Право и отправление властных полномочий

 

В то время как право Сражающихся царств и древних китайских империй оставалось встроенным в религиозные принципы и воззрения того периода истории Китая, оно служило, прежде всего, инструментом власти, используемой ради предохранения общественного порядка. В таком своем качестве право выходило за рамки простого предписания определенных поступков с одновременным запретом других неугодных властям действий, а также принудительного воздействия в обоих случаях посредством уголовного наказания. Вся конструкция общественного порядка строилась на принципе поощрений и наказаний, предусмотренных правовым кодексом. В судебной практике того периода времени просматриваются черты должным образом функционирующего общества, как они понимались правителем и уполномоченными им лицами.

Одним из самых наглядных примеров этого служит дифференциация поощрений и наказаний с учетом положения заинтересованных лиц в обществе. Наполовину божественный статус императора нашел юридическое отображение в причислении уголовных поползновений на его личность или имущество к самым гнусным преступлениям. Так, за причинение ущерба императорскому жилищу или захоронению назначалась смертная казнь. Если мастер своего дела допускал недочет, послуживший причиной поломки колеса или колесной оси императорской колесницы, такому мастеровому грозила неминуемая смерть. Даже случайная поломка поднесенного монархом подарка, такого как увенчанный фигуркой голубя посох, могла караться смертной казнью повинного в такой поломке чиновника.

Такое выстраивание по ранжиру преступлений и наказаний к тому же касалось членов семей простолюдинов. Преступления, совершенные родственниками, причислялись к категории более тяжких, чем те, что допускались посторонними людьми; а преступления младших против старших родственников считались более тяжкими, чем наоборот. Поскольку кодексом династии Цинь юридически закреплялась власть родителей над детьми, обвинение сына в адрес его отца нельзя было считать доказательством, а самого доносчика на родителей могли даже наказать. Отец пользовался правом безнаказанного хищения вещей у своих детей, но, если внук вдруг избивал своих родителей во втором поколении, его объявляли отверженным и приговаривали к принудительным тяжким работам. Отец мог использовать правовую систему для назначения наказания своей собственной семье, даже в виде ссылки или смертной казни. Рутинное, в рамках дозволенного насилие отцов в отношении собственных детей ради поддержания приличного уровня их дисциплины в то время считалось даже нормой. В жизнеописании Ван Чуна, жившего в I веке н. э., как выдающийся факт отмечается то, что отец ни разу его не выпорол. В письменах более позднего времени такого рода физические наказания считались правомерным способом воспитания детей в Китае на протяжении двух с лишним тысячелетий.

Одной из наиболее поразительных особенностей циньского права, сохранившейся при династии Хань, считалась «коллективная ответственность» (ляньцзо). Наказание за определенные тяжкие преступления не заканчивалось одним только в нем повинным человеком, а распространялось на его семью, соседей и в случае с чиновником – на его начальников, подчиненных или лицо, рекомендовавшее его на государственную должность. Но самыми важными связями считались родственные узы, и размах коллективных репрессий служит наглядным свидетельством пределов родства, числившихся общественно и юридически значимыми для властей.

Коллективным репрессиям в отношении родственников преступника присвоили специальное название «ликвидация клана как такового» (мие цзу). В период «Вёсен и осеней» «ликвидация клана как такового» означала политическое событие, когда представители одного благородного рода ликвидировали другой род посредством убийства или превращения в рабов тысяч человек родственников. Значение этого словосочетания начало меняться в Сражающихся царствах, как это обозначено в закопанных текстах сделок, где оно упоминается как ликвидация отдельных семей, представители которых нарушили условия клятвы. В скором времени им стали предполагать наказание членов семьи за прегрешения их родственников на поприще военной службы. Таким образом, к приходу к власти династий Цинь и Хань «ликвидация клана как такового» превратилась в юридический инструмент, взятый на вооружение правительством в деле определения пределов, учета и управления отдельными семейными хозяйствами, служившими фундаментом государственной власти13.

Эта коллективная семейная ответственность за преступления конкретных родственников в значительной степени сопровождалась нравственным обязательством воздаяния всему роду, как это предписано авторами классических трактатов. Такая традиция мести влекла за собой групповую ответственность. В летописи, написанной в самом начале Восточной Хань, можно прочесть, как взаимная месть между людьми привела к прекращению существования целых семей. В некоторых случаях мститель не трогал настоящего обидчика, а вместо него убивал его жену и детей или кого-то из его других родственников. Иногда один из родственников обидчика добровольно отдавался на волю мстителей в надежде на избавление от страданий своего рода. Так как долг отмщения происходил из родственных уз, то роли мстителя и жертвы играла групповая единица семьи, а не отдельные ее представители.

Использование властями государства коллективного наказания отразило или вдохновило такую общественно признанную традицию, и группы, подлежащие наказаниям по закону, состояли из людей, обязанных мстить в отдельных поместьях14. Таким образом, групповое правовое обязательство выступало до некоторой степени формой государственного участия в общественной мести, возникшей из-за взаимного долга крови. В мире, где человеческую родню заставляли мстить обидчикам, любой из родственников, посмевший убить человека, ради собственного же блага должен был убить заодно всю его семью, и власти такого государства не могли избавить себя от правила: убей, или убьют тебя. Во многих случаях объектом мести становились чиновники, исполнившие смертный приговор.

Коллективная ответственность служила для государства не просто средством запугивания народа чудовищностью наказания, а к тому же еще одним из способов принуждения его к слежке друг за другом. Если родственники или соседи сообщали властям о преступлениях тех, с кем их связали круговой порукой, они не только освобождались от наказания, но и могли даже удостоиться наград. На заре становления имперского государства его властям пришлось управлять огромным населением посредством весьма немногочисленных чиновников; следовательно, как заметил глава реформаторского правительства при династии Цинь Шан Ян, управление государством зависело от участия в нем всего населения в соответствии с правилами, перечисленными в абзаце, приведенном на странице 7315.

Посредством коллективной ответственности и круговой поруки власти государства рассчитывали сформировать народ, энергично укрепляющий правовые наказы своих хозяев. При такой системе отношений народ должен сам судить своих соотечественников; или, если говорить точнее, судить о поведении тех, с кем они были связаны родством или отношениями сосуществования в местных ячейках коллективной ответственности. В государстве, о котором мечтал Шан Ян, человек должен выносить собственное суждение о тех, говоря словами классиков, кому он обязан отомстить.

Предусмотренные правовыми документами наказания к тому же служат основанием для предположения о существовании социальной иерархии, учреждаемой посредством взаимных обязательств дарования и долженствования. Вместо конкретных наказаний законом предусматривалась норма, согласно которой любое преступление влекло за собой обязательство по его искуплению посредством выполнения определенных действий или внесения неких платежей. Представители народа с разным положением в обществе владели собственными средствами для искупления вины за нарушение закона. Достойное наказание определялось положением человека в обществе точно так же, как характер его преступления. В кодексе династии Цинь и в материалах, обнаруженных в окрестностях Баошаня, основной принцип заключался в том, что вид наказания назначался в зависимости от отношения осужденного к правителю. Эти отношения обозначались получением подарков от правителя, которые поступали в рамках взаимных обменов, встроенных в уголовный кодекс16.

Самый наглядный пример этого – предоставление титула в зависимости от чина. Все чины раздавал правитель в соответствии с заслугами, сначала на военной службе, а потом за внесение в казну значительных сумм денег. Титулы считались высшей наградой, которой могли удостоиться простолюдины, и носители определенных титулов могли отказаться от них, чтобы облегчить назначенное им наказание17. То есть за преступление, совершенное носителем титула, полагалось наказание погуманнее, или, точнее говоря, титул разрешалось вернуть правителю в обмен на облегчение положенного взыскания. Такой размен статуса на послабление наказания в тончайшем виде получил проработку в правовом режиме династии Цинь.

В соответствии с циньским кодексом нарушения закона чиновниками обычно наказывались штрафами, назначаемыми в определенном числе комплектов доспехов. Эти деятели, уже защищенные своими титулами, тем самым пользовались дополнительной привилегией искупления любого проступка принудительными пожертвованиями в пользу императорского войска. Большинство ученых предполагает, что речь здесь идет о финансовом штрафе, так как от денег приходилось отказываться ради приобретения комплектов доспехов. Следовательно, не только те, кого император удостоил титулов, возвращал их, чтобы откупиться в случае совершения преступления, но те, кто получил от правителя наличные деньги в форме содержания, тоже могли вернуть их ему, чтобы избежать каторги. Для данного принципа существовали исключения, однако касающиеся лиц, не состоящих на государственной службе, обвиняемых в финансовых преступлениях, или за упущения в военной службе, на которых тоже налагали штрафы в виде комплектов доспехов. Люди без титула и государственной должности могли искупить вину за преступления только через трудовую повинность на протяжении назначенного срока или через государственное рабство. Опять же в наказании отражались связи приговоренного лица с правителем, так как трудовая повинность считалась первостепенной обязанностью китайского земледельца18.

Наказания в виде нанесения увечий приговоренным, практиковавшиеся, по крайней мере, еще в царствах Шан и Чжоу, выпадали за пределы схемы взаимности, основанной на статусе, потому что их нельзя было избежать за счет внесения откупа. Но даже для таких архаичных наказаний ступенчатое повышение тяжести увечья адаптировали к положению и привилегиям преступника. Увечья, находившиеся в пределах от сбривания бород и волос (временное лишение признаков мужественности), нанесения позорной татуировки и лишения носа или ступни до кастрации или умерщвления, применялись ради внесения точных различий в тяжести наказаний и уравновешивания их относительно былых наград.

В дополнение к присвоению титулов как знака причисления простолюдинов к государству им даровались семейные иероглифы. В царстве Чжоу фамильный иероглиф считался привилегией аристократии, но в Сражающихся царствах его начали присваивать еще и простолюдинам. Следовательно, словосочетание «сотня фамилий» (байсин), прежде означавшее «аристократия», стало означать «простой народ». Причисление к обществу, как оно определялось законом, требовало зачисления его члена в состав какого-нибудь рода и семьи. «Порядком опечатывания и расследования» из юридических документов, обнаруженных в окрестностях Юньмэна, предусматривается норма, согласно которой протокол любых свидетельских показаний следует начинать с указания имени, статуса (чина) и юридического места жительства свидетеля. Даже в более ранних случаях из Баошаня приводится множество примеров такой практики19.

Как только простым людям стали присваивать чины и фамильные иероглифы как те, по которым раньше определяли дворянское происхождение, значение этих атрибутов изменилось. Точно так же, как процесс унификации военной службы послужил преобразованию признака дворянского происхождения в символ рабства, унификация имен, чинов и регистрации лишила эти атрибуты их власти. Когда дворянство царства Чжоу получало титулы и фамильные иероглифы у своего царя, представители этого дворянства обозначали их в донесениях своим предкам, которые обеспечивали им власть и статус, позволяющий некоторую свободу от того же царя. Имена и титулы земледельцев Сражающихся царств, хотя означали статус лица как юридически свободного члена политического строя, наоборот, обозначались в официальных списках, окончательным получателем которых считался правитель государства. Обозначение имени и титула подразумевало официальное причисление лица к подданным царя.

Официальные списки населения и карты, составленные в связи с ними, стали служить признаком власти в том же смысле, в каком эта власть существовала в юридических документах. Они волшебным образом воплощали людей и территорию, которую они представляли. Например, когда Цзин Кэ предпринял попытку покушения на жизнь первого китайского императора, в качестве предлога для появления при дворе он выбрал передачу территории царства Цинь посредством формального представления соответствующих официальных списков и карт. Саму силу закона таких документов можно оценить по тексту в склепе под названием «Правила деления пахотных угодий на паи», отнесенному к 309 году до н. э.20

В конце периода Сражающихся царств регистрация населения к тому же стала элементом религиозной практики. Самым наглядным его доказательством служит рассказ, обнаруженный в окрестностях Фанматаня в захоронении времен династии Цинь III века до н. э., в котором повествуется о человеке, наложившем на себя руки, лишь бы избежать позора несправедливой казни. Официальные прошения, адресованные «Хозяину предписания по продолжительности жизни людей», дошли до кого следует, и его тело извлекли из захоронения по письменному распоряжению бога, чтобы постепенно вернуть к жизни21. В данном рассказе изображается бюрократия преисподней, занятая ведением списков и общением со смертными распоряжениями, обоснованными земными юридическими документами. К тому же обращает на себя внимание то, что руководство преисподней взялось за возвращение жизни человеку, погибшему из-за ущербности земного судопроизводства.

«Служба учета душ», где следили за отмеренной продолжительностью человеческой жизни, к тому же фигурирует в таких трактатах периода Сражающихся царств, как Мо-цзы и Го-вень, а также философском собрании сочинений начала династии Хань «Господин из Хуайнань». В рукописи на шелке царства Чу IV века до н. э. аналогично содержатся доказательства бюрократического пантеона22. Еще более тщательно продуманная бюрократическая система преисподней, функционировавшая на основе кодексов и законов, обнаружилась в текстах склепа времен династии Хань, посвященных управлению миром душ.

Авторы циньских текстов к тому же касаются вопросов обращения с документами, заведования зернохранилищами и складами, а также предоставления в долг зерна или волов земледельцам. На деревянных плашках времен династии Хань с участков археологических раскопок на северо-западе рядом с Дуньхуаном и Цзюйянем можно отыскать подробное описание тогдашних административных проблем и процедур, включающих правила ведения учета и составления отчетов, поддержания в исправном состоянии инвентаря, ежегодные проверки солдат на меткость стрельбы из лука (с поощрением за высокие показатели), приобретение путевой грамоты, предоставление отпуска солдату на похороны одного из родителей, внесение налогов и распространение циркуляров с описанием разыскиваемых преступников23. На примере всех этих документов просматривается укрепление роли закона в системе древней имперской администрации.

 

Право и язык

 

Как говаривал Джеймс Бойд Уайт, право не ограничивается одной только системой запретов и разрешений, право имеет свой собственный язык и свое ораторское искусство. В правовых системах формируется свой собственный официальный словарь и правила применения терминов, владение которыми необходимо для участия в процессе отправления юридического права24. Поскольку местные чиновники во времена Цинь и Хань одновременно выступали в роли верховных судей подданных своих районов, от них требовалось мастерство в применении лингвистических единиц свода законов. Точно так же вельможи при центральном дворе, уполномоченные на правовое регулирование, должны были на уровне специалистов владеть юридическим языком. Однако связи между законом и языком в Древнем имперском Китае считались не столько делом технического освоения юридического языка, сколько управления обществом посредством нормирования этого языка.

Самые толковые замечания по поводу отношений между правом, управлением и языком содержатся в разделе «формы и имена» (сын мин), например, в трактате времен династии Цинь под названием Ханьфей-цзы25. Правителю дается совет сдерживаться и давать своим министрам возможность описывать административные задачи, которые они собираются выполнять (то есть они должны сами «назвать» себя). Их декларации следует записать, чтобы получился «итоговый документ» или «договор», по которому можно будет оценить результат деятельности министра. Позже, если обещания подтвердятся конкретными действиями, тогда чиновника можно будет поощрить; в противном случае он заслужит наказания26. Это предписание на использование договоров подряда и ежегодного сопоставления результатов в трактате Ханьфей-цзы совпадает по смыслу и форме с описаниями фактической административной практики.

В теории и на практике такое использование правил и наказаний основано на соответствии обещаний действительным результатам. Толковое право и управление проистекают из корректировки слов таким манером, чтобы они отвечали смыслу практических действий. Соответствующая мысль сначала в теории приписанного Конфуцию правления посредством «подбора подходящих имен». В ответ на вопрос, какую политику он порекомендовал бы для царства Вэй, Конфуций уверенно заявил, что начнет с исправления имен. Если пользоваться неправильными именами, тогда слова не будут отражать явления мира, отношения нельзя будет правильно отрегулировать, обряды и музыка останутся на примитивном уровне, наказания не будут отвечать тяжести проступков, а народ не будет знать, как себя вести. Поскольку этот список выглядит предельно последовательным, правильное использование имен становится фундаментом системы обрядов, которая, в свою очередь, обеспечивает адекватность судебных взысканий и поддержание общественного порядка27.

Эту мысль китайские философы развивали в нескольких направлениях, но наиболее соответствующей теории права и языка считается концепция, разработанная автором «Толкования Гуньяна» (Gongyang-zhuan) к трактату «Летопись Чунь-Цю». Он прочитал «Летопись» как закодированный текст, в котором выбор титула или упоминание человека по имени означали суждения, приравниваемые к вознаграждениям и наказаниям со стороны самого правителя. В его толковании данный текст представал неким проектом умозрительного царства Лу, которым Конфуций управлял в роли «некоронованного монарха» посредством правовой системы, состоящей исключительно из правильно подобранных имен28. При таком способе прочтения данного текста власть рафинированного языка со всей очевидностью объединяется с авторитетом судебных решений. Право в контексте такой традиции толкования представляется наиболее существенным выражением общественных полномочий языка.

К завершению I века правления династии Хань подавляющее большинство ученых при императорском дворе согласилось с мыслью, выраженной автором «Летописи», о том, что текстовое изложение закона выполняется рафинированным языком. На вопрос, зачем Конфуций написал «Летопись Чунь-Цю», китайский историк Сыма Цянь привел слова представителя классической школы чунь-цю Дун Чжуншу (ок. 179—104 до н. э.): «Когда Путь Чжоу пришел в упадок и путники его оставили, Конфуций служил главой магистрата уезда Лу… Конфуций знал, что его слова слушать не будут и его распоряжения исполнять не станут. Он проанализировал успехи и провалы последних 242 лет [промежуток времени, описанный в «Летописи»], чтобы разработать стандарт для своего мира. Он осудил Сына Небес, развенчал крупных землевладельцев и сановников, все ради того, чтобы выполнить задачи царя». Перед приходом к власти династии Восточная Хань автор трактата, приписываемого тому же самому Дун Чжуншу, научил, как использовать закодированные суждения «Летописи», чтобы принимать важные судебные решения. До той степени, в какой использовались данный и сходные трактаты, восприятие «Летописи» в качестве письменной формы рафинированного языка закона стало политической реальностью29.

Связь «Летописи» с предполагаемой ролью Конфуция как мирового судьи выглядит очень важным делом. Право, наряду с религией и искусством управления государством, считается одной из сфер деятельности человека, в которой язык чаще всего играет исполнительную роль. Декларации судьи, как и декларации чиновника или священника, порождают социальные реальности. Присуждение им вины кому-то создает факт вины в таком виде, который нельзя выразить словами простых людей. Когда автор «Летописи» назначает вину или объявляет о невиновности либо предоставляет определенный статус или отказывает в его предоставлении, он выступает в качестве судьи. В притчах IV века до н. э. Цзо-чжуань отношение к историкам выражено как к судьям. Такое представление, что историки пользуются правом вынесения суждения по поводу событий прошлого, прижилось на Западе, однако автор «Комментария Гуньяна» и его последователи при дворе династии Хань относятся к фигуре речи как буквальной действительности. Предполагаемая роль Конфуция как судьи и назначение им наказаний послужили главным источником мифа, возникшего вокруг этого философа в начале правления династии Хань30.

Право в виде рафинированного языка фигурировало не только в философии, комментариях и истории, но также и в юридических документах. Нагляднейшие примеры этого появляются в циньских юридических документах из Юньмыня. Многие разделы текста на этих плашках состоят из определений юридических терминов. Когда речь заходит о семье как юридическом лице, находим толкование терминам, касающимся домашнего хозяйства: «Под домашним хозяйством [бу] подразумеваются „все те, кто живет под одной крышей“ [тун цзюй ]. К ним причисляются подневольные люди [ли –  слуги и рабы], но подневольные люди не относятся к хозяйству семьи. Что подразумевается под словосочетанием „люди дома“ [ши жень ]? Что подразумевается под словосочетанием „жить под одной крышей“? „Живущими под одной крышей“ считаются только те люди, кто числится в семейном списке. Под „людьми дома“ подразумеваются все обитатели семейного дома, то есть все те, кого зачислят подельниками какого-нибудь преступника»31.

Из некоторых других источников времен династии Хань мы знаем, что эти словосочетания использовались и в обычной речи. В указе императора Хуэя (правил в 195—188 годах до н. э.) используется юридический термин тун цзюй в том же самом семантическом поле с иероглифом цзя, означающим понятие «семья». То есть данные термины служат синонимами, и оба означают «семья» в широком смысле этого понятия32. Точно так же иероглиф ху в текстах империи Хань означал «домашнее хозяйство» или «семья». Так получается, что в юридических документах словам и фразам придается формальное значение, которое у них присутствовало в обычной речи. В приведенном выше примере понятие юридической «семьи» для циньских властей определялось не кровными узами, а фактом совместного проживания под одной крышей, причем вне зависимости от общеупотребительного значения данного слова в тот исторический отрезок времени. Сходные абзацы из текстов на деревянных плашках содержат технические значения остальных иероглифов. В них также оговаривается, подходит ли данный человек или случай к конкретной юридической категории. В этих моментах наблюдается практическое проявление философского видения закона как формы существования рафинированного языка, посредством которого поддерживается общественный порядок.

В хартии Сыма Цяня, посвященной специалистам императорского двора по правовым вопросам, указываются упущения в таком подходе. Касаясь «жестоких чиновников», использующих закон в качестве предлога для навязывания государственной власти влиятельным семьям, он приводит строки из трудов философов, предупреждавших о пределах действия закона и об угрозе обратных результатов в силу слепого ему следования. Он приводит стандартный по тем временам аргумент против империи Цинь, состоявший в том, что суровость ее законов и жестокость их применения послужили причиной краха династии Цинь33. (Нельзя сказать, что предубеждение Сыма Цяня по поводу строгого применения закона возникло вне связи с фактом его оскопления за утверждение, будто букву закона не следует распространять на генерала, вынужденного сдаться хунну.)

Затем Сыма Цянь изображает по большому счету неприглядный портрет чиновников, злоупотреблявших всей тяжестью существующего закона. Чаще всего при их описании он приводит постоянно повторяющееся обвинение в том, что китайские чиновники «применяли всю силу закона и не делали исключений даже для родственников супруги императора». Кто-то из них «слишком усердствовал в применении буквы закона» или «играл буквой закона ради изобретения путей для осуждения ни в чем не повинных людей»34. Короче говоря, одна из основных причин его недовольства китайскими чиновниками заключалась в том, что закон составлялся жестким языком, дававшим власть тем, кто освоил все его тонкости и двусмысленности, но не всегда поднимался до высот справедливости в том виде, а каком Сыма Цянь или его сторонники ее видели. Как и авторы трактатов, на которые шла ссылка выше, Сыма Цянь с его отрицательным отношением к праву тем не менее определяет закон как своеобразную форму технически нормированного и тем самым заключающего в себе власть языка.

Центральной фигурой в хартии Сыма Цяня выступает Чжан Тан. Этот человек, в течение определенного периода управлявший придворными императора У, числился крупным специалистом в составлении юридических документов. Как и всех остальных персонажей своей хартии, Сыма Цянь обвиняет его в чрезмерной жестокости при применении буквы закона и подтасовке технических терминов юридических документов ради вынесения заказанного приговора. Однако в его биографии тоже можно отыскать занимательные подробности. В хартию включен рассказ о его детстве, в котором говорится о нем как очень одаренном человеке в применении юридического языка и судебной процедуры: «Однажды его отец ушел по делам и оставил совсем юного Тана присматривать за домом. Когда он вернулся, то обнаружил, что крыса утащила кусок мяса. Отец пришел в ярость и побил Тана за его небрежность к поручению. Тан раскопал нору крысы, поймал ее и достал остатки унесенного ею мяса. Затем мальчик предъявил крысе обвинение, бил ее до тех пор, пока она не признала свою вину, написал протокол ее показаний, сопоставил их с уликами преступления и составил проект приговора. После этого он отнес крысу и изъятое у нее мясо в судебное присутствие. Там он провел судебное разбирательство, предъявил обвинения и казнил крысу. Когда его отец посмотрел все, что проделал его сын, и исследовал документы, то, к своему удивлению, обнаружил, что мальчик исполнил всю процедуру как опытный тюремный служащий»35.

Такого свойства предания о детских свершениях, обнаруживающих характер и будущую судьбу, представлены во многих старинных китайских биографиях, особенно в жизнеописании Конфуция, который ребенком развлекался расположением ритуальных судов. Предание о мальчике Чжан Тане видится практически пародией на такие жизнеописания, но в нем к тому же предлагается обращаться с законом как конкретной, определяющей жизнь сферой деятельности, требующей тщательной подготовки документов и формальной безупречности языка. Более того, в нем представлены стандартные методы расследования преступления и допроса подозреваемого, как это описано в юридических документах династии Цинь (и касается воровства крысами, которое также фигурирует в циньских законах).

Второй достойный внимания сюжет жизнеописания Чжан Тана посвящен тому, что, как только он обнаружил увлечение императора классическими исследованиями и литературой, он начал подкреплять его решения цитатами из классического наследия. Он даже мобилизовал на это дело ученых, лучше других сведущих в «Книге записанных преданий» и «Летописи вёсен и осеней», назначил их своими секретарями, чтобы они помогали ему подбирать самые точные цитаты из этих трудов. Сыма Цянь отмечает, что многие из этих знатоков классики служили ему самыми острыми «когтями и клыками» в буквальном наложении наказания36. Здесь сходятся теория, изложенная в протоколах Конфуция, как способ судебного решения и теория права как технического языка правительства. Тот же самый подход к тому же фигурирует в жизнеописаниях некоторых других деятелей, таких как биография ведущего классического ученого при дворе императора У по имени Гунсунь Хун. Отсюда прослеживается тесная связь между формальными языками закона и комментариев к классике, разработанными при династии Хань.

Еще один отрывок текста, автор которого освещает, кстати с отрицательного угла, важность юридического языка, принадлежит историку и поэту времен династии Восточная Хань по имени Бань Гу (32—91). Он сетовал по поводу многословия и сложности кодекса династии Хань в том виде, в каком он сложился за несколько веков своего существования. Якобы предложенный в качестве радикально упрощенного варианта кодекса династии Цинь в 200 году до н. э., к концу I века н. э. он разбух до десятков тысяч статей, состоявших из семи с лишним миллионов иероглифов. Бань Гу утверждал так: «[Юридическими] документами завалили все столы и шкафы, поэтому даже весьма грамотные чиновники были не в силах все эти документы как следует изучить. Поэтому местные чиновники пребывали в растерянности, и иногда по преступлению одного и того же порядка выносили совершенно не похожие приговоры»37. Как во многих государствах, где развились исключительно утонченные правовые системы, считал Бань Гу, поиск адекватного языка для отображения всех разновидностей преступлений неизбежно обречен на провал из-за бурного размножения вариантов реакции на них.