Из блокнота лагкора «Перековки»

Над завалами грунта из‑под розового света калильных ламп просачивается унылый рассвет. Явственней проступают кустарники.

Земля лежит неубранная, в испарине, в сером тумане.

Туман висит над крышами. За стеклами холодно. На рабочем столе медленно густеют, замерзая, чернила.

Человек ежится. Торопливо курит. Цифры покачиваются в разные стороны. Прораба явно одолевает сон.

«Вы спрашиваете о семье, – говорит он лагкору чужим голосом. – Что мне семья? Меня осудили в 1925 году. Дали десять лет. Жена думала, что никогда не увидит: вышла замуж за другого. Когда я попал в лагерь, сыну было десять лет. Теперь ему шестнадцать. Пройдет год, два, и он наплюет на папашу. Что мне семья, я вас спрашиваю? Будет время – наживу дру‑

Яю. Да куда вы торопитесь? В пекарню? В столовую, на канал? одождите. Вам что?! Статейку в “Перековку” – и кончено. А я вот днем маюсь, как грешник на сковородке, а ночью с разнарядкой бьюсь. И главное – некому эту разнарядку доверить. Того гляди, прорабы рабсилу порасхватают. Или УРЧ напутает. Вчера пропало сто пятьдесят плотников. Оказывается, их на кубатуру поставили, у нас ряжи рубить некому».

Как расставить рабсилу? Где будут стоять штурмовые фаланги? Где поставить бурильщиков?

Война длится недели, месяцы.

Затяжная окопная война.

– Мне бы, – говорит прораб усталым голосов, – когда кончим канал, отоспаться бы... Суток двое... без просыпа.

В дощатый чан льется вода. С противоположной стороны, отгораживающей тестомешалку от кочегарки, кричат:

– Сколько теста заложил?

– Десять пудов.

– Прибавь парочку.

Из вязкой смеси вырван комок. Взвешенный комок плюхается в форму и ставится на нары. Пока поднимается тесто, черноусый зав, похожий на торговца восточными сластями, отвечает на вопросы сотрудника «Перековки».

– Сколько у вас рабочих в хлебопекарне?

Тут важно искусство сразу сделать буханку нужного веса. За спиной пекарей на противнях лежат премиальные пирожки

– Нас, хлебопеков, человек десять. Печем в три смены, хлебом снабжаем весь лагерь. Из пекарей – семеро учеников были раньше дровоколами. Подучились и теперь работают не хуже самых квалифицированных мастеров.

– Какие имеются недостатки производства? Осуществляются ли рационализаторские предложения?

По национальности зав – украинец. Пек в Москве на Садовой пеклеванные хлебцы. А теперь в восьмом отделении печет хлеб. Производственный стаж 30 лет.

«Касательно рационализации скажу так. Носили у нас дрова с улицы. Времени на подноску уходило много. А теперь вот устроили дровяные люки у печей».

«Недостатки». Как же... нельзя без недостатков. Вот печи немного дымят. Л так ничего, хорошие печи. Да и в дровах нужды нет. Зато перебои с дровоколами.

Появляются дрова. Бронзоворукий пекарь в запачканных тестом штанах колет их.

Это Петр Егорович Малышков. Один из лучших ударников хлебопекарни. Сорокадевятник с трехлетним сроком. Работал раньше в Москве, в Екатеринославе.

Температуру в печи он измеряет не термометром, а рукой.

Хлопают дверцы. В печь просовывается похожая на пожарный крюк кочерга и подцепляет форму. Она мчится по каменному иоду. Тряпичные рукавицы подхватывают ее на лету и стукают о скамью. Из формы выпрыгивает буханка.

Хлеб уносят в каптерку. Опустошенные формы складываются одна в другую и движутся в проход к тестомесилке.

Там летает тряпка, протирая и смазывая их для новой партии теста. Работа идет конвейером.

Кочергой орудует Виктор Осипович Солому ха, бывший пекарь.

Утро.

Вправо от пекарни улица – жилые бараки, дощатые палатки, крытые парусиной. На фанерных обрезках дверные надписи – рота № 2, рота № 6.

За дверьми – тишина и сны.

– Алло! Алло! Говорит радиоузел культурно‑воспитательной части лагпункта... – Это радиорупор будит спящих.

– Вставайте! Вставайте! Пора на работу. Внимание! За вчерашний день резко снизилась выработка ударных бригад.

Радиогазета бьет тревогу.

Заспанные люди недоверчиво глядят на рупор. Опять прорыв. Пиликает гармошка, и рупор разносит прораба отстающей бригады. Он подговорил лагерников украсть у соревнующейся с ним бригады, имеющей хорошую выработку, пятьдесят тачек.

– Позор тебе, прораб Булгак.

И вновь пиликает гармошка.

– Здорово Булгака разделали, – смеется рыжий бородач.

Так этому нахалу и надо: лагерь не Молдаванка. И все

довольны.

А в репродуктор девичий голос уже выкрикивает строки каналоармейского поэта, бывшего вора и рецидивиста:

Имел перо, отмычек стаю И часто я в тюрьме сидел.

Но с чувством зависти всегда я На жизнь рабочую глядел.

Репродуктор не унимается:

– Позор отказчикам‑филонам: Петрову, Фризову, Сизовой.

Люди идут на работу мимо большого щита. На нем намалеван растрепанный человек с оскаленными зубами и рядом с ним буржуй в котелке, в жилете, с желтой цепочкой. Под растрепанным человеком написано: «Федор Жигалов – разлагатель на трассе».

С июля месяца тридцать второго года начали конкурсы лучших ударников. За высокие производственные показатели ударников премировали портретами, написанными масляными красками. В таких конкурсах принимало участие от трех до четырех тысяч ударников. Выдавались портреты тем, кто давал не менее 180 процентов нормы.

В те дни КВЧ часто получали письма, подобные следующему:

«Дорогие товарищи воспитатели!

В течение пяти месяцев я регулярно скрывался от разводов, потому крепко у меня засела мысль в голове, что от работы даже кони дохнут. Никакие уговоры, агитации мне не помогали. Я в лагерях второй раз и работать вообще не хотел. А канал я считал совсем не по пути. Меня и на собраниях в роте

 

Работа арматурщиков: jtc.ic.so в конструкции примет на себя усилия растяжения, бетон – сжатия

стыдили, но так ведь об этом знала же только одна рота. А когда сегодня я увидал, что срисован под ручку с капиталистом и внизу написано, что мы вместе играем на руку классовым врагам, то мне стало понятно, что я действительно классовый враг. И очень прошу, дорогие товарищи, определить меня в какой ни есть коллектив и даю честное гражданское слово, что буду работать, как работают ударники, а вы тогда посмотрите. И не только сам буду, а и других заставлю, чтобы не попадали они в этот самый рисунок. Мне, тридцати пятнику, стыдно, что я хочу остановить строительство и что на сегодняшний день я являюсь классовым врагом советской власти. К сему подпись Жигалов. Пожалуйста, прошу снять карикатуру».

Жизнь полна беспокойства, суматохи, торопливости, суеты.

Г 1оминутно хлопают двери. Приходят и уходят люди.

– Какого чорта, – ругаются в телефонную трубку, – вы мне присылаете плотников вместо бурилыпиков.

– Что вы мне прислали тысячу человек! Куда я их девать буду! Где я для них бараки возьму?

– Когда к нам прибудет тысячный этап?

– Пришлите шесть прачек!

И вот мечутся от телефона к телефону работники УРЧ, роются в карточках, изредка путая в спешке номера судебных статей с номерами телефонов.

– Товарищ! – кричит заболевший этой жизнью человек. – Товарищ! Да оглохли вы что ли... дайте мне 58^ю.

И, спохватившись, человек растерянно улыбается.

58^ю – статья судебного кодекса, карающая за агитацию против советской власти. Это соседям понятно.

А телефонов немного. Всего два. Но они утомительнее для телефонистки, чем целая телефонная станция.

Светлеют окна. Курьер ПТЧ принес разнарядку на рабсилу.

– Скорей, скорей! – вопит старший подрядчик работникам

УРЧ.

– Известите бригадиров: сто плотников на нижние палы. Бурильщиков в верхнюю голову шлюза. Бригады Подлепинского и Браварника на выемку скалы... Скорей.

На дамбе тянется вереница людей.

Идут группами, бригадами, трудколлективами. Несут топоры, лопаты, пилы. Несут выцветшие знамена.

Идут землекопы, плотники – ряжевики, бывшие кулаки и подкулачники, вредители колхозов.

Идут бурильщики, скальщики – бывшие воры‑рецидивисты.

Тачечники‑крючники – бывшие афганистанские курбаши, басмачи, ишаны и баи.

Плохо греет зимнее солнце. Неприветлива земля. Угрюмы вековые леса. Суровы морозы и вьюги.

За гребнем дамбы – порыжевшая за зиму хвоя. Голые осины. Тихая тропа. Вдали углубляют реку. От взрывов глухо охают лес и воздух.

Дамба переходит в насыпь. Завалы вязкого глинистого грунта. Штабели скалистого битого камня.

За штабелями канал. Внизу, в канале, на снегу, люди. Спускаются вниз. По трапам ползут наверх тачки. Тачечники идут, широко расставляя ноги; тяжесть давит им на руки. Несмотря на холод, некоторые в рубашках. Им жарко. Видно, как напрягаются мускулы. По трапам бегут крючники. На ходу подхватывают тачки крюками за передок и тянут наверх. Над обрывом на клетках ряжей прилепились деррики – подъемные деревянные краны – хитроумное лагерное изобретение. Плоскими перекладинами глядят деррики в сырое северное небо; скрежещут, вздымаясь, нагруженные камнем ковши.

– Сколько подъемов? – спрашивает начальник ПТЧ.

– Шестьдесят пять, Федор Федорович.

Бритый человек с седой головой недовольно жует губами.

– Маловато. Надо подтянуться.

– В нашей бригаде, гражданин начальник, – бормочет десятник внизу у ковша в брезентовом плаще, растерянно разводя

 

Основной герой беломорской механизации – деревянный деррик. Мета.ъшчес‑ кис части его конструкции сделаны целиком на самом строитс‑гьстве

рукавицами, – в нашей бригаде трое в изолятор за пьянку попали. Бригаду опозорили. Из‑за них мне сегодня каши убавили. Выработка, говорят, упала.

– Подожди. Освободим на поруки. То лько знаешь – уговор дороже денег. Хорошие парни?

– Да, парни как парни. Будьте покойны, гражданин начальник.

Канал кажется сверху черной ямой. Люди облепили стены и вырубают скалу.

В Шнжне нет улиц.

Стены домов прижимаются друг к другу. Идешь, огибая древние двухэтажннки, расстав ченные по дороге так, чтобы трудно было меж ними пройти человеку. Внизу снует племя взрывателей скал. Это большей частью воры‑тридцатипятники. Но воры здесь нашли вторую родную своему делу профессию риска... риска, от которого захватывает дыхание. Местные жители глядят на них с нескрываемым любопытством и затаенной завистью.

Их восхищают эти городские выходцы из домзаков, бывшие налетчики, домушники и бандиты, работающие молчаливо, с деловитой суетливостью, без песен и пьянства.

Вот они копошатся у лобастых валунов, торчащих из скального грунта. На серый камень горсткой насыпан аммонал.

Вот они уходят.

Идут спокойной, ровной походкой.

Запальный шнур горит тридцать секунд. Серые камни дымятся за их спинами.

Вот, ворча, взорвался валун. Охнула земля. Воздух наполнился осколками. Они взлетают высоко и падают на противоположный берег реки.

Скачут по крышам, стучат в ставни. За ставнями испуганно крестятся старухи и испуганно глядят в плохо прикрытые створки.

А внизу на реке люди. Они не бегут.

Они ныряют в вихре осколков, как опытные боксеры, уклоняющиеся от ударов своего противника.

Они знают, что косо поставленная бурка взрывается не в их сторону. Шижневские «шиши» глядят на них с восторгом и удивлением.

Шижня – большое село с двухэтажными избами. Здесь живут рыбаки, хозяева рыбачьих судов.

Говорят, слово «Шижня» происходит от слова «шиш», а шишами звали в смутное время в России тех крестьян, которые бунтовали против воевод и бояр. Не знали, куда заслать шишей подальше. Послали их на самый край земли, к Белому морю. Обжились они здесь за триста лет плотно.

Стоит на Шижне деревянная церковь, стоят кресты с кровельками, раньше на реке стояли лодки на приколах.

У калитки стоит старик. Он хвастается тем, что ему 118 лет, а былин он никаких не знает, ему всегда было некогда.

 

КАНАЛОАРМЕЙСКИЕ ЖУРНАЛИСТЫ

 

– Сделай так, чтобы корреспондент оставался доволен даже в том случае, если ты не печатаешь его заметки.

«Перековка» завела почтовый ящик, она вступила в оживленную переписку с лагкорами и твердо усвоила первую заповедь массовой газеты:

– Не стриги заметки под одну гребенку, сохраняй по возможности их язык, стиль, характер.

«Перековка» обучилась газетному искусству в соответствии с этой важнейшей второй заповедью:

– Ни одна заметка не должна оставаться без результата.

Эта третья заповедь была подкреплена специальным приказом начальника строительства: прорабы, десятники и начальники лагпунктов, и начальники отделений, и начальники культурно‑воспитательных частей – все без исключения обязаны были в трехдневный срок откликнуться на каждую, адресованную к ним заметку.

Но «Перековка» – не обычная советская газета. «Перековка» – орган культурно‑воспитательного отдела в трудовом лагере ОГПУ. В «Перековку» пишут не свободные советские граждане, а заключенные в лагере преступники.

Поэтому организационные заповеди массовой газеты приобретают здесь особую остроту, и к сумме общеизвестных правил и законов советской печати прибавляются еще особые правила, создаваемые спецификой лагерной обстановки.

Лагерный корреспондент – заключенный. Критикуя своего ближнего или дальнего начальника, он выступает против особо авторитетной силы. Этого не должна была забывать «Перековка». И она не забывала.

В роте усиленного режима – особые правила. Начальник в такой роте наделен особыми полномочиями. Даже десятник здесь – гроза и сила.

Газета пишет:

«В третьем лагпункте второго отделения после длительных усилий воспитательной части 174 лагерника из роты усиленного режима дали в среднем 130 процентов задания. Десятник Степанов по халатности забыл им выписать хлеб. Этим воспользовались злостные отказчики».

Так пишет лагерник из роты усиленного режима. Нужно обладать высоким мужеством или безусловной верой в свою газету, чтобы писать об этом и назвать по имени проштрафившееся начальство.

Человек работает по выемке скалы. Человек вывозит на тачке труды взорванных скальных пород. Круг его наблюдений узок. Он знает полсотни своих ближайших товарищей по труд‑коллективу. В минуты отдыха он может наблюдать лишь развороченный свой участок, небольшое пространство, изуродованное аммоналом и кирками. «Перековка» расширяла ограниченное человеческое зрение. Г азета показывала всю трассу – от Медвежьей горы до Сороки.

Лагкоры, пишущие о победах и героизме, были лучшими ударниками и передовиками: положение лагкора обязывало.

Г азета к сожалению не вела настоящей регистрации своих лагкоров. В списках лагкоров «Перековки» числились только те лагерники, которые писали в газету постоянно и часто. Зарегистрированных лагкоров поэтому насчитывалось только 3 370 человек. Конечно и 3 370 человек – немалая армия, но это число должно быть увеличено в несколько раз, чтобы получилось реальное представление о связи газеты с массой.

 

ГОЛОС КВАСНИЦКОГО

 

Вместе с журналистами на трассе работали воспитатели. Про многих из воспитателей надо сказать, что они работали, как художники. Вот как работал воспитатель Квасницкий. Слушайте его голос:

«Вы не встречали около Одессы хуторских мельниц? Подлая затея. Но в этих мельницах есть своя философия. Кто хочет молоть, тот распрягает и вводит коней на деревянный круг. Круг укреплен с сильным наклоном. Впереди сено. Лошадь хочет взять корм. Она рвется вперед, – тогда круг вращается, и мельник собирает муку.

Меня поставили в круг молодым человеком и толкнули в спину. Теперь я схожу с круга. Я снимаю картуз, чтобы вытереть пот, и вижу в зеркало седину. Я говорю: вот и шестьдесят скоро. Долго же вы бежали, Самуил Давыдович. И какой круг!

Говорю откровенно: жизнь моя – десять романов по пятьсот страниц. Рокамболь из Одессы. Возможно, вы слушаете меня и шепчете: “Ну, что ж. Se non é vero é ben trovato!”¹

Нет? Тем лучше. Я прожил по липе всю жизнь и хочу, чтобы мне верили хотя бы под старость.

Если вам скажут: Квасницкий – профессор или доктор философии – не верьте. Я работал под герцога, комми‑вояжера, хирурга, скрипача и римского монаха.

Тридцать лет я был только вором, хотя настоящая моя профессия – заготовщик кож. Заготовщик кож – из местечка Смелы, возле Киева.

В 1905 году мне было всего двадцать восемь лет.

В это страшное время на наше местечко обрушился погром. Я был молод, здоров и страшно горяч. Я не ждал приглашения записаться в отряд самообороны. Я рассчитал верно: лучше получить пулю в лоб, чем кухонный нож в живот. Мне дали винчестер. Знаете – шестнадцать патронов и затвор‑скоба... вниз и вверх. Мы спрятались на чердаке и стреляли в золоторотцев и лавочников. Не думаю, чтобы я кого‑нибудь убил. Я стрелял в первый раз и страшно спешил.

Мне удалось спрятаться. Меня выдали. Через год я вышел из Одесской тюрьмы. Меня боялись взять в мастерскую и не давали работы на дом. Мне грозили расправой. Так было несколько месяцев. Но однажды я встретил на улице одного из знакомых воров. Он отвел меня в пивную, накормил ужином и сказал:

'По ‑итальянски: «Если и не верно, то хорошо сказано».

– Самуил! Мы сидели с вами в одной камере, и я вижу – вы человек не глупый. Вы хотите серьезно работать, Самуил?

Я не ответил ни “да” ни “нет”. Я не хотел искать свое счастье в чужих карманах.

Вскоре я снова встретил моего собеседника. Он был одет, как заводчик. От него пахло хорошим вином. Прощаясь, он взглянул на золотые часы. Моя семья десятые сутки ела одни баклажаны, а вещи были в ломбарде. Впереди был голод. Я взял вора под руку и сказал, не веря своему голосу:

– Ну, где же ваша работа?

...И вот мне пятьдесят шесть лет. Я – бывший вор, а дети мои – комсомольцы, учатся в вузах и презирают меня как соцвреда. Грустная история, товарищи! Дети отреклись от отца. Я должен был это чувствовать заранее. Дурная слава наступила мне на пятки. Когда мы с семьей приходили в мало знакомый дом, дети спрашивали в коридоре:

– Папа, тебя здесь не знают? Папа, лучше уйди.

И я уходил, чтобы не испачкать детей.

В тридцать лет я стал вором международных масштабов. Круг под моими ногами вертелся быстрее и быстрее. Я бежал из Риги в Берлин, из Берлина в Париж, Лондон, Остенде. Я кружил по северной Африке и скрывался в Италии. Возможно, есть люди, не забывшие моих путешествий по Австралии, Венгрии, Бельгии, Франции, Южной и Северной Америке.

Память моя сохранилась прекрасно. Я говорю на шести языках лучше, чем на русском, и пройду сквозь Париж с завязанными глазами. Вы хотите знать, где я жил постоянно? Посмотрите списки Синг‑Синга и Полтавской тюрьмы, Роттердама и Киева, Москвы и Одессы.

Я выходил из тюрьмы, чтобы тотчас вернуться обратно.

Скотланд‑Ярд был моей первой тюрьмой за границей. В 1909 году я бежал от полиции через Вайтчепель и Блекль‑Ярд.[1] Я четыре раза пересаживался с одного баса[2] на другой.

Здесь меня взяли за локоть. Я обернулся и увидел «оф‑фисера»:

– What can I do for jou?

– Let's go with me![3]

Через полчаса я сидел в Скотланд‑Ярде.

В те годы я был немного наивен и думал, если тюрьму моют резиновой шваброй, она не пахнет Одесскими крестами.

Скотланд‑Ярд выглядел действительно много интеллигентнее. Холодно. Чисто. Тихо. Возле дверей – звонок. И каждому вору две чистых простыни, желтый платок на шею и туфли.

Но чего стоила нам эта интеллигентность? Представьте: посреди камеры привинчен дубовый стол и семь стульев. Все заключенные должны сидеть. Встать не разрешается. Курить нельзя. Разговаривать можно. Мы сидим, разговариваем – час, два, день...

Ночью тоже не позволяют встать. Кто хочет в уборную, должен нажать звонок и ждать разрешения.

Посуда, как янтарь. Ее заставляют вылизывать. Но порции были урезаны настолько, что мы вылизывали без приглашений.

В Одесских крестах за папиросы просто били. Здесь били и приковывали к стене. Не подвешивали конечно, но подтягивали так, что курильщик стоял на больших пальцах.

Остальное, как обычно. Между прочим на допросе меня ударили резиной по голове. Я был молод и недавно получил от семьи ужасные письма. Я не выдержал и замахнулся на надзирателя.

Какая разница – резина или кулак! Но об этом я подумал потом, в карцере под названием “трюм”. На допросе я просто кричал и закрывал лицо руками.

“Трюм” в Скотланд‑Ярде сделан очень остроумно. Я думаю, его изобрел какой‑нибудь адмирал. Когда меня втолкнули в карцер, на полу было немного воды и ни одной скамейки. Я сразу догадался, что камеру только что вымыли и осталась лужа. Я закричал надзирателю, чтобы вытерли пол. Он сказал “сейчас”, принес шланг и стал поливать меня с такой силой, что едва не выбил глаза. Воды набралось пол‑аршина, и я стоял в “трюме”, дрожа, как собака, целые сутки.

Если Скотланд‑Ярд взял у меня три года здоровья, то Краковский магистрат и Синг‑Синг все десять.

В Кракове меня задержали в банке. Задержал старый агент сыскного отделения Ткач. Я его помню до сих пор. Когда в тюрьме при магистрате агенты требовали с меня 20 тысяч рублей, мне так выкрутили руки, что лопнули мускулы.

Как я работал – интересно только Угрозыску. Скажу только, что вскоре я перестал посылать деньги семье. Легче дать пятьдесят рублей из сотни, чем одну сотню из тысячи.

Вы хотите знать конец? Последний год из тридцати пяти? Может быть последний день? Вчера меня вызвал начальник. Вы знаете наш разговор?

Он пожал мне руку и сказал:

– В свое время вас сильно калечили, Квасницкий. Смотрите, мы выпускаем вас, Квасницкий. Желаю вам сто лет жаркой работы.

Вы думаете – это вроде химии? ОГПУ берет соцвреда, старого вора, предположим Квасницкого, и бросает его на трассу. Эйн, цвей, дрей!.. Выходит Квасницкий, снимает шляпу и говорит:

– Спасибо! Я уже все понял. Я перекованный... Дайте мне паспорт. Я не хочу больше жить по ксиве.

Такой химии не бывает.

Но я не рассказал вам конца.

Даже революция зацепила меня краем и не могла остановить – так сильно я бежал на своем чортовом колесе. Хотелось соскочить, достать твердую ксиву, какой‑нибудь чистенький профсоюзный билет с приличным стажем и плюнуть на все... но рядом бежала блатная компания.

Только в Минском домзаке я почувствовал, что тяну не тот номер. Нужно же было когда‑нибудь кончать игру в кошки‑мышки.

Я взглянул себе под ноги и увидел, что круг перестал вертеться и лежит горизонтально. Зачем воровать, когда можно работать? Зачем красться ночью, когда можно ходить днем? Зачем называться Капланом, когда я с детства Квасницкий?

В Минском домзаке я снова стал заготовщиком кож. Мне верили. Однажды начальник выдал мне три тысячи рублей и приказал купить хрома для мастерской. Поверьте, я вышел из домзака и ни разу не подумал сесть на поезд и уехать в другой город. Не потому, что после золота и бриллиантов Квасницкий не хотел пачкаться о паршивые три тысячи, а потому, что меня не считали вором. Я вышел на улицу без конвоира и нашел хром, который не снился лучшим сапожникам города.

Вы видите на моем рукаве нашивку. С вами говорит воспитатель 540 человек. В этих бараках есть молодые воры, убийцы, проститутки, бандиты. Каждый из них строит канал, и в каждом я понемножку вижу себя.

Я выступаю перед филонами на собраниях, но я плохо говорю. Меня душат слова. Я начинаю захлебываться. Легче разговаривать в бараках или на трассе.

А иногда бывает лучше совсем не разговаривать.

Представьте такой случай.

Начинается знаменитый декабрьский штурм. Круглые сутки горят костры. От взрывов стекла дребезжат, как в трамваях, и мы наклеиваем на них полоски бумаги. На рассвете к баракам подходят оркестры. Начинается торжественный развод. Но многих бригад уже нет. Они ушли на трассу за час до развода, чтобы подготовить место работы. И все страшно спешат – через пять месяцев из Повенца должен выйти пароход.

Вместе со всеми выходит на трассу злостный филон, по имени Збышко. Сначала он ковыряется, как будто делает одолжение прорабу. Филон еще оглядывается на РУР. Ему кажется, что он ссученный... Но такая работа на морозе не греет. Отказчик потерял уважение в РУРе и не представляет фигуры в бригаде. Заметьте, что воры страшно любят внимание. Выход один: Збышко начинает гнать кубометры всерьез. Два месяца вместе с бригадой он дает свои полтораста процентов. Он выступает на слете, торжественно рвет и бросает в зал стирки.

Збышко уже называют перекованным, но вдруг на трассу привозят краковскую колбасу. Случайно нашего бывшего филона в списках нет. Свинство! Ошибка. Збышко теряет настроение, но продолжает работать. Важна не колбаса, а тот факт, что он взял карандаш расписаться, а фамилии нет.

Потом он идет в канцелярию узнать, в чем дело. Простая история. Он немного шумит. Кто‑то называет его босяком и угрожает ему РУРом.

Я знаю, чем это пахнет. Парень может сделать одно из двух: выбить стекла во всем бараке и уйти в РУР или дать рекорд. В любую сторону его можно толкнуть мизинцем. Я сам был в таком паршивом равновесии.

Он ругается и ложится спать. На него неприятно смотреть. Папироса горит в зубах, как фитиль...

Збышко спит. Каким‑то путем я достаю его карточку и иду к художникам. Они рисуют в профиль галлерею ударников и нашего бывшего филона среди них. Очень сильная картина. На всех новые гимнастерки и фуражки. Фон голубой и видны скалы.

Красавцы!

Утром Збышко не хочет вставать. Я толкаю его в плечо, но он поворачивается на другой бок и ворчит:

– Идите к чорту вместе с вашей фалангой!

Кое‑как я приподымаю его и говорю:

– Хулиган! Иди посмотри, как тебя расчистили на доске. Слышишь, над тобой смеется весь барак.

Он делает вид, что зевает, однако подходит к доске. Остальное понятно. Через десять минут мальчик плюет на краковскую колбасу и бежит на трассу.

Взгляните на эту пару. Высокий – это Гаврик, поменьше – “Паташон”. Бежали из Люберец, нет, из Болшевской коммуны. Этих красавцев я нашел в РУРе. “Кацапчик” тоже был с ними. Про него кто‑то сказал, что такой характер можно рвать только аммоналом. Он выиграл в карты бритву и резал палатки инженеров. Очень скверная привычка. Кроме этого “Кацапчик” пил одеколон.

Я затратил на него много слов, но сначала никак не мог нащупать слабой точки. Я говорил ему:

– Что ты хочешь? Ты тридцатипятник, а ведешь себя, как настоящий каэр. Посмотри. Спектора освободили раньше всех. Ковалев может выйти хоть завтра.

Он хохотал мне в лицо и кричал:

– Зачем ты врешь, папаша? Расскажи что‑нибудь свое.

Тут мне пригодился Синг‑Синг. Я вспоминал этот чортов

остров и мастерские, где мы делали кобуры за шесть центов в день, и суп – пять ложек на человека. Я показывал “Ка‑цапчику” Синг‑Синг, чтобы он лучше видел, что у него делается под ногами.

Когда руровцы шли на трассу, я был с ними. Они садились закурить, ругали диабаз за твердость и говорили, что это не работа, а каторга.

Тогда я замечал “Кацапчику”:

– Кстати, сынок, о каторге... В Синг‑Синге есть такой обычай. Тебя одевают в полосатый матрац и страшно вежливо говорят: “Вот куча камней. К заходу солнца она должна быть на другом конце двора, и поторапливайтесь, мой дорогой”. И вот ты бегаешь весь день. Ты успеваешь получить грыжу до захода солнца и бормочешь начальнику, что все закончено... Он щупает тебе мускулы и смеется: “Молодец! А ну‑ка, уложите камни обратно. Торопитесь, мой дорогой’. И все начинается сначала.

...Если мы идем в баню и тридцатипятники ворчат, что мало пара, я бегу к истопнику и улаживаю дело, а в раздевалке говорю: “В Синг‑Синге даже карцеры с паром. Белый кафель. Стекло... Запирают и душат паром, как крысу”.

В конце концов “Кацапчик” вышел из РУРа. Он работал жарко, но ему чего‑то не хватало. Способный мальчик. Плясун! Музыкант! Он остроумно передразнивал всех в бараке. Один раз я услышал, как он читает стихи. Сначала я рассердился. Паршивый декламатор! Мне показалось, что это опять Барков. Но я подошел ближе и увидел Беранже. Интересно, почему “Кацапчик” достал не Есенина, а Беранже? Я думаю, из‑за его веселого характера. Стихи были разные – смешные и грустные – и многим понравились. Особенно эти:

Ты прощай, Париж продажный,

Не хочу твоих румян.

Здесь искусство – дым миражный,

Нежность женская – обман.

Вер оятно, вы видели “Кацапчика” в агитбригаде? Как он играет! Страшно способный мальчик. Воры вообще способные. Дурак сядет на первом деле. Это – факт.

Теперь я наблюдаю за одним ленинградским бандитом. Мальчику двадцать один год. За ним шестнадцать приводов. Он работает в лагере всего неделю, и каждый день хуже, чем вчера.

75, 60, 40 процентов. Это пахнет РУРом. Сегодня я поднимаю его тюфяк, чтобы посмотреть, чисты ли простыни, и вижу сухари. Ясно, зачем мальчику нужны сухари. В станционных буфетах бегунов не будут кормить шницелями.

Я отвожу парня к себе за перегородку и говорю:

– Слушай меня и не спорь, потому что из меня можно было сделать десять таких воров, как ты. Ты решил дать деру. Ведь так? Ты больше рассчитываешь на ноги, чем на руки? На липу, чем на честный документ? Ну, что ж, беги. Ищи счастья в чужих карманах, отпечатывай пальцы в угрозысках, лови сифилис в шалманах... Веселая впереди у тебя жизнь!

Потом я перевожу разговор. Я доказываю ему вырезки из газеты с портретом Ковалева и других ударников коллектива. Я спрашиваю вора, что он умеет делать. Оказывается, мальчик рисует. Скверно рисует, но для начала сойдет.

Ночью мы выпускаем с ним стенгазету. Он рисует карикатуры на филонов и смеется от удовольствия и не хочет ложиться спать. Он смеется – это очень важно. Еще неделя, и он сгрызает свои сухари, не дождавшись побега».

★

ГЛАВА

8

 

 

ТЕМПЫ И КАЧЕСТВО

Изменяя природу, человек изменяет самого себя

(К Маркс)

 

ТЕМПЫ И КАЧЕСТВО

 

ПРИКАЗ № 580

О ХОДЕ РАБОТ ПО СТРОИТЕЛЬСТВУ БЕЛОМОРСКО‑БАЛТИЙСКОЮ КАНАЛА

Июня 1932 года

Ознакомившись непосредственно на месте с состоянием работ по строительству Беломорско‑Балтийского водного пути, ОТМЕЧАЮ:

1. Организация, ход и состояние работ поставлены хорошо.

2. Показатели производительности труда высокие.

3. Степень использования на производстве удовлетворительная.

4. Бытовые условия (состояние жилищ, питание, санитарное дело, внутренний распорядок) хорошие.

В целях дальнейшего стимулирования высоких количественных и качественных показателей и имея в виду, что строительство вступило в полосу работ по ответственнейшим гидротехническим сооружениям,

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Не останавливаясь на достигнутых показателях выработки, всемерно обеспечивая возможность ее повышения, разработать в декадный срок систему премирования не только количественных, но и качественных показателей работы.

2. Вести дальнейшую работу по сокращению обслуживающего аппарата, используя всех высвобождаемых непосредственно на производстве.

3. В декадный срок разработать и представить мне на утверждение проект порядка зачета лучшим десятникам 1 рабочего дня за 2 дня срока заключения.

4. Перевести лучших десятников и лучших бригадиров на твердые оклады содержания, с сохранением для них системы премирования сверх окладов за высокие показатели работ, за правильность учета выполняемых бригадами работ.

5. Провести в декадный срок путем созыва совещаний по каждому отделению строительства инструктаж десятников и бригадиров по вопросам сочетания высоких показателей производительности труда с высоким качеством выполняемых работ.

6. Впредь установить порядок выдачи освобождающимся из БЕЛ‑БАЛТЛАГа заключенным, получившим специальность за время пребывания в лагерях, специальных аттестатов с указанием его специальности и квалификации.

Зам. председателя ОГПУ Г. ЯГОДА

Летом зампред ОГПУ тов. Ягода объехал всю трассу, проведя ряд совещаний по узловым вопросам стройки.

К лозунгу «Выше темпы» был прибавлен новый: «Обеспечим высокое качество сооружений!»

Были точно определены особенности момента и новые требования ко всем работникам. Не пропало ничто из виденного на трассе, все было учтено, десятки руководящих работников переставлены, чекистам вновь были разъяснены установки партии.

Лозунг качества экзаменовал всю работу: технические планы, взаимоотношения инстанций, людские свойства, расстановку кадров, учет достижений.

Гистр, начальник производственного отдела и начальник проектного отдела принимают решение: разослать по участкам строительства инспекторов‑бригадиров, прикрепив их к определенным объектам. На трассу выезжают проектировщики. Они будут следить за реализацией своих проектов. Одним из первых выехал в Маткожню Вяземский.