молодых девушек и мальчиков, в жалкие лачуги и силой заставляли работать. «Я помню, с каким ужасом говорили крестьяне об этих учреждениях: они говорили: „в этой деревне есть фабрика“ так, как если бы говорилось „там есть чума“».[632]

Создатели крепостных латифундий не знали меры в эксплуатации крестьян. Помещичьи инструкции полагали естественной работу крестьян по воскресеньям и праздникам, хотя прежде это считалось преступлением. Установленные инструкциями нормы барщины часто оказывались непосильными, у крестьян не оставалось времени для обработки своих полей. «Крестьянство едва успевало исправлять как собственные свои, так и те работы, которые на них возлагаемы были от помещиков, – писал А. Т. Болотов, – и им едва удавалось снабжать себя нужным пропитанием».[633] В 1775 году в шереметевской вотчине начался голод. «За неимением хлеба, а особливо в нынешний год по худому урожаю, – писали крестьяне Шереметеву, – большая половина крестьян кормится пополам с мякиною, а прочие, не имея у себя ничего, скитаются со всеми семьями по миру…».[634] Шереметев был вынужден уменьшить барскую запашку до 0,8 десятины на душу. «Помилуйте, государь, мы уже из сил выбились, – жаловались крестьяне Полянского. – Воля твоя, хотя наши головы руби… хотя и не хочитца, да плакамши пойдем на чужую сторону».[635] Характерной иллюстрацией происходивших процессов может служить положение в пензенском имении А. Б. Куракина (с. Архангельское). В 1768 году оброк в имении был увеличен с 2 до 3 руб. с души мужского пола; это повышение было усугублено падением цен на хлеб, в результате, если в 1767 году с крестьян требовали оброк, эквивалентный 5 пудам хлеба с души, то в 1771–1772 годах, чтобы заплатить оброк, нужно было продать 12 пудов.[636] Крепостные Куракина, несмотря на массовые порки, четыре года отказывались платить повышенный оброк; в конце концов они присоединились к повстанцам Пугачева и разгромили усадьбу помещика. Когда пришли каратели и восстание было подавлено, в Архангельском был установлен вотчинный полицейский режим: все крестьяне были разделены на группы в 25–30 человек во главе с десятским. Десятский получил право наказывать своих крестьян за посещение чужого «десятка», нерадивость, непосещение церкви и т. д.; было запрещено уходить из вотчины даже на несколько часов. Только так удалось заставить крестьян платить оброк, который к 1782–1784 году достиг в пересчете на хлеб 15 пудов с души.[637]

 

рис. 3.3. Динамика душевого оброка в Пензенском имении А. Б. Куракина (с. Архангельское). [638]

 

В контексте демографически‑структурной теории резкое перераспределение ресурсов в пользу элиты означало значительное сужение экологической ниши народа – несмотря на то, что земли на Черноземье было достаточно. Сужение экологической ниши привело к падению потребления и в теории могло привести к голоду и кризису наподобие тех кризисов, которые раньше происходили вследствие перераспределения ресурсов от народа к государству.

Суть трансформации структуры 1760‑х годов заключалась не только в «освобождении» дворян и перераспределении доходов – ее обратной стороной было отягощение крепостного состояния крестьян. По словам И. Д. Беляева, манифест 1762 года «окончательно порешил судьбу крестьян и обратил их в полную исключительную собственность помещиков».[639] В. О. Ключевский также говорит о том, что крестьяне стали «частной собственностью помещика», а помещики превратились в «рабовладельцев».[640] Обессилевшая монархия уже не могла регулировать отношения между сословиями и защищать крестьян от притязаний помещиков. В 1765 году Екатерина II предоставила помещикам право без суда и следствия отправлять своих крестьян на каторгу, то есть применять наказание, которое давалось только за самые тяжкие уголовные и государственные преступления. В 1767 году крестьянам было запрещено жаловаться на помещиков, и попытки обращения за справедливостью стали квалифицироваться как преступления.

 

Иногда утверждается, что крестьяне и раньше не имели права жаловаться на помещиков, что этот запрет был введен еще Уложением 1649 года[641] Однако это не так Уложение (II, 13) запрещает принимать «изветы» т е доносы крестьян на владельцев, исключая случаи государственных преступлений Но «челобитная», т е жалоба не была «изветом», и до Екатерины II такие челобитные принимались, хотя часто не имели хода в низших инстанциях Со времен Петра указы запрещали подачу жалоб государю в обход инстанций Указ 19 января 1765 года назначал уголовные наказания за подачу прошений на Высочайшее имя Указ 22 августа 1767 года запрещал подачу крестьянских челобитных не только императрице, но и в другие инстанции Составителям и подателям челобитных грозило наказание кнутом и бессрочная ссылка на каторгу в Нерчинск с зачетом помещику рекрута[642]

 

Помещики прямо называли своих крестьян рабами – и сама Екатерина называла их рабами в Наказе Уложенной комиссии.[643] Когда известный поэт А. П. Сумароков стал возражать, утверждая, что «между крепостным и невольником есть разность: один привязан к земле, а другой – к помещику», Екатерина воскликнула: «Как это сказать можно, отверзните очи!»[644] Однако желание «прилично выглядеть» перед Европой побудило императрицу в 1786 году запретить использовать слово «раб» по отношению к своим подданным – хотя в секретных документах и приватных беседах императоры часто называли крестьян рабами.[645] Ввиду цензурных требований русские историки были вынуждены избегать упоминаний о рабстве и называли помещичьих крестьян «крепостными». Приглашенный преподавать в Харьков немецкий профессор Шад осмелился написать (на латинском языке) книгу, в которой клеймил рабство – и был немедленно выслан из России.[646] Академик А. К. Шторх, в начале XIX века упорно доказывавший тождество «крепостных» и рабов, так и не смог опубликовать своих работ на русском языке.[647] Известный правовед и экономист Н. И. Тургенев смог опубликовать свою книгу «Россия и русские» в Париже. «Слово „раб“ вызывает столь ужасные и отвратительные представления, – писал Н. И. Тургенев, – что видя несвободного русского крестьянина, пожалуй, не решишься так его назвать… Однако если вспомнить, какой властью над своими крепостными обладают… помещики, то определение рабство становится единственно возможным…» (выделено Тургеневым).[648]

Впоследствии на тождество «крепостных» и рабов указывали некоторые либеральные историки, в том числе П. Б. Струве.[649] Однако В. И. Ленин заявил, что феодальный строй России отличался от рабовладения именно тем, что при нем «крепостник‑помещик не считался владельцем крестьянина как вещи».[650] Поэтому историки‑марксисты в подавляющем большинстве отрицали рабовладельческий характер крепостного строя. Лишь немногие из них осмеливались противоречить В. И. Ленину. «Но во второй половине XVIII века помещики не случайно называли своих крестьян рабами, – писал М. Т. Белявский. – Они продавали крестьян без земли и в розницу… Крепостной не мог вступить в брак без согласия помещика… Но помещик не только определял семейные отношения крестьян. Он безнаказанно бесчестил их жен и дочерей, создавая настоящие крепостные гаремы и возрождая отвратительные нравы рабовладельцев в отношении своих рабынь. Неограниченный произвол помещиков, простиравшийся на экономическую деятельность крестьянина, его юридическое положение, его имущество, личность и семейные отношения был юридически оформлен и узаконен…»[651]

Что же касается зарубежных историков, то тождество русского крепостничества и рабства не вызывает у них сомнений – в качестве примера можно привести труды П. Колчина, М. Раева, А. Лентина, Дж. Блюма, Б. Муравьева, Е. Домара, Э. Хобсбаума и многих других авторов.[652] М. Раев пишет, что не только экономическое положение рабов, но и их юридическое состояние было ужасным.[653] Дж. Блюм отмечает, что законы Екатерины II низвели положение крестьян «до уровня правового статуса американских негров».[654] Б. Муравьев квалифицирует социальную систему, «характеризуемую свободой дворянства от обязательной службы и рабским положением крепостных» как «наиболее одиозную форму государственности» и называет ее «социальным феодализмом».[655] Э. Хобсбаум, оценивая положение русских крестьян, подчеркивает, что «рабство было настолько велико, что крестьянин приравнивался к движимому имуществу».[656]

Отягчение крепостничества сказалось и на положении солдат. При Петре I помимо пайка солдату платили три копейки в день, на которые можно было купить 9 кг хлеба, при Екатерине II на дневное жалование можно было купить только 1 кг, но и эти малые деньги обычно присваивали офицеры, которые считали солдат своими крепостными. За малейшую провинность, и просто по прихоти офицеров, солдат жестоко истязали, нанося сотни и тысячи ударов шпицрутенами. В своей ненависти к офицерам солдаты были готовы на все: «За свою отдачу рекруты всегда дышат… самым злодейством и мщением», – писал П. Панин.[657]

Таким образом, трансформация структуры в 1760‑х годах привела к резким изменениям в отношениях элиты и простого народа, к крайнему отягощению крепостничества, принявшего формы, практически неотличимые от рабства.