Проповедь III (проповеди кио, том 1)

 

Моси говорил: «Вот третий палец. Если третий, или безымянный, палец у человека согнут так, что он не может его выпрямить, хотя палец, возможно, не болит, все равно, если этот человек услышит о том, кто может его исцелить, его не остановит то, что ему придется пройти долгий путь, чтобы посоветоваться с ним по поводу своего пальца с изъяном, ведь он знает, как это отвратительно – иметь палец не такой, как у других. Но его нисколько не беспокоит, что будет, если его душа станет отличаться от душ других людей. И вот таким образом люди пренебрегают истинным порядком вещей».

Теперь вот вам следующая глава о том, что щедрость – истинная душа человека, о чем я толковал вам вчера вечером.

Истинное учение не имеет иной цели, как возвращение потерянных душ, и в связи с этим Моси таким образом иносказательно высказывается о решающем значении человеческой души.

Безымянный палец – это тот, что находится рядом с мизинцем. Большой палец называется родительским, первый палец называется указательным, самый длинный – называется средним, у третьего нет названия. Верно, иногда его называют пальцем для нанесения румян, но это название дано ему женщинами и не является общеупотребительным. Поэтому палец, не имеющий названия, называется безымянным. А как так случилось, что у него не оказалось названия? Да потому, что из всех пальцев им пользуются меньше всего. Когда мы сжимаем или хватаем какой-нибудь предмет, мы делаем это силой большого пальца и мизинца. Если человек чешет голову, он делает это с помощью указательного пальца. Если он желает проверить теплоту подогреваемого в чайнике вина,[114] он пользуется мизинцем. Таким образом, хотя каждый палец имеет свое использование и предназначение, лишь один безымянный палец бесполезен: он нам не мешает, если он у нас есть, но мы не ощущаем потери, если его теряем. Из всех частей тела он самый незначительный – и, если он согнут так, что мы не можем его разогнуть, он не болит и не зудит, как говорит Моси в своих текстах, он не причиняет никакой боли, даже если мы окажемся без него, мы от этого хуже не станем. Следовательно, несмотря на то что он согнут, будет лучше, так как он не причиняет боли, оставить его таким, какой он есть. Однако, если человек, имеющий такой согнутый палец, слышит об искусном лекаре, который может сделать его прямым, не важно, как велико может быть расстояние, он наверняка отправится посоветоваться с этим лекарем. А спрашивается почему? Потому что он стыдится, что имеет палец, несколько отличающийся от тех, что есть у его окружающих, и поэтому он желает его исцелить, и ему ничего не стоит совершить путешествие расстоянием в тысячи миль для этой цели. Будьте уверены, люди очень восприимчивы и остро ощущают стыд, и в этом они совершенно правы. Чувство стыда при греховном – это первый шаг к добродетели. Чувство стыда – врожденное человеческое чувство, и есть два способа чувствовать стыд. Есть люди, которые испытывают стыд за то, что касается телесного, но которые не ведают стыда за то, что касается духовного. И тут они впадают в ужасную ошибку. Ничто не может сравниться по важности с душой. Говорят, что сердце – господин тела, которым оно управляет, как хозяин управляет своим домом. Разве бывает так, что господин, который является душой, заболевает, а на его болезнь не обращают никакого внимания, в то время как о его слугах, которые всего лишь члены, проявляют заботу? Если разобьешь коленку, приложи трут, чтобы остановить кровотечение; если загноилось, прижги моксой или прилепи пластырь; если простудился, приготовь лекарство из чеснока и жидкой рисовой каши и имбирного вина! По пустякам вы лечите и заботитесь о своих телах, однако исцелять свою душу вы не имеете никакого желания. Хотя вы родились человеком, но если ваши души больше похожи на души чертей, лис, змей или ворон, а не на человеческие души, вы на это не обращаете никакого внимания, заботясь лишь о своих телах.

Каким образом вы можете впасть в такую ошибку? Это издержки старого образа мыслей, ведь это именно то, на что указывал Моси, когда говорил, что придавать внимание изуродованному пальцу и пренебрегать уродствами души – значит игнорировать истинный порядок вещей. Это все равно что не чувствовать разницы между важным и не важным, останавливаться на пустяках и оставлять без внимания нечто ценное. Человеческий инстинкт подталкивает его отдавать предпочтение великому перед малым, важному перед не важным.

Если человека пригласили на обед родственники или знакомые, когда гости собрались и основная часть угощения уже исчезла, он осматривается и, пялясь на своих соседей и сравнивая крошечные кусочки жареной птицы или рыбы, поставленные перед ними, замечает с вылезающими от изумления из орбит глазами, что они почти на полдюйма больше, чем те, что подали ему. Тогда, чуть не лопаясь от ярости, он думает: «Что же на уме у этого хозяина? Господин Тарубэй – гость, но ведь и я тоже. Что же этот тип себе думает, угощая меня так плохо? Здесь должен быть какой-то злой умысел». И вот так у него в уме возникает предубеждение против хозяина. Будьте так добры, поразмыслите об этом. Разве пристало человеку выказывать свою досаду, позавидовав куску жареной птицы или мяса? И все-таки даже в таких пустяках, как эти, разве пристало демонстрировать, что в жизни люди стараются получить кусок побольше и проявляют неприязнь ко всему мелкому. Как может человек стыдиться своего искривленного пальца и не считать несчастьем, если у него кривая душа? Вот так они отказываются от вещи ради ее тени. Моси строго порицает такое пренебрежение истинным порядком вещей. Что за заблудшие и сбившиеся с толку существа эти люди! О чем говорит старинная песнь? «Спрятанное в далеких горах дерево, которое кажется сгнившим, может еще дать цветы, если у него уцелела сердцевина». Какое имеет значение, кривая у тебя рука или нога либо нет? Важно-то сердце! Но если у вас кривая душа, что из того, если у вас кожа светлая, нос орлиный, волосы густые? Все это только бросается в глаза, но совершенно бесполезно. Это все равно что класть конский навоз в позолоченную лаковую коробку для завтрака. Это именно то, о чем говорится: «Не все то золото, что блестит».

Вот посудомойка намывает горшки у кухонной раковины, а поваренок Тёкити подходит и говорит ей:

– У вас нос перепачкан углем, – и указывает на отвратительное пятно.

Посудомойка, довольная, что он ей об этом сказал, отвечает:

– Правда?! А где именно?

Тут она наматывает на палец полотенце и, наклонив голову, скашивает глаза к носу и крутит пальцами, словно знаменитый Гото[115] за работой вырезает узоры на рукоятке меча.

– Послушай, Тёкити-сан, все уже чисто?

– Ничуть. Сейчас вы размазали еще и на щеку.

– О боже! Боже! Где же оно может быть?

И тогда она смотрится в раковину с водой, как в зеркало, и дочиста умывает лицо, а затем говорит про себя: «Что за милый мальчик этот Тёкити!» – и думает, что нужно из благодарности за ужином зачерпнуть половником ему порцию побольше, и снова рассыпается в благодарностях.

Но если тот же Тёкити подойдет к ней и скажет:

– Ну, в самом деле, и ленива же ты! Хотелось бы мне, чтобы ты не была такой сварливой!

И как вы думаете, что тогда ответит ему посудомойка? Поразмыслите минутку.

– Пропади ты пропадом, нахальный мальчишка! Будь у меня скверный характер или костлявая фигура, стала бы я ему помогать? Убирайся ко всем чертям! Вот увидишь, я больше ни за что не стану стирать твое грязное постельное белье.

И она становится сущим дьяволом, только без рогов. Есть и другие люди, кроме этой бедной посудомойки, которые поступают точно так же, как она.

– Извините меня, господин Гундабэй, но вышитый фамильный герб – мон – на вашем церемониальном платье, кажется, слегка перекосился на одну сторону.

Господин Гундабэй принимается поправлять свое платье с большой аккуратностью.

– Благодарю вас, господин. Я десять миллионов раз обязан вам за вашу заботу. Если только я в чем-нибудь могу сослужить вам службу, прошу оказать мне честь и дать мне знать об этом. – И с сияющим лицом он рассыпается в благодарностях.

Но вот оборотная сторона той же картины:

– Вот уж действительно, господин Гундабэй, вы не слишком-то умны. Похоже, вы ровном счетом ничего ни в чем не понимаете. Прошу вас, станьте человеком с откровенной и честной душой. Мне и вправду печально видеть человека с таким испорченным сердцем.

И каков будет его ответ? Он поворачивает свой меч за поясом, готовясь обнажить его, и начинает барабанить пальцами по рукоятке. Все это выглядит так, как будто все вскоре закончится сражением.

Действительно, если вы помогаете человеку в чем-то, что имеет отношение к телесному, он принимает это очень доброжелательно и принимается исправлять положение. Если кто-то помогает другому исправлять душевные изъяны, ему приходится иметь дело с человеком, бродящим в потемках, который приходит в ярость и не прилагает никаких усилий, чтобы исправиться. Как это все выбивается из гармонии! И все-таки есть люди, которые до такой степени сбиты с толку. Не является это и каким-то особенным и необычайным недостатком? Такое ошибочное понимание великого и мелкого, формы и содержания присуще всем нам – и вам, и мне тоже.

Пожалуйста, я прошу вашего внимания. Форма бросается в глаза, но душа в глаза не бросается. Следовательно, то, что душа перекосилась и стала кривой, не вызывает боли. Все это повлечет за собой кару божью, и поэтому мы не можем позволить себе легкомыслия.

Хозяин некоего дома зовет своего слугу Тёкити, который сидит и дремлет на кухне.

– Эй, Тёкити! Все гости ушли. Пойди и убери вино и рыбу из подсобной комнаты.

Тёкити протирает глаза и, буркнув что-то в ответ, отправляется в заднюю комнату. Оглядевшись, он видит угощение, выставленное на подносах и в чашах. Удивительно, как быстро спадает с него сонливость. Теперь-то ему торопиться некуда. Его глаза сверкнули жадностью, и он говорит:

– Ого! Тут масса всего соблазнительного! На подносе осталась всего одна порция омлета. Ох уж эти гости! Просто оголодавшая толпа! А это что такое? Похоже на пирожки с рыбной начинкой. – С этими словами он берет один и целиком запихивает в рот. Тут его взгляд останавливается на похлебке из мелких каракатиц в китайской фарфоровой чаше.[116] Маленькие красавицы сидят кружком, словно буддийские монахи, погруженные в медитацию. – О боже! Как мило!

Он окунает указательный и большой пальцы в чашу и тут слышит шаги своего хозяина. Зная, что поступает дурно, запихивает свою добычу в рукав и наклоняется, чтобы взять и унести винный чайник с чарками. При этом движении из его рукава посыпались каракатицы. Хозяин это видит.

– Что это такое?

Тёкити, делая вид, что понятия не имеет, о чем идет речь, стучит по циновке и продолжает повторять:

– Приходи позавчера! Приходи позавчера![117]

Но бесполезно пытаться убедить хозяина, что мелкие каракатицы – это пауки, ведь они на них вовсе не похожи. Бесполезно что-то утаивать – тайное всегда становится явным. Так и с душой – все ее намерения снаружи. Если душа гневается, на лбу выступают темные вены; если душа печалится, слезы текут из глаз; если душа радуется, на щеках появляются ямочки; если на душе весело, на лице – улыбка. Вот так лицо отражает эмоции души. И не потому, что на глазах слезы, душа печалится; не потому, что вены выступили на лбу, душа гневается. Это душа главенствует во всем. Все важные душевные порывы проявляются внешним образом. В «Великом учении» Коси писано: «Истина того, что внутри, проявляется на поверхности». Тогда каким образом душа является тем, что можно скрыть? Отвечать, когда тебя порицают, мурлыкать про себя песенку, когда тебя ругают, – значит проявлять заболевшую душу, и, если эту болезнь быстро не остановить, она станет хронической, а лекарство будет трудно найти. Возможно, эта болезнь может быть такой опасной, что даже Гиба и Хэндзяку,[118] вместе взятые, не смогут ее вылечить. Поэтому до того как эта болезнь набрала силу, я советую вам изучить нравоучительные очерки под названием син-гаку (учение сердца).

Если вы когда-нибудь достигнете изначального состояния своей души, как это будет восхитительно! В этом случае ваша совесть укажет вам даже малейшие дурные наклонности или себялюбие.

Пока мы обсуждаем именно эту тему, я могу пересказать вам историю, которую поведал мне один мой друг. Эту историю очень любил рассказывать хозяин одной меняльной лавки. Важная часть меняльного дела – это умение различать настоящее и поддельное золото и серебро. В разных заведениях способы обучения подмастерьев этому искусству различны, однако схема, принятая у менял, такова: вначале им не показывают поддельных серебряных монет, а ежедневно кладут перед ними только настоящие деньги. Когда они основательно привыкнут к виду настоящих денег, а им украдкой подложат фальшивую мелкую монету в настоящие, то оказывалось, что ученики обнаруживают ее немедленно, – они видят ее так же ясно, как вы видите предметы, когда подносите свет к зеркалу. Эта способность отличать на взгляд фальшивые деньги от настоящих была результатом основательно закрепленного навыка узнавать настоящие деньги. Обучившись таким приемам, подмастерья будут безошибочно определять поддельные монеты на протяжении всей своей жизни, как мне доводилось слышать. Не могу ручаться, правда ли это, но совершенно ясно, что этот принцип, применимый к нравственному наставничеству, – отличный, наиболее верный способ обучения. Однако, как мне рассказали далее, если после того, как человек научится отличать настоящие деньги от фальшивых, он будет заниматься каким-нибудь другим ремеслом на протяжении шести лун или года и перестанет иметь дело с деньгами, он станет, как и любой другой неискушенный человек, неспособным отличить подделку от настоящих денег.

Пожалуйста, поразмыслите над этим хорошенько. Если вы однажды познакомитесь с природой неиспорченной души, с того времени и далее вы станете немедленно ощущать малейшие наклонности к дурному или себялюбие. А почему? Потому что душа от природы светится. Когда человек хоть раз понял, что такое идеал, он ни за что не согласится принять то, что не является идеальным. Но если после обретения этого знания он снова станет держаться на расстоянии от своей чистой от природы души и постепенно забывать отличать, что есть истина, он снова оказывается в потемках и больше уже не может отличить поддельные деньги от настоящих. Прошу вас, будьте осторожны! Если человек приобретет дурные привычки, он больше не способен чувствовать разницу между благими порывами своей врожденной души и дурными порывами своей испорченной души. С такой погруженной во мрак душой в качестве отправной точки он не в состоянии воплотить в жизнь ни одного из своих намерений, и ему приходится лишь пожимать плечами, вздыхая снова и снова. Такого человека действительно стоит пожалеть! Затем он теряет всякую уверенность в своих силах до такой степени, что хотя ему было бы лучше придержать язык и ничего не говорить, если он попадает в малейшую неприятность или беду, он идет и признается в дефектности своей души первому встречному. Что за жалкий удел для человека! По этой причине я прошу вас основательно изучить настоящее серебро души, чтобы вы не могли ошибиться и принять фальшивую монету за настоящую. Хотелось бы мне, чтобы ни я, ни вы за всю свою жизнь никогда не сворачивали с пути истинных принципов.

Я расскажу вам в связи с этим занимательную историю, если вы соблаговолите меня выслушать.

Давным-давно, когда осенние ночи стали прохладными, несколько зажиточных купцов собрались вместе, чтобы побеседовать, и, подготовив себе коробки с едой и фляжки с вином, отправились в храм в горах, где жил приветливый настоятель, чтобы услышать призывной рев самца оленя. С этим намерением они обратились к настоятелю и сняли гостевые комнаты[119] в монастыре. И пока они ждали, чтобы услышать, как ревет олень, некоторые из собравшихся принялись слагать стихи. Один писал стихи в подражание китайской поэзии, другой писал хайку – стихотворение, состоящее из семнадцати слогов. И пока чарка с вином ходила по кругу, наступил час заката, но ни один олень не издал ни звука. Наступил восьмой час ночи, затем десятый, а оленя все так и не было слышно.

– Что бы это могло значить? – спросил один. – Олень определенно должен был бы уже издавать свой трубный рев.

Но, несмотря на их ожидания, олень молчал. В конце концов друзей разморило, им наскучило писать песни и слагать стихи, они начали позевывать и перестали пустословить о несчастьях и жизненных невзгодах. А когда все замолкли, один из них, мужчина лет пятидесяти, прервав круг винной чарки, сказал:

– Благодаря вам, господа, мы провели этот вечер за очень приятной беседой. Однако мои домашние, должно быть, волнуются, и поэтому я подумываю, что нам следует прекратить пить.

– Почему это? – спросили остальные.

– Ну, я вам расскажу. Вы знаете, что мой единственный сын в этом году будет отмечать свой двадцать второй день рождения. А к тому же у него ветер в голове. Когда я бываю дома, он с угрюмым видом помогает мне в лавке, но, как только я исчезаю у него из виду, он поднимает паруса и мчится в какую-нибудь дурную компанию. Хотя наши родственники и свойственники всегда ругают его, но их слова влетают ему в одно ухо и вылетают из другого. Когда я думаю, что мне придется оставить все свое имущество такому парню, у меня просто сердце сжимается. Хотя благодаря всем тем, от кого я унаследовал свое добро, пока я не испытываю ни в чем нужды, но все равно, стоит мне подумать о своем сыне, как я обливаюсь кровавыми слезами день и ночь.

И когда тот закончил рассказ с тяжким вздохом, мужчина лет сорока пяти возразил ему:

– Нет, нет, хотя вы и носитесь со своими несчастьями, ваш сын всего лишь сумасброд. Это не причина для столь большой печали. Я расскажу вам совсем иную историю. В последние годы мои лавочники ввергли меня в долги: считая, что пятьдесят или семьдесят серебряных монет – это пустяки, они подделывали бухгалтерские книги. Подумать только! А я-то держал этих мошенников с тех пор, когда они были несмышлеными детишками, неспособными самостоятельно высморкать нос, а теперь, как только стали приносить хоть какую-то пользу в лавке, они начали делать долги и не приносят никакой пользы своему хозяину. Вы же тратите деньги только на своего собственного сына.

Тогда другой господин сказал:

– Ну, я думаю, что тратить деньги на работников в своей лавке – не такое уж тяжелое испытание. Вот я в последнее время попал в очень неприятное положение. Не могу получить ни монеты со своих клиентов. Один должен мне пятнадцать монет, другой – двадцать пять. Действительно, этого хватит, чтобы человек чувствовал себя так, словно у него сердце разрывается.

Когда он закончил говорить, пожилой господин, сидевший напротив него, поигрывая веером, сказал:

– Несомненно, господа, ваши жалобы небезосновательны. И все-таки, когда твои родственники или друзья постоянно просят у тебя хоть немного денег или оплаты счетов, когда у тебя полным-полно прихлебателей, которые зависят только от тебя, этот случай гораздо хуже. Вот в каком я нахожусь положении, господа.

Но не успел пожилой господин произнести эти слова, как его сосед воскликнул:

– Нет, нет, вы все, господа, живете в роскоши, по сравнению со мной. Пожалуйста, выслушайте, что мне приходится переносить. Моя жена и моя мать никак не могут поладить между собой. Целыми днями они, словно два барана, бодают друг друга. В доме просто невыносимо находиться, словно он полон дыма. Я часто подумываю, что лучше будет отправить мою жену назад в ее деревню, но вспоминаю о двух наших малолетних детках. Если вмешиваюсь и принимаю сторону жены, моя мать обижается. Если я браню жену, то мать говорит, что я обращаюсь с женой так жестоко, потому что она – не моя плоть и кровь, и за это меня ненавидит. Все эти неприятности и тревоги не поддаются описанию. Хотелось бы мне, чтобы между ними была стена.

И так они говорили хором, каждый описывал свои неприятности. В конце концов один из собравшихся господ, опомнившись, заметил:

– Ну, господа, олень определенно должен был реветь, но мы были так поглощены нашим разговором, что теперь не узнаем, ревел олень или нет, – ведь мы могли его просто не услышать.

С этими словами он раздвинул фусума веранды- энгава, выглянул наружу и – о чудо! Огромный самец оленя совершенно безмолвно стоял перед садом.

– Эй! – сказал человек оленю. – В чем дело? Раз ты все это время был здесь, почему не ревел?

Тогда олень отвечал с невинным видом:

– О, я пришел сюда, чтобы послушать ваши горестные жалобы, господа.

Ну, разве не смешно?

Старики и юноши, мужчины и женщины, богатые и бедные не прекращают ворчать и жаловаться с утра до ночи. Все это – результат душевного нездоровья. Короче говоря, из эгоистических устремлений они способны на любой дурной поступок, чтобы достичь невозможного. Это привносит в мир всевозможные неприятности и требует наказания. Если вам когда-то была дана совершенная душа, то, зная, что невозможное – невозможно, и осознавая, что трудное – трудно, вы избавите себя от излишнего беспокойства. Что говорит «Лунь юй»?[120] Мудрец, независимо от того, предназначено ли ему судьбой быть среди богатых или среди бедных, находиться среди варваров или пребывать в печали, понимает свое положение инстинктивно. Если люди не понимают этого, они думают, что причины боли и удовольствия заключаются в теле. Игнорируя свою душу, они безоглядно гонятся за телесными удобствами и погружаются в расточительность, что заканчивается скупостью. Вместо удовольствий, они сталкиваются с душевными страданиями и проводят свою жизнь в слезах и стенаниях. Так или иначе, но все в этом мире зависит от души. Я умоляю каждого из вас обратить внимание на то, что слезы – это не ваш удел.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

ПРИЛОЖЕНИЕ А

Отчет об обряде харакири (из древнего японского свитка)

 

Сэппуку (харaкири) – это способ самоубийства, принятый в самурайской среде, в случае если нет альтернативы смерти. Некоторые таким образом совершают самоубийство по собственной воле без принуждения; другим же, совершившим какого-либо рода преступление, ставящее их за границы привилегий самурайского сословия, положить конец своей жизни приказывают вышестоящие. Излишне говорить, что абсолютно необходимо, чтобы приговоренный, свидетели и помощники-секунданты (кайсяку, или кайсякунин), принимающие участие в обряде, должны знать все церемонии, которые необходимо соблюдать. В древние времена некий даймё пригласил несколько человек, сведущих в разнообразных церемониях, чтобы они объяснили ему многочисленные ритуалы, соблюдаемые официальным свидетелем, который осматривает голову и удостоверяет правильность проведения обряда и т. д., а также обучили его всем церемониям, соблюдаемым при совершении самоубийства. Затем он показал все эти ритуалы своему сыну и всем своим вассалам. Другой человек сказал, что, поскольку церемонии, которые должны осуществляться приговоренным, свидетелями и кайсяку, очень важны, люди должны ознакомиться со столь ужасными вещами для того, чтобы тогда, когда наступит время принимать в них участие, их нельзя было бы застать врасплох.

Свидетели наблюдают за совершением самоубийства и удостоверяют смерть. В качестве кайсяку приглашаются люди, выдающиеся в военном искусстве. В древние времена подобные церемонии обычно держали в памяти, но сегодня модно быть в неведении о таких вещах, и, если в редких случаях преступник передается под надзор даймё, чтобы он мог совершить харакири, во время приведения приговора в исполнение часто обнаруживается, что среди вассалов князя нет ни одного человека достаточно компетентного, чтобы быть кайсяку. В этом случае, чтобы отрубить преступнику голову, спешно привлекают человека из другой провинции, и с того дня он берет себе новое имя и становится вассалом князя, либо это дело доверяют представителю среднего или низшего сословия, преодолевая, таким образом, затруднение. Непростительным нарушением приличий считается, если кайсяку, который является офицером высокого ранга – моногасира (капитан), совершит какую-либо ошибку (например, не сумеет отрубить голову одним ударом меча) в присутствии правительственных свидетелей. Поэтому к делу нужно привлечь умелого человека, и, чтобы скрыть отсутствие мужественности у своих людей, князь лично должен провести церемонию наисовершеннейшим образом. Каждый самурай должен уметь отрубить человеку голову, следовательно, призвать чужака, чтобы тот был кайсяку, – значит навлечь на себя обвинение в незнании положений воинского искусства, а это горькое унижение. Однако молодые люди, доверяя своему юношескому пылу, склонны к небрежности и обречены на ошибку. Есть люди, которые не лишены мастерства в привычной обстановке, но теряют присутствие духа на людях и не могут быть оценены по достоинству. Следовательно, поскольку церемония харакири встречается не так уж и часто, тем более важно, чтобы люди, которых призывают быть либо главным действующим лицом, либо кайсяку, либо свидетелями при харакири, постоянно совершенствовали свое мастерство владения мечом и знали все ритуалы, чтобы, когда придет время, не потерять присутствие духа.

Судя по одному авторитетному источнику, высшая мера наказания может подразделяться на два вида – обезглавливание и удушение. Церемония харакири была добавлена на случай, если к смерти приговаривают человека, принадлежащего к воинскому сословию. Впервые этот обычай был введен в дни династии Асикага.[121] В то время страна пребывала в состоянии крайней неразберихи, и находились люди, которые хотя и воевали, но не были виновны в государственной измене или в неверности своим феодальным господам, а, например, случайно во время военных действий попадали в плен. Считать таких, как они, людей преступниками и отрубать им головы было невыносимо жестоко, соответственно прибегали к церемониальному обычаю совершения самоубийства путем взрезания себе живота, чтобы успокоить дух усопшего. Когда возникала необходимость приговорить к смерти человека, который виновен в недостойном самурая поступке, во время приведения приговора в исполнение свидетелей отправляли в дом, а преступник, помывшись и надев чистую одежду, в соответствии с указаниями своих господ кончал жизнь самоубийством, но не лишался звания самурая. Это закон, которому, как считалось, люди должны быть поистине благодарны.

 

О подготовке места для совершения харакири В древние времена церемония харакири обычно происходила в храме. В третьем году периода Канъэй (1626 г.) некому человеку, уличенному в измене, было приказано вспороть себе живот на 14-й день 1-й луны в храме Китидзёдзи в районе Комагомэ, в Эдо. Восемнадцать лет спустя вассал одного даймё завязал ссору с матросом, служившим на корабле, курсирующем по Осакскому побережью, и убил этого матроса. Расследование данного случая было проведено губернатором Осаки, вассалу было приказано совершить харакири на 20-й день 6-й луны в храме Сокусандзи в Осаке.

В период Сёхо (середина XVII в.) некий человек, виновный в неблаговидном проступке, совершил харакири в храме Симпукудзи на улице Кодзимати в Эдо. На 4-й день 5-й луны 2-го года периода Мэйреки (1656 г.) некий человек, отомстив за смерть мужа своей двоюродной сестры в местечке Симидзуданэ на улице Кодзи, вспорол себе живот в храме Хонсэйдзи. На 26-й день 6-й луны 8-го года периода Эмпо (1680 г.), на кладбищенских торжествах в честь годовщины смерти Гэнъюина Самы, бывшего сёгуна, Найто Идзуми-но Ками, затаив ненависть к Нагаи Синано-но Ками, убил его одним ударом короткого меча в главном зале храма Дзодзёдзи (место захоронения сёгунов в Эдо). Идзуми-но Ками был арестован присутствующими офицерами и на следующий день совершил харакири в Киридоси, в храме Сэйрюйдзи.

В современные времена эта церемония совершается ночью либо в покоях, либо в саду даймё, под ответственность которого передан приговоренный. Будет ли она проходить в покоях или в саду, зависит от ранга приговоренного к харакири. Даймё и хатамото,[122] само собой разумеется, и придворные сёгуна высокого ранга вспарывали себе живот в покоях, придворным же низшего ранга это предписано делать в саду. В случае феодальных вассалов, в соответствии с рангом их семей, тем, кто чином выше моногасира (капитана), несущих жезл,[123] следовало совершать харакири в покоях, всем остальным – в саду. Если, когда наступал момент, люди, участвующие в церемонии, хоть немного сомневались в отношении точных правил, которым надлежит следовать, им нужно было расспросить об этом тех, кто знал, и уладить эту проблему. В начале XVIII века, в период Гэнроку, Асано Такуми-но Ками[124] вспорол себе живот в усадьбе даймё по имени Та-мура. Поскольку все происходило в спешке и неожиданно, сад был застелен татами, а поверх этих толстых циновок положили покрытие, и все произошло там, но нашлись люди, которые говорили, что неправильно обходиться с даймё так, словно он был обыкновенным самураем. Но говорят, что в давние времена существовал обычай, согласно которому церемония имела место на кожаном покрытии, развернутом в саду. Надлежащее место в саду для харакири находится внутри ограды из штакетника, связанного вместе, поэтому те, кто были знакомы лишь с одной формой церемонии, не вправе осуждать Тамуру в том, что он поступил неподобающе.

Если, однако, целью было сохранить дом от осквернения кровью, то обвинения в злом умысле вполне можно было выдвигать, ведь надлежащей подготовке места придается большое значение.

В старину существовал обычай, что для влиятельных персон огороженное штакетником место должно быть площадью в тридцать шесть футов. Один вход делался с юга, а другой – с севера; южный вход назывался сюгиёмон («дверь упражнения в добродетели»); тот, что находился на севере, назывался унбанмон («дверь теплой чаши»). Два татами с белой обшивкой клали в форме молота, один под прямым углом к другому, поверх того татами, который располагался вдоль, клали шесть футов белого шелка шириной четыре фута. По всем четырем углам воздвигались шесты для занавесей. Перед двумя татами воздвигались ворота высотой около восьми футов и шириной около шести из тонкого бамбука, обернутого в белый[125] шелк. По четырем углам вешали белые занавеси, шириной четыре фута, а также четыре стяга, длиной шесть футов, с надписями четырех цитат из священных книг. Говорят, что эти стяги сразу же после церемонии уносили к могиле. В темное время суток по обе стороны двух татами ставили два фонаря. Свечи на блюдцах устанавливали на бамбуковые подставки высотой четыре фута, завернутые в белый шелк. Человек, которому предстояло взрезать себе живот, войдя в огороженное штакетником пространство через северный вход, занимал свое место на белом шелке, постланном поверх татами, лицом на север. Однако некоторые говорили, что ему следует садиться лицом на запад. В этом случае место для харакири должно быть подготовлено соответствующим образом. Секунданты- кайсяку входили в огороженное пространство через южный вход одновременно с главным действующим лицом, входящим через северный, и занимали свои места на татами, положенном поперек.

В наше время, когда харакири совершается в усадьбе ясики, для этой цели готовится временное место либо в саду, либо в каком-либо свободном помещении. Но если преступнику следует умереть в день, когда его передают под надзор даймё, или на следующий день, церемония, происходящая слишком быстро, проводится в гостиной. И все-таки, если есть хоть какое-то время от момента передачи заключенного под надзор даймё до приведения приговора в исполнение, лучше, чтобы церемония происходила в подходящей комнате в доме, нежели в месте, специально подготовленном для этой цели. Если прослышат, что из страха осквернения дома кто-то специально приготовил место для харакири, ему это будет поставлено в вину. Определенно не может быть никакого осквернения дому воина, которому приказали сослужить последнюю службу самураю, принимающему смерть от харакири.

Убить врага, к которому он питает ненависть, а затем убить себя – вот путь благородного самурая. Считать место, где он вспорол себе живот, оскверненным – просто вздор. В начале XVIII столетия семнадцать подданных Асано Такуми-но Ками совершили харакири в саду дворца Сироканэ в Эдо. Когда все было кончено, слуги в усадьбе позвали монахов секты сюгэндзя [126] для «очищения» места, но когда хозяин усадьбы услышал это, то приказал оставить все как было, ведь нет нужды очищать место, где верные самураи наложили на себя руки. Но говорят, что в других местах, куда были препровождены остальные вассалы Такуми-но Ками, места казни подвергались очищению. Однако современники восхваляли Кумамото Ко (князя провинции Хиго), которому принадлежала усадьба Сироканэ. Считать смерть в бою или от харакири осквернением – результат дурного воспитания. Имейте это в виду! В современные времена место для харакири должно быть во всех случаях площадью в восемнадцать футов. В центре отводится место для сидения, и приговоренному велят садиться лицом к свидетелям. Иногда его усаживают сбоку от свидетелей, в зависимости от характера местности. В некоторых случаях кайсяку поворачиваются к свидетелям спиной. Однако вопрос о том, не является ли это нарушением этикета, до сих пор остается открытым. По этому поводу следует посоветоваться со свидетелями. Если свидетели не имеют возражений, приговоренного нужно усадить прямо напротив них. Место, где сидят свидетели, не должно быть удалено от приговоренного более чем на двенадцать—восемнадцать футов. Место, с которого зачитывается приговор, также должно быть поблизости. Автора снабдили планом харакири, как оно происходит в настоящее время. Хотя церемония также может происходить и по-другому, все-таки удобнее следовать указанному способу.