Кровь ран и грязь странствий

В светской традиции это правило тоже нашло свое воплощение, причем в отличие от своей религиозной версии сохранилось до наших дней.

Думаю, все помнят, что «шрамы украшают мужчину»?

«Нет под луною доли прекрасней битвы за страну свою», – говорила Шурочка Азарова в «Гусарской балладе». И в Средние века думали так же. Рыцарь, воин, покрытый ранами, полученными в сражениях за веру или за своего короля, воплощал собой идеал мужчины (светский, разумеется). И хотя эти раны, а потом шрамы, формально портили его физическое совершенство, они не уродовали его, потому что являлись свидетельством его достоинств.

Трудно даже оценить, насколько глубоко в нас укоренилось это правило. Откровенно сексуальный интерес женщин к шрамам активно эксплуатируется в литературе и кино – когда героиня спрашивает героя, откуда у него этот шрам, да еще и проводит по нему пальцем, все сразу понимают, что будет дальше. Если же девушка в романе или фильме пугается шрамов мужчины, испытывает к нему из-за этого неприязнь, это обычно свидетельствует о ее незрелости. Настоящая женщина, как Оленька у Сенкевича, говорит благородному воину, грудью своей защитившему Родину: «Я раны твои недостойна целовать»[2].

Разумеется, эта идея родилась не в Средние века, думаю, ей уже много тысяч лет, и скорее всего, мы воспринимаем шрамы как некое достоинство мужчины на подсознательном уровне – с тех времен, когда они свидетельствовали о победах в битвах с врагами и дикими зверями. Но именно в Средневековье этому уже существовавшему феномену было дано теоретическое объяснение, полностью соответствующее господствующей морали воинствующего христианства. И очень жизнеспособное, как оказалось.

Ну а конкретно в Средние века охотно эксплуатировался образ храброго стойкого рыцаря, израненного, в изрубленных врагами доспехах, покрытого кровью врагов и т. д. Объективно крайне неаппетитный образ, но красота, как я уже не раз говорила, объективной и не бывает.

Внезапно из звезды, что затмевает

Собою все светила, иль точнее

Сказать, из солнца этого на землю

Нисходит луч; подобно золотой

Черте он продолжается до тела,

На нем все раны ярко освещая:

И в клочьях окровавленного мяса

Я признаю почившего вождя.

Лежал он не ничком, а было к небу

Прекрасное лицо обращено,

Куда при жизни все его желанья

Стремились неуклонно. Как живая,

С угрозой смертной правая рука

Меча еще сжимала рукоятку;

А левая, покоясь на груди,

Безмолвную молитву выражала.

Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».

Увядание красоты

Отдельно стоит рассмотреть такой путь исчезновения красоты, как старение. В Средние века, так же как и сейчас, все прекрасно понимали, что вечно молодой и красивой может быть только Дева Мария, а вот всем остальным предстоит когда-нибудь состариться.

«Бернар де Гордон из Монпелье в 1308 году делит жизнь человека на три стадии, – пишет Милла Коскинен в книге «О прекрасных дамах и благородных рыцарях». – Первая длится от 0 до 14 лет (детство), 14–35 (молодой возраст), 35–? (просто возраст). В другой своей работе он обозначает верхним пределом человеческой жизни 60 лет. То есть, в его понимании, у человека сразу после 60 начинается возраст «столько не живут». Данте в своем «Пире» делит жизнь совершенно по-другому: 0–25 (подростковый возраст), 25–45 (взросление), 45–70 (старение), 70–? (старость). Филипп де Новара, XIII век, предлагает следующее деление (не являясь, впрочем, медиком, но крестоносцем, поэтом, писателем и консервативным философом): 0–20 (юность), 20–40 (возраст расцвета), 40–60 (возраст созерцания), 60–80 (старость).

Что касается вариаций в рамках жизненных стадий женщин, то Винсент из Бове упоминает вскользь, что молодость женщины заканчивается после 50 лет, когда она теряет способность к деторождению».

Если оставить в стороне теории, которые основывались обычно на жизни высших классов, и перейти к статистике, то, например, английский историк Йен Мортимер, ссылаясь на документы XIV–XVI веков, пишет, что зажиточные английские крестьяне в первой половине XIV века жили в среднем до 48 лет, а во второй половине – до 52. Средняя продолжительность жизни была примерно такой же, как у людей, родившихся в первой половине XX века (по официальным данным Росстата), и даже выше, чем в большинстве современных африканских стран. Еще более интересную картину дают судебные архивы Пикардии, в которых, на радость историкам, обычно указывается возраст свидетелей. Так, при расследовании преступления в 1316 году в Бетюне было привлечено 39 свидетелей, из которых только троим было менее сорока лет, пятнадцать человек были старше пятидесяти, и еще трое – даже старше семидесяти лет. Конечно, нужно учитывать, что «возрастные» свидетели пользовались большим доверием, чем молодежь, и привлекать старались именно их, но все-таки данные подтверждают, что людей старше 40 и даже 50 лет в обществе хватало.

Уродливая старость

Но такого понятия, как «стареть красиво», в те времена не было. Старость, по общепринятому мнению, однозначно делала человека уродливым. В литературе Средневековья и Возрождения можно найти немало отталкивающих описаний стариков и особенно старух. Причем отвратительность их облика заключается не только во внешнем уродстве, – морщинах, землистого цвета коже, отсутствии зубов, редких волосах на голове (и при этом торчащих из ушей пучках), скрюченной фигуре и т. д. – но и в таких физиологических подробностях, как неприятный запах тела и рта, шамкающий голос и постоянное газообразование.

С другой стороны – посмотрим на вышеприведенные цифры. Настоящих стариков в то время почти и не было. Люди жили меньше, чем сейчас, но это не значит, что они раньше старели. В своих предыдущих книгах я очень много писала о возрасте в Средние века, подробно повторять то же самое не буду, напомню только, что даже женщины в большинстве своем замуж выходили, как и сейчас, после восемнадцати лет, а детей рожали до сорока, а иногда и дольше. Что уж говорить о мужчинах, которых не изнуряли многочисленные роды. То есть люди взрослели немного раньше, старели тоже немного раньше, но эта разница не столь принципиальна. Меньшая продолжительность жизни в то время объясняется прежде всего отсеканием стариков. Современная медицина научилась продлевать жизнь после того, как человек вышел из детородного возраста и природа его списала как ненужного. Если кратко, то можно сказать так: сейчас чаще доживают до старости, в том числе глубокой, а в Средние века чаще умирали пожилыми, до дряхлости мало кто дотягивал.

Это, вероятно, и является одной из причин такого почти суеверного ужаса перед старостью и ее проявлениями. Старики были редкостью и являли собой для достаточно молодого общества страшную картину распада человеческого тела при жизни. Отсюда и столь жуткие описания. Но если присмотреться, обычно они относятся к выдуманным персонажам, чей возраст и уродство необходимо как можно ярче подчеркнуть, – старым ведьмам, дряхлым злодеям и т. п.

Реальные же исторические личности, дожившие до преклонных лет, чаще всего ничем таким в исторических трудах и литературе не выделяются, даже наоборот – Алиенора Аквитанская, дожившая до восьмидесяти лет, продолжала считаться красавицей, поскольку в общественном мнении на ее внешность проецировалось отношение к ней как к королеве и благородной даме, и, следовательно, она обязана была оставаться красивой.

Рассказ Батской ткачихи

Исходя из вышесказанного, мы получаем такую картину: старость уродлива и ужасна, но благородных людей это не касается, они остаются прекрасны, потому что их освещает внутренняя красота.

На самом деле, конечно, большинство описанных признаков старения к той же Алиеноре не имели никакого отношения. Королева даже в восемьдесят лет – это не сгорбленная беззубая, плохо пахнущая старушка, а дама, затянутая в парчу, надушенная восточными благовониями, и даже если у нее (скорее всего) и были возрастные проблемы с зубами или волосами, то вставные зубы и парики к тому времени давно уже придумали. Богатство и власть в Средние века, как и сейчас, не только создавали вокруг человека нужную ауру, но и на самом деле сильно продлевали его молодость и красоту. И это все прекрасно понимали, если не разумом, то где-то в глубине души точно.

Поэтому неудивительно, что старость и уродство в искусстве неизменно были связаны с бедностью и с неприятными моральными качествами человека. Одним из самых ярких и интересных примеров этого является «Рассказ Батской ткачихи» из «Кентерберийских рассказов» Чосера[3].

Удержусь от искушения привести его здесь полностью, хотя рассказ прекрасно иллюстрирует столь любимый мною «женский вопрос» в Средневековье, напомню сюжет вкратце. В благословенные времена короля Артура, когда Англия процветала, один чересчур веселый и легкомысленный рыцарь обесчестил некую девицу. На подробностях Чосер не останавливается, и очень жаль, особенно учитывая, что король приговорил рыцаря к смерти, а королева и придворные дамы решили, что это несправедливо. Остается только гадать, в чем состояло это бесчестье, если:

… королева и другие дамы.

Не видя в этом для девицы срама,

Артура умолили не казнить

Виновного и вновь его судить.

Батская ткачиха, «Кентерберийские рассказы», издание 1483 года

 

Король уступил желанию королевы и передал судьбу преступника в ее милосердные руки. Правда, милосердие это было довольно своеобразное, на мой взгляд: королева сообщила рыцарю, что ему дается год на то, чтобы ответить на вопрос «Что женщина всему предпочитает?» Если не ответит, тогда его все-таки казнят.

Рыцарь отправился в странствие, опрашивая всех встречных женщин, но, разумеется, получал сотни разных ответов:

Те назовут богатство и наряды,

Те почести, те угожденью рады,

Тем лишь в постели можно угодить,

Тем бы вдоветь да замуж выходить.

Тем сердце лесть всего сильней щекочет,

А та сознаться в слабости не хочет,

Но ей хвала сокровищ всех милей.

Ведь льстивым словом нас всего верней

Или услугой самою ничтожной

И покорить и усмирить возможно.

А те свободу почитают главным,

И чтобы с мужем были равноправны.

И чтоб никто не смел их укорять,

Коль на своем затеют настоять.

После лирического отступления автора на тему болтливости женщин рыцарь понял, что вряд ли сможет выбрать из всех ответов самый лучший, а главное – правильный. Но на обратном пути к милосердной королеве он увидел поляну, на которой танцевали много прекрасных дам. Однако когда он подошел, они все исчезли:

А на пеньке преважно восседала

Невзрачная, противная старушка.

Дряхла на вид, ну, словно та гнилушка…

Догадливые читатели в этот момент, конечно, понимают, что рыцарь встретил фей, кто же еще будет танцевать на поляне и исчезать при приближении людей? Но рыцарь умом не блистал, поэтому он просто поговорил со старушкой, рассказал ей свою грустную историю, а та предложила его спасти в обмен на то, что он исполнит какое-то ее желание. Рыцарь дал ей слово, и она подсказала ему нужный ответ:

Что женщине всего дороже власть

Над мужем, что она согласна пасть,

Чтоб над любимым обрести господство.

Эдвард Берн-Джонс, иллюстрация к «Рассказу Батской ткачихи», 1896 г.

 

Королева и дамы признали, что да, именно этого они больше всего и хотели бы от жизни. Рыцаря помиловали, но тут старушка потребовала свою награду – и пожелала, чтобы он на ней женился.

Ответил рыцарь: «Я поклялся в этом,

И в самом деле связан я обетом.

Но для чего тебе супруга надо?

Иную выбери себе награду».

«Ну, нет, – ему ответила старуха,

И неприятен голос был для слуха. —

Пусть я уродлива, стара, бедна,

Но мной награда определена,

Я от нее никак не откажусь…

Здесь мы подошли к тому, о чем, собственно, идет речь в этой главе. Почти все основные «маркеры» присутствуют – женщина стара, бедна, уродлива и ее голос неприятен. То есть собраны необходимые отталкивающие черты, которые превращают вроде бы положительную до этого героиню (умную, спасительницу) в отрицательную. Это уже не милая благообразная старушка, а отвратительная ведьма, а рыцарь окончательно превращается в жертву и вызывает сочувствие из-за очередной свалившейся на него кары.

Деваться ему некуда, слово дано, поэтому он женится на старухе, мрачно терпит брачный пир, а потом так же мрачно лежит в постели, пока новоиспеченная супруга не начинает прозрачно намекать, что ему пора бы выполнить свой супружеский долг[4], да еще спрашивает, не может ли она ему чем-то помочь. Рыцарь отвечает:

Помочь! Какая мне поможет сила,

Помочь мне может разве что могила.

Ты так уродлива и так стара.

Я рыцарь королевского двора,

А ты безродная, так что ж дивиться,

Что ночь идет, а ты еще девица…

И здесь опять в наличии связка отрицательных черт – рыцарь испытывает отвращение к жене не только потому, что она уродлива и стара, но еще и потому, что она ему не ровня. Чисто теоретически, как человеку XXI века, мне очень хотелось бы посмотреть, что было бы, ответь тут старуха, что она какая-нибудь королева. Но это возможно только с современной точки зрения, а в средневековом произведении старуха не могла быть королевой, потому что это ломало бы канон – королева не может быть старой, уродливой и отвратительной.

Дальше идет совершенно блистательный монолог, в котором старуха объясняет рыцарю, что знатностью не стоит кичиться, среди потомков древних родов достаточно негодяев, а благородство – это божий дар, который дается вне зависимости от происхождения. Потом она говорит, что бедностью ее тоже нельзя попрекать – сам Господь был беден. И наконец разговор заходит о старости и уродстве:

Меня еще за старость ты корил,

Но кто тебе злокозненно внушил,

Что старость грех? Ведь все вы, джентльмены,

Толкуете, что старики почтенны,

И старика зовете вы «отец».

Еще упрек ты сделал под конец.

Да, безобразна я, но в том залог:

Тебя минует еще горший рок —

Стать рогоносцем, ибо седина,

Уродство и горбатая спина —

Вот верности испытанные стражи.

И дальше – кульминация того, к чему была вся эта длинная предыстория. Старуха делает рыцарю предложение, от которого нельзя отказаться:

Сам выбирай, хотя не угадаешь,

Где невзначай найдешь, где потеряешь:

Стара, уродлива, но и скромна.

И до могилы преданна, верна

Могу я быть, могу и красотою

И юностью блистать перед тобою,

Поклонников толпу в твой дом привлечь

И на тебя позор иль смерть навлечь.

Выбор сложный и явно не по силам рыцарю, который и до этого не блистал умом и сообразительностью. Однако пережитые несчастья его, видимо, многому научили, поэтому он ответил:

«Миледи и любовь моя, уж светел

Стал небосклон, мне, видно, не решить,

Что дальше делать и как дальше жить.

Решай сама, как мудрая жена,

Какая нам с тобою суждена

Судьба и жизнь; тебе я доверяю.

Что хочешь ты, того и я желаю».

Фактически это «белый флаг»: монолог старухи был настолько убедителен, что доказал рыцарю – она его настолько умнее, что он ее никогда не переспорит. Он сменил прежний раздраженный тон на уважительный и… переложил ответственность на ее плечи. И здесь они вернулись к тому, о чем его спрашивала королева, – что женщинам дороже всего. Рыцарь признал главенство своей жены, то есть дал ей то, чего она больше всего хотела.

«Так, значит, над тобой взяла я верх.

К моим ногам гордыню ты поверг?»

«Ты верх взяла, тебе и выбирать».

«Приди же, друг, меня поцеловать,

Ты это заслужил своим ответом,

Получишь верность и красу при этом…»

Фея, изображавшая старуху, превратилась в сказочную красавицу, супружеский долг был тут же радостно исполнен, и жили они долго и счастливо.

Рассказ прекрасен, на нем можно увлеченно разбирать феминистические тенденции в литературе XIV века и сравнивать его с историями о сэре Гавейне и леди Рагнелл (XV век) или «Что нравится дамам» Вольтера, где при аналогичном сюжете совсем по-другому расставлены акценты. Возможно, одна из моих следующих книг будет посвящена именно «женскому вопросу», тогда я обязательно рассмотрю эту легенду подробно со всех сторон. Ну а сейчас речь идет о связке уродство-старость-бедность-подлость, и это тоже очень важный аспект «Рассказа Батской ткачихи».

Выше я уже говорила о том, что уродливая старуха не могла оказаться королевой, потому что это нарушило бы все каноны. Королева всегда прекрасна. Положительные и отрицательные качества по средневековой традиции должны были идти в связке. Поэтому выбор, который старуха предлагала мужу, был немыслим. Старая и уродливая ведьма, силой заставившая жениться на себе прекрасного рыцаря, не могла быть положительной героиней, поэтому она не могла быть верной, честной и любящей. А юная красавица, которая к тому же умна и спасла рыцаря от смерти, не могла быть подлой злодейкой. Это был некий нонсенс, герою предлагалось выбрать белое, которое одновременно черное, или черное, которое одновременно белое.

Что в итоге сделал рыцарь? Он положился на ее уже точно известные ему положительные качества – ум, рассудительность и благородство. И этим как бы активировал всю связку – вместе с этими прекрасными душевными качествами получил, как и положено, прекрасные лицо и тело, гармонию внешнего и внутреннего.

Многозначная чистота

Помимо моральных аспектов средневековые философы и писатели, разумеется, описывали и чисто физические признаки красоты. Часть из них касалась пропорций лица и тела, но не меньшее значение придавалось такому понятию, как «чистота».

Слово достаточно многозначное, и под ним подразумевался в некотором роде целый список требований. Кроме моральной и душевной чистоты, о которых речь шла выше, была еще и чистота тела, причем не только в смысле отсутствия грязи. Чистое лицо – не просто умытое, но и без любых портящих его деталей, таких как оспины, пигментные пятна, краснота, прыщи, морщины. Поэтому неудивительно, что в Средние века существовало множество медицинско-косметических текстов (чаще всего арабского или античного происхождения, в переводе на латынь), объясняющих, как очистить лицо и тело от всевозможных несовершенств. То есть процветала, говоря современным языком, не только декоративная, но и терапевтическая косметология.

Поскольку старение причислялось к этим несовершенствам, многие рецепты содержат рекомендации, как заботиться о коже и волосах, чтобы как можно дольше сохранить молодой вид. Фактически средневековые косметологи работали над тем же, над чем и современные – пытались разгладить клиентам морщины, закрасить седину, очистить кожу, привести в порядок зубы и удалить волосы в неподходящих местах.

Красота на вкус и на запах

Еще одно очень важное уточнение, касающееся средневекового восприятия красоты. Единого канона, как я уже писала, не существовало, были некие общие понятия о красоте, но и те скорее теоретического, чем практического характера. Средневековье слишком длинный период времени, а Европа слишком большая, чтобы всем, везде и всегда нравилась одна и та же внешность.

Но кроме общепринятого мнения, что красота неотделима от благородства, чистоты и молодости, были все же и более практические тонкости. Самое главное в средневековом понимании красоты то, что она должна была восхищать не только визуально. Истинная красота должна была радовать все органы чувств. Зрение, конечно, имело наибольшее значение, но все же для общего эстетического удовольствия требовались и все остальные чувства.

То есть в настоящей красавице все должно было быть прекрасно – ее нежный голос радовал слух, ее кожа была мягкой, как шелк, от нее исходил приятный аромат. И даже такое клише, как «сладкий поцелуй» (или всевозможные упоминания медовых губ), тоже являлось частью этого идеала красоты – она должна была быть прекрасна и на вкус тоже.

Соответственно, уродство, как я уже упоминала, всегда сопровождалось противным голосом и мерзким запахом. До того, чтобы потрогать и попробовать на вкус, дело обычно уже не доходило, хотя и описания грубой, неприятной на ощупь кожи в литературе встречаются.

Гендерные различия

Поскольку равенства между мужчинами и женщинами в Средние века не было ни в каких вопросах, с красотой и ее значением дело обстояло точно так же. Как потенциальное качество человеческого существа, красота имела различную символическую ценность в зависимости от того, кто ею обладал – мужчина или женщина. Ценность женщины часто была напрямую связана с ее красотой, тогда как у мужчин на первое место ставились не физические, а нравственные характеристики. Так, например, когда Вильгельм Апулийский[5] писал хвалу южноитальянскому городу Салерно, он описывал красоту местных жен и честность мужей. Это характерно для любой средневековой литературы, от стихов до сухих хроник, – женщина всегда в первую очередь была прекрасна, а уже потом добродетельна, благородна и добра (а иногда даже умна), тогда как мужчина был в первую очередь благородным, храбрым и честным, а уже потом статным и красивым.

Этим гендерным подходом частично объясняется и то, что старухи в средневековой литературе обычно выступают в качестве отрицательных персонажей – ведьм, сводней или хотя бы просто злобных сварливых женщин. Потеряв красоту, они теряли в глазах авторов и все связанные с ней положительные черты.

Старики же изображались более нейтрально, потому что потеря внешней красоты для них была меньшим злом, они могли сохранить благородство и мудрость, которые в свою очередь как бы делали более приятным и их облик. В литературе даже закрепился такой образ благородного старца, основной чертой которого была мудрость – молодому воину полагалось быть храбрым, но мудрость традиционно сопутствовала возрасту. В связи с этим возникали забавные казусы, как, например, с описанием Карла Великого в «Песни о Роланде»:

Там, где цветет шиповник, под сосной,

Поставлен золотой чеканный трон.

Карл, Франции король, сидит на нем.

Седоволос он и седобород,

Прекрасен станом, величав лицом.

Песнь о Роланде

Карлу в то время было около тридцати шести лет, поэтому он никак не мог быть седовласым и седобородым. Но поскольку в поэме он выступает в амплуа мудрого правителя, «отца» народа, ему положено быть «благородным старцем». Еще один штрих для понимания «связок» внутренних и внешних качеств персонажей средневековой культуры.

Сексуальные страдания

Красота, что вполне естественно, в литературной традиции (и прежде всего в куртуазной, рыцарской) была тесно связана с сексуальным влечением. Андрей Капеллан[6] в своем трактате «О науке куртуазной любви» писал, что «любовь есть некоторая врожденная страсть, проистекающая из созерцания и неумеренного помышления о красоте чужого пола, под действием каковой страсти человек превыше всего ищет достичь объятий другого человека и в тех объятиях по обоюдному желанию совершить все, установленное любовью».

То есть куртуазная любовь при всей ее красоте, замысловатости, стремлении к подвигам и возвеличиванию предмета любви до небес, в основе своей имела все то же сексуальное влечение. И все, что рыцарь совершал ради дамы, он совершал, томимый плотским желанием. А вершиной, кульминацией их романтических отношений с возлюбленной выступал секс. Кстати, Андрей Капеллан, блюдя мораль и беспокоясь о том, что куртуазные отношения обычно предполагались между замужней дамой и неженатым рыцарям, советовал так называемую «простую» любовь заменить тем, что он называл «смешанной» любовью. Историки, изучавшие его трактат, в том числе и в переводах (тоже средневековых) на разные языки, сходятся на том, что он имел в виду применение таких способов сексуального контакта, которые позволяли бы получить удовольствие, но без риска появления незаконнорожденного потомства.

Все эти оригинальные подробности становятся более понятными, если принять во внимание, что формулировка Андрея Капеллана – это не фундамент, на котором начала строиться идея куртуазной любви, а скорее наоборот – вывод, результат размышлений об этом феномене, выросшем в рыцарской культуре. Еще до него сочиняли стихи трубадуры, воспевавшие красоту своих возлюбленных и свое неимоверное желание, причиняющее им жестокие страдания. Да и средневековые врачи оставили сведения о совершенно реальных недугах некоторых знатных господ, страдавших от любовной тоски, которая иссушала их и только усиливалась от неразумного излишнего созерцания красоты желаемого объекта.

Были и невизуальные формы красоты, которые также вызывали у мужчин страсть, сексуальное влечение. Это был и голос, который считался таким мощным оружием, что богословы вполне серьезно запрещали участие женщин в любых дебатах, потому что они, как сирены, заставят мужчин терять разум, и те не смогут рассуждать здраво. Некоторые философы даже считали голос большей силой, чем внешность. Как говорил Генрих Гентский[7] о влиянии женщин на мужчин: «Это происходит главным образом из-за сладости ее голоса и удовольствия слышать ее слова».

Куртуазная любовь

Здесь есть смысл остановиться подробнее на идее куртуазной любви. И не только для того, чтобы лучше пояснить место красоты в системе рыцарской культуры, но и чтобы понять, почему рыцарь (не говоря уж о благородной даме) не мог быть грязным вонючим хамом. Точнее, почему это не могло быть нормой, ведь, естественно, люди были разные, и из любого правила хватало как положительных, так и отрицательных исключений.

Жорж Дюби[8] в исследовании «Женщины при дворе» очень четко и понятно описывает появление и укоренение во Франции XII века новой не только для Средневековья, но и во многом для человечества в целом модели отношений между мужчиной и женщиной, которую современники назвали fine amour («утонченной любовью»). Именно эту модель эмоциональных и физических отношений между рыцарями и дамами сейчас принято называть «куртуазной любовью».

 

Влюбленные. «Рено де Монтобан», манускрипт, Брюгге, 1467–1469 гг.

 

«Модель проста, – пишет Дюби. – Фигура женщины – в центре: «госпожа» (dame). Термин происходит от латинского domina, «госпожа», и означает, что положение женщины – доминирующее, он же определяет статус: это женщина замужняя. Молодой человек, jeune (в те времена это означало неженатого юношу), замечает ее. Ее лицо, которое он видит, ее волосы (покрытые) и ее тело (скрытое под одеждой), которые он воображает, лишают его покоя. Все начинается с единого взгляда. Говоря метафорически, этот взгляд пронзает, как стрела, проникает прямо в сердце и воспламеняет желание. Раненный любовью (имейте в виду, что в словаре того времени «любовь» означает плотское вожделение), наш юноша уже ни о чем не помышляет, кроме как об обладании возлюбленной. Он приступает к осаде для того, чтобы взять и разрушить стены крепости, используя военную хитрость: обуздывая себя, он изображает преклонение перед дамой. «Дама» – жена господина, часто господина этого самого юноши. Во всяком случае, она хозяйка дома, в котором он часто бывает. В социальной иерархии того времени ее статус выше, чем его. В своем поведении он подчеркивает это различными способами. Он преклоняет колени – как вассал. Словами он свидетельствует свою преданность, и, как подданный, дает обет не исполнять службы ни для кого другого. Он идет еще дальше. Наподобие раба, он преподносит себя ей в дар.

Он больше не свободный человек. Женщина, со своей стороны, все еще вольна принять или отвергнуть предложенное им. В этот момент проявляется власть женщины. Мужчину испытывает женщина, избранная им, требуя, чтобы он доказал пылкость своих чувств. Но если, по окончании этого испытания, она принимает дар, если уши ее открыты, и она позволяет опутать себя словесной паутиной, то, в свою очередь, и сама становится пленницей, потому что в этом обществе любой дар подразумевает отдарок. Созданные по образцу договора вассальной верности, предполагавшего, что господин вознаграждает верную службу вассала той же мерою, правила куртуазной любви обязывали избранницу вознаградить верную службу, в конце концов – полной мерою. По своим устремлениям куртуазная любовь не была платонической, как думают некоторые. Это была игра, и, как во всех играх, игрока вела надежда на победу. Выиграть означало, как в охоте, захватить добычу…

…Молодой человек с надеждой ждал вознаграждения, милостей, которыми его избранница и госпожа должна была одарить его. Однако законы любви требовали, чтоб эти милости жаловались частями и понемногу, женщина таким образом снова приобретала преимущество. Она отдавалась, но не сразу. По предписанному ритуалу, сначала она позволяла себя поцеловать, затем целовала сама, после этого переходила к более пылким ласкам, целью которых было еще больше возбудить партнера. Куртуазный поэт описал заключительное испытание – assaig (essai) называли его трубадуры – последний тяжкий искус, быть подвергнутым которому грезил любовник. Это было наваждение, захватывающая дух фантазия. Любовник воображал себя возлежащим подле госпожи, которая разрешила ему приблизиться к своему нагому телу, но только до определенной точки. В самый последний момент правила игры требовали, чтобы он отпрянул назад, воздержался, чтобы доказать свою значимость, демонстрируя полный физический самоконтроль. Реальное обладание возлюбленной, тот момент, когда ее слуга мог обрести с ней блаженство, откладывался на неопределенное время».

Рыцарь или мужлан

Признаться честно, когда-то, когда я впервые стала изучать эту тему, такой неплатонический характер куртуазной любви стал для меня большим ударом. Я, как все юные девы, верила в то, что в служении Прекрасной даме все было чисто и возвышенно, а оказалось, что это был просто способ «задурить» женщинам голову и добиться от них секса.

Но на самом деле такой взгляд тоже крайне однобокий, и при более глубоком изучении феномена куртуазной любви становится понятно, насколько она все-таки была возвышенной при всей своей приземленности.

И вот здесь я снова дам слово Жоржу Дюби, потому что тема настолько тонкая, что лучше, если ее основные тезисы будут озвучены не мной, а уважаемым историком-медиевистом, одним из лучших французских специалистов по Высокому Средневековью.

«Люди в том обществе, – пишет Дюби, – делились на два класса. Один состоял из работников, преимущественно селян, живших в деревнях, так называемых вилланов. Другой – из господ, живших за счет труда других людей… Гость при дворе, знатный ли, простой ли кавалер из свиты государя, вступал в любовную игру. Он пытался обходиться с дамами весьма изысканно, чтобы обнаружить умение покорить их не силой, но лаской слов и движений, с целью показать, что он принадлежит к привилегированному меньшинству… Так он отчетливо демонстрировал дистанцию между собой и простым мужиком, который в итоге был отвержен, так как жил в невежестве и скотстве.

Практика куртуазной любви была первым и основным критерием различий внутри мужского общества. Вот почему эта модель, предложенная поэтами, стала такой действенной и почему была способна влиять определенным образом на отношения между мужчинами и женщинами… Дамам и девицам, вовлеченным в куртуазную любовную игру, подобали определенные знаки уважения, и они, пока длилась игра, наслаждались некоторой властью над партнерами».

То есть куртуазная любовь для рыцаря была символом того, что он принадлежит к числу благородных людей. Женщина оставалась сексуальным объектом, но в первую очередь куртуазность подразумевала не смену отношения к ней, а смену модели поведения. Это мужлан, простолюдин, мог относиться по-скотски к женщине, потому что только такое, почти животное отношение и было ему доступно. Благородный же человек должен был быть способен на куда более высокие чувства, и именно это было важным маркером его благородства.

Разумеется, это распространялось в первую очередь на женщин своего же круга. «Не в том дело, что их [рыцарей] сексуальная активность была сдержанна до минимума, – пишет Дюби, – для них не было проблемой найти на стороне отдушину для своей похоти среди множества проституток, служанок и незаконнорожденных, находящихся при всяком большом доме, или среди селянок, чьих дочерей они могли взять силой, когда захотят. Но такая добыча была слишком легкой. Удача принадлежала тому искусному рыцарю, который сможет совратить достойную женщину и обладать ею». Таким образом, был просто секс как удовлетворение физической потребности, и была любовь к Прекрасной даме, тоже чувственная, но подчеркнуто благородная, ибо она была доступна только благородному человеку.

Любовный подвиг

Куртуазная любовь выступала для рыцарей в некотором роде метафорической заменой подвигам, поискам Святого Грааля или еще каким-либо деяниям рыцарей Круглого стола. Молодые люди грезили о тех легендарных временах, когда можно было сразиться с колдуном или убить дракона, и в своем служении Прекрасной даме использовали ту же символику, что и те образцы рыцарства, на которых они равнялись. Поэтому куртуазная любовь в принципе не могла быть простой, она обязана была пройти через множество испытаний, в которых рыцарь показал бы свою храбрость, стойкость, благородство, и получил благосклонность дамы как заслуженную награду. Причем «заслуженную» здесь – ключевое слово.

Дополнительную остроту этой любовной игре придавало то, что средневековая женщина не была хозяйкой самой себе, она всегда принадлежала мужчине – сначала отцу, потом мужу. Определенная относительная свобода была у вдов, но это отдельная сложная тема, на которую я много писала в «Блудливом Средневековье». Но в любом случае что девица, что дама, что вдова обязаны были блюсти добродетель. И замужних женщин это касалось прежде всего – «достойная женщина была защищена строгими табу, поскольку законность наследования зависела от ее поведения; она должна была быть не только плодовитой, но и верной: никакое семя, кроме супружеского, не должно было попасть в ее лоно». Уличенная в неверности благородная дама рисковала своим положением, а иногда и жизнью, а уж ее любовник тем более имел мало шансов остаться в живых. И чем выше было положение дамы, тем опаснее, а значит и увлекательнее, было добиваться ее благосклонности.

Еще одной важной составляющей любовного подвига было признание рыцарем власти женщины над собой. В обществе, где женщина априори стояла ниже мужчины, это было одновременно и жестом смирения, и важной формальностью – влюбленный рыцарь клялся даме забыть себя, служить ей верно и пожертвовать ради нее жизнью, если понадобится, то есть давал практически те же обеты, что и своему сеньору. «Поэмы, развивающие тему куртуазной любви, – пишет Дюби, – придают особое значение самоотречению, подразумеваемому при служении даме, которое означает служение не равному, не другому мужчине, но низшему, женщине».

Модель поведения, которую я только что обрисовал, известна из стихов, написанных для развлечения придворных. Старейшие из этих стихов – это, предположительно, одиннадцать песен, позднейшими рукописями приписываемых некоему Гийому де Пуатье, которого традиционно считают девятым герцогом Аквитанским; он писал в начале XII в.