Письма из личного архива А. Н. Федотовой (1974)

 

«И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями».

Хватит пижонить. Это я для роздыху. Для тренировки извилин. Будь жива и здорова.

Михей

Иль, как величает меня Игорь Шабарин, «Духобор профессионал».

Понять мотивы пишущего человека почти невозможно. Несколько лет я прямо болел этим, читал переписку от Пушкина и Антона Павловича до исповеди того самого Фицджеральда, который написал «Великого Гэтсби». Я не понял мотивов, но твёрдо знаю одно, что такие книги, как «Великий Гэтсби», бесплатно не пишутся. Спроецировав на себя, могу сказать, что весьма мало я еще заплатил и посему мой Гэтсби в далеком тумане, иногда почти нереален. И дело тут не в моральном совершенствовании. Ни один порядочный писатель кристальной душой не был, в подавляющем большинстве ребята были подонистые. Это не в осуждение и не в оправдание – это истина, простой факт. Если бы я хоть на минуту поверил в то, что литература требует кристальной души – через год крылышки бы вырастил. К сожалению, все это гораздо сложнее.

Ну насчет «Великого Гэтсби», так к достоинствам моей вятской натуры надо отнести то, что я весьма быстро переболел сугубо провинциальной игрой в писателя, перешел в профессионалы и сделал себе литературный хлеб там, где его труднее всего сделать. Но до Гэтсби все это весьма далеко: Гораздо дальше, чем ты думаешь, простой пример. Для вас‑то поэт из нынешних либо Евтушенко, либо Вознесенский. Меж тем единственно большим поэтом из ныне живых был Твардовский. Но он стал великим только тогда, когда смерть взяла его за горло. И в последних стихах предсмертных он стал действительно великим поэтом. Но это мало кто знает, и глупо думать, что вот не было бы болезни, сколько бы он еще написал. Не было бы болезни, не было бы великого Твардовского. И так далее. Это о цене «Великого Гэтсби». Об этом хорошо трепаться за портвейном, будучи гением местного значения. И это хорошо иметь целью.

Не помню уж писал или нет в предыдущем «спаслании», как говорил Винни Пух, о том, что я уж неделю как должен бы сидеть в Магадане. Но держит меня тут рукопись, хотя две командировки уже есть в Магадан – бери любую. Мне надо на Омолон в тайгу. На четыре пять месяцев. Там ребята ждут. Но не попадаю. Река скоро станет, а окромя как на лодке мне в избушку не попасть. Или уж ближе к январю по зимнему пути, или на Чукотку к Коле Бадаеву. Мне все равно надо повозиться в магаданских геологических архивах. Второй‑то роман надо писать? Надо на хлеб зарабатывать?

И вообще, сорок лет, надо делать последние ездки. Года два ближайших, наверное, и дома‑то не буду жить. Одна поездка на несколько месяцев на Омолон, ещё вторая тоже на несколько месяцев на Чукотку и тут ещё светит смешной морской вариант. Как запущу роман, так и начну. С кино я покончил. Платят они шибко, весело с ними, красиво все, но слишком велики душевные траты (Душевные! Траты! Слова‑то какие у негодяя!) Ну будь жива. Ты, говорят; толстая стала. Али врут? Ежели разжирела – пройду мимо, не поздороваюсь. Я и то похудел, форму блюду. Весь такой горнолы‑ы‑ыжный, весь такой писа‑а‑тель. Взгляд внимательный, волос седой, улыбка умная. О господи! Трепаться кончил. Будь.

Здравствуйте, многоуважаемая Алла Николаевна!

Здорово, баба!.

Получил два твоих письма. Хорошие письма, спасибо. Жизнь бежит, зажав в потной руке трешник, точно до закрытия магазина осталось четыре минуты. Кажется, что это было вчера, а оно, оказывается, было десять лет тому назад или уж вовсе невероятно – пятнадцать. Сколько до закрытия магазина, – неизвестно, все кругом меняется, только ты вроде бы как был так и есть. Но и это неправда. Если собрать в кучу все глупости, которые натворил за сорок лет, – наверное, первый, второй и пятый инфаркты проскочат подряде быстротой пулеметной очереди.

«Но всем торжественно пренебрежем!» (А. Тихонов, 1927.)

Конечно, ты права: «Корзину с еловыми шишками» надо снимать на мульти (О. Куваев, 1973).

Насчет елочек одуванчиков я тоже тебя, старуха, понимаю. Все мы к этому приходим. Или возвращаемся. Я тут сдуру с богатых кинематографических гонораров полез в кооперативов районе Аэропортовской строился писательский кооператив. С каминами! Голубая ванна вделана в пол. Ну и прочие интеллектуально мещанские радости. Слава богу, где‑то вышла осечка. А пока осечка тянулась, я опомнился. Куда ты, Олег, лезешь? Ты меня можешь представить в голубой ванной? Я не могу. А возле камина в пунцовом халате можешь? Я от смеха умру. Тут у меня лес рядом. На велосипед прыгнул, маленько педалями покрутил – и лес. Сосны стоят над тобой хохочут, белки прыгают, ухмыляются. Все встает на свои места. И всегда вспоминаю я слова одной юной приятельницы. Она с неподражаемым видом могла стоять минут десять перед книжным шкафом, смотреть на него, а потом со вздохом еказать: «Неправда все это».

В остальном все как‑то идет. Вышла в этом году книжка. Сижу вот делаю роман. Отгрохал сдуру кирпич на четыреста страниц. Сижу вот шестой раз переписываю. Парнишка я трудолюбивый, но шестой‑то раз переписывать. Не сахар, девушка, не сахар. С кино я развязался. Весной затеялся было очередной двухсерийный бред, но я опомнился и убежал. Слишком дорого все это обходится. Вместо этого мы с Игорьком Шабариным мотанулись в Карелию. Хорошо было.

А сейчас вот, на данном историческом этапе, положе, но мне укладывать рюкзак и лететь в Магадан и дальше на Омолон на всю зиму: Избушка там меня ждет. Товарищ там сидит, телеграммы шлет. А у меня застрял вариант с журнальной публикацией романа и приходится сидеть дома. С книжной публикацией все нормально, но хорошо бы и через журнал пропустить.

Знаешь, баба, к сорока‑то годам я пришел к выводу, что в колеблющемся, качающемся и дрыгающем мире есть два кита, на которых надо опираться: во‑первых, работа во вторых, личная порядочность. Так и стараюсь. Если к этому еще присовокупить лес, так жить вполне можно. Вперед и прямо!.

Ездил я в Вятку на могилы предков и на пепелища. Пепелища и есть. Аж заболел там от расстройства. Не знаю, каким чудом меня и сестру вынесло из того болота. Весьма и весьма там плохо. Не был я там двадцать лет, двадцать лет тому назад действительность я воспринимал весьма сквозь очки. И посему.

А приехал, взял из перепечатки шестой вариант свово романа и вижу, что опять дерьмо и еще раз дерьмо. Это, сама понимаешь, нехорошо. Нуда ладно. Чай мы профессионалы, потому вперед и прямо. Дрожите, королевские купцы и скаредное лондонское Сити! На шумный праздник, на веселый пир, мы к вам придем незваными гостями. И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями!.

Слушай молодая, обаятельная и красивая. Когда‑то давно мои друзья графы Негребецкие дали мне такой совет: «Олег, вам тяжело жить и страданий много по той причине, что вы думаете лишь о себе и заняты лишь собой». Справедливые были слова, как я могу утверждать по прошествии лет…

И плюнь ты, ради бога, на эту доморощенную психотерапию, все эти книжечки о парапсихологии. Книжечки эти надо читать – так не для внутреннего употребления, а для самообразования, что ли. Опять же общение с психиатрами годится лишь в личном плане. Мне всегда доставляли удовольствие беседы с Мироном на любую тему, и я рад его видеть; но вот беседы медицинские – не вижу я в них пользы хотя бы по той причине, что ни один психиатр не может помочь человеку жить за исключением случаев сугубо клинических. Опять таки я это понял по прошествии лет.

К сорока годам я определился, знаю, что хочу, чего боюсь чего не боюсь. Ну и так далее. Живу я трезво, даже делово. Но не скучно. Ну и слава богу, и черт с ним, с Куваевым. Надо вот писать следующий роман, а я зачем‑то Габриловича из себя корячу, вынет Мне душу этот «Мосфильм», вынет. И кино‑то ведь опять дерьмо снимут, не в жилу мои идеи нонешним временам. Не велика беда. Горы высокие, снег чистый, сосны прямые, небо сине, – ну и слава богу. Вот скоро на моря подайся. Ну у! Что ТЫ! Еще на морях моей квадратной рылы не видали.

И вообще я все про тебя знаю. А почему? Да потому что и лично знаком, и письма читал – и опять же о поступках осведомлен, а я о всех, с кем знаком, всегда думаю. Сама понимаешь, что о тебе уж во всяком случае не меньше, чем о других. Думать о сложностях душевной жизни О. М. Куваева мне абсолютно неинтересно, да и тонкостей‑то нет, вот я и думаю о других.

А я делаю сценарий для «Мосфильма». Впрочем об этом я, кажется; уже тебе сообщал. Роман тебе читать ни к чему. Ах, я лично, гораздо интереснее, ах, своих произведений. Приехал я сюда корячить из себя короля горных склонов, но что‑то в этом году король из меня не получается. Снег тяжёлый, лыжи другие, сам уже старый. Прошлый год гонял ничего. А нынеча бросил. Хожу пешком. Южные, склоны уже вытаяли, вот по ним и шляюсь. Ни тебе горнолыжников, ни тебе горнолыжниц, в глазах от лака и синтетики не пестрит, магнитофоны в ухо не орут – тишина, благолепие. У умный такой делаешься. Пока за машинку не сядешь. Как сядешь – опять бездарь и дурак.

Ты все требуешь от меня каких‑то утешительных и бодрых словес. А так как я уже почти десять лет профессионально занят именно словесами в разных сочетаниях, то в личном общении мне их как‑то и применять неудобно. Это же идиотское определение «инженер человеческих душ» – адресуй к тому, кто это определение выдумал. Я с ним согласиться никак не могу. По многим и многим материалам я могу с уверенностью судить, что каждый сколько‑нибудь стоящий писатель – прежде всего весьма растерянный человек. Растерянный перед сложностью бытия и сложностью человеческого агрегата. Те немногие истины, которые он решается утверждать твердо это ведь незаметный глазу осадок на дне очень большой посуды. Человек, который подобно Тильману, утверждает «я все знаю», никогда не сможет написать ничего, кроме заметки в стенгазету или диссертации. И даже великие писатели в великих произведениях (произведениях!) могли исследовать лишь частные случаи частной жизни в узком отрезке времени. Так что не адресуй мне «инженера», я даже и не техник. Разнорабочий без квалификации.

Такие дела.

Где буду в мае – в Атлантике или на Чукотке – не знаю. Где‑то числу к 10 мая буду знать.

Вот окно перед глазами, сосны, и снег. Нормально. Бытие крутится, и время щелкает. Ну и ладно…

А то, что настроение не можешь угадать – так его нету у меня настроения то. Уж если человек шампанское в канализацию начал лить вместо того, чтобы похмелиться как истинно честный славянин, так какое у него настроение? (Это называется трущобный юмор.) А помимо прочего‑то все ведь просто. Две трети жизни прожил, надо последнюю треть закруглить как‑то прилично. Прилично не в смысле расцветки носков, а в смысле этой последней трети. А смысл в моем положении только один – работа да еще побродить пока без костылей то. К сорока годам уж ясно, что семейный человек я никакой. Ну и ладно. Зачем быть семейным то? Вот если мне еще и проза разонравится – вот тогда уж взвою. Принято так рецепт‑фразу на любой случай жизни иметь, но тут у меня нету ни рецепта, ни фразы. А посему принимаю решение – клин вышибают клином. Хватит жрать аспирин, лучше в лес двинуть.

Всегда считал, что не обязан ни одной рыле давать отчета, кроме тех рыл, кому сам хочу дать отчет ввиду глубокого уважения к нравственным их качествам.

Ты все хочешь от меня каких‑то хохотучих писем. А так как я сейчас все еще на амплуа романиста, то хохотучие письма не получаются. Прочел вот журнальный вариант романа; Недоволен. Легко все это, легко, мелковато. А романы‑то ведь за два года не пишутся. А время‑то такое что романы пишутся за два месяца. Вот и получается противоречие. Противоречие на унылом, даже сером фоне, когда Юлиан Семенов ходит в властителях дум: Бедные рецензенты от тоски этой превозносят меня на все лады. Был дескать Герман Мелвилл и написал «Моби Дик». Потом возник Куваев и написал «Территорию». А уж кто лучше меня знает, что моему роману до «Моби Дика» как безногому Яше с рынка до Брумеля.

Но и рецензентов можно понять.

Я как‑то сейчас живу так; в одну сторону. Немного выбила из колеи эта шумиха, которая в голосах и наяву была гораздо сильнее, чем в печати. Сильная была шумиха. И еще какое‑то время будет, так как критики подрались за право писать обо мне статьи. Но это все скоро утихнет – я в их колею не ложусь. Сложно все это объяснять, что за колея и почему я в нее не ложусь. Бондареву же я благодарен искренне, ибо обругать сей роман было гораздо легче, чем похвалить. Я, собственно, обругивания и ждал. Или обругивания, или молчания. Скорее последнее. Ну да ладно. Великого, кинодраматурга пока из меня не получается. Что‑то смутно с сценарием. Вот мысль: возьму я себе, наверное, соавтора, отдам ему половину гонорара и все представительские хлопоты на «Мосфильме». Я человек мрачный, для кинообщения непригодный. Жить будет легче, надо другой роман писать. А романы‑то писать знаещь, как хлопотно? У‑у!.

А уж упоминаниями всяких «Кентавров и Апдайков» ты меня очень развеселила. Полчаса гладил себя по лысине и ласково приговаривал: Апдайк. Кентавр. Писатель.

Господь с тобой! Головка у меня маленькая, мысли несложные, душа грубая. И пишу я не извилинами, а челюстью. Какие уж тут апдайки. Нам бы попроще. Это, во вторых. А во первых, если уж брать образец Романа, то куда там всем кентаврам. Современный роман и ситуация схожая – «Вся королевская рать». Вот это роман.

Я думаю, что всякий хоть сколько‑нибудь уважающий себя художник должен вначале полностью овладеть классической формой, а уж потом лезть в «измы», выдрющиваться как позатейливее. За то ценю я «Всю королевскую рать», что сделан по классическому образцу и как сделан. А большинство всех этих новомодных форм, над которыми вздыхают бледные очкастые девицы и прыщавые мальчики, идут от нежелания крепко работать, но шибкого желания прославиться.

Ах, и вообще все печально.

Занимаюсь какой‑то сценарной ерундой, вместо того чтобы писать путный рассказ, яхту ему, видите ли, надо! Штаны одни, и те мятые, жилья нету, пиджака нету, в курточках живет – яхту ему надо! Ежели родился пижоном, так ими умрешь. (О. Куваев, 1974).

Уезжаю чуть раньше, так как дома работать невозможно, а надо (ох надо!) писать второй роман. В романисты я переквалифицируюсь по настоятельной просьбе критики и редакции. Писать‑то есть о чем. Вот, может, за два месяца хоть фундамент заложу, так как глазение, на памятники и импортных девиц что‑то не особо меня прельщает.

«Территория» для меня уже в прошлом. Так себе романец‑то получился, куда как так себе. Ну ладно.

Если, письмо застанет, от души желаю тебе отряхнуть в отпуске прах и заботы. Возвеселись, открой очи для прелести миров. Жаль, что Чукотка в этом году опять ворвалась. Сразу после Копенгагена мне надо будет в августе ехать в Вятку благоустроить могилу матери, потом в Душанбе на «Таджикфильм», потом, наверное, в Сванетию.

А душа‑то все равно на Чукотке и, видимо, пора мне прекращать прыгучую жизнь. Всерьез подумываю о том, чтобы на пару Лет уехать в Провидения. Года на полтора, наверное.

Дорогая Ал Николаевна!. Вот вернулся вчера из Сванетии и застал два твоих письма. Письма хорошие – так что, спасибо.

Ну так что? Поездка моя шикарная, по загранице сорвалась глупо и случайно. Вначале я сильно жалел об этом, переживал. А мудрый зять мой – муж сестры – сказал: «Ихрройю. И с самого начала тебе незачем это было». Теперь по прошествии месяцев я вижу, что меня остановила Рука. Она меня всю жизнь ведет. Ни к чему мне загранпоездки, рано еще переходить на «изячную жизнь». Ибо в итоге расстройства я вдруг начал писать новый роман. Маялся я им, начать не мог. А тут как‑то все сложилось. Начал. Люди есть. История есть. Название есть. Эпиграф есть, три печатных листа текста есть. Перед сим радошным до мия фактом, все пропавшие загранпоездки чушь и плешь И вошь (на плеши). И в Вятку съездил. Каково. Э? Доставил матери памятник. Я с неудач шибко энергичный бываю. Взял мраморную плиту, 70 кг цемента, три литра жидкого стекла, бабу, запойного механика соседа Колю, погрузил все это на поезд, выгрузил в Вятке, всех рассеял, поставил по рабочим местам, запойного соседа похмелил и определил на инженерные работы по памятнику, а сам занялся тем, чем положено мне на роду заниматься – влез в рюкзак и таскал на кладбище из деревни цемент, кирпичи, щебенку, воду, доски и проч., и проч. Четыре кг весу сбросил на этой работе – много надо было таскать. Ну а потом походил по лесам и грибов даже насушил. Избу присмотрел.

Сейчас вернулся из Сванетии. Плюнул я на все раритеты, вспомнил юность, влез в рюкзак и пошел я в Сванетию пешком через перевал Донгуз Орун. Сопровождали меня два альпиниста – мастера спорта. Один эдак впереди, а один эдак сзади. Ну к концу дороги альпинисты с удивлением, а я с типично куваевским тщеславием пришли к выводу, что середний бывший геолог середнему мастеру спорта не уступает, а могет и показать, если надо. Принимали меня в Сванетии как небольшого короля. Хорошая страна, и народ прекрасный. Твердый народ без кавказского слюнтяйства, и даже получил трезвое приглашение: «Вот твой дом, вот твой стол в любое время и на любой срок». Кажется, с сванами я и впрямь подружусь – крестьяне, люди простые, трудяги. Зимой, видимо, поеду снимать кино, а до этого попробую дать статью – сваны просили, сам вижу есть у них действительные нужды. Мне плевать, как это называется «трибуна писателя», «писатель и время» или тому подобная чушь. Вижу я крестьян очень похожих на моих вятских и вижу их нужду. Хочу помочь.

В остальном у меня без изменений. Обычная круговерть профессионала. Вчера вот надрался с Мифтой. Уж очень рад я был его видеть. Люблю Мифту очень. С годами он становится лучше. Познакомился и с супругой и с отпрыском. Отпрыск пока еще мало что выражает, а вот на Мифту с женой не могу усмотреть без улыбки, ибо вижу, как в фильме, и Провидения, и этот их роман, и женитьбу и могу хоть сейчас написать о них рассказ. Рассказ можно написать хороший. Да нельзя. Использовать друзей в качестве этих прототипов, что ли, нельзя.

Ну вот. Жаль Шукшина. Раздражал он меня последнее время ужасно и вот взял и умер и посему твердо войдет в историю русской литературы и по праву. Московские славянофилы на французских диванах не успели его сожрать и сгубить и испортить. А сожрали бы, ибо был он сжираем. Но – ушел. Честь ему и добрая память.

Дорогая Ал. Николаевна! Продолжаю я это письмо почти через месяц. Были тут события. Вышла статья в «Комсомолке», потом в «Правде», возникла шобла, и кончилось тем, что два врача (благо ребята были хорошие) пару суток со мной возились и еле отходили. Прихожу я вчера на «Мосфильм», а на меня так странно все смотрят. «Чо, спрашиваю, рожа не нравится? Так вы плюньте. Вы работу с меня спрашиваете. Я ведь не актер, я грубый прозаик, в данном случае сценарист».

«Нет, отвечают, позавчера Гена Шпаликов заходил. Увидел на столе твой сценарий, покачал головой. Ну вот, говорит, Олег сценариями стал заниматься. Зачем это ему? Он парень очень хороший, ему в кино делать нечего».

«Спасибо, говорю, Гене Шпаликову за такие слова. Так и передайте». «Нельзя передать, отвечают, он вчера повесился. Вы что, друзья были?»

Не были мы друзья и приятели не были. Просто однажды, давно, столкнула нас судьба на повести «Азовский вариант», была там ситуация. Он вел себя в этой ситуации человеком, я, к счастью, так же. Обаятельный он был парень. Жаль и глупо.

Сценарий для «Мосфильма» я закончил. Они его согласились принять в том виде, как есть, но по общему и моему в первую очередь согласию забрал я его еще на кое‑какие поправки. Режиссера нету. Рвется Губанов (тот, бывший актер), но ему давать они почему‑то не хотят. Я бы с; радостью работал с Витей Туровым («Через кладбище», «Годен к нестроевой» и так далее), он мне близок, и симпатия наша взаимна, но жестокая обстановка «Территории» не для него. Бог даст что‑нибудь.

Ну теперь попал я в популярку, и стол мой завален предложениями. «Экран» желает снимать многосерийный по любой из повестей. «Таджикфильм» пожаловал в мою халупу в лице главного редактора лично. Почему‑то был я под коньяком, потому помню разговор слабо, помню лишь заключительную его фразу: «Ну так договор я вам почтой вышлю».

Ну хватит фанаберии. Знаешь, достоинство каждого успеха в том, что он приходит к тебе, когда тебе на него наплевать. Тогда ты стараешься идти дальше и не теряешь достоинства. Если же успех к тебе пришел рано, когда он тебе нужен и тебе на него не плевать, – тогда тебе крышка как человеку и как литератору. Ибо «Великого Гэтсби» я не написал. И не вижу вблизи времени, когда я его напишу. Может быть, все дело в том, что я русский и пишу для русских, а мы – особая нация. Приятно лишь то, что чем‑то я прошибся в сердца многих, писем идет много и писем искренних. Новый роман вроде идет путем. О нем в «Правде» не напишут, если о нем напишут, то мелким шрифтом в шибко ученой статье в толстом журнале. И второй год я чувствую, что где‑то висит кирпич, который упадет мне на голову. Не из сфер, нет. Политика меня не интересует, а с точки зрения патриотизма и верности своему государству – я верен ему и патриот не менее чем Леонид Ильич Брежнев. Вся эта мансардная шобла. – трепачи или шизофреники. У меня горит душа о другом. О смысле человеческой, любой человеческой жизни. И кирпич мне упадет просто по судьбе. Не помню уж кто сказал мне как то, что каждому при рождении отпущено определенное число шансов испытать судьбу и выиграть. Одним ноль, другим сто шансов. И вот я вспоминаю двадцать из своих сорока и вижу, что слишком часто я ее испытывал. И выигрывал.

Такие дела, Ал. Николаевна. Настроение мрачноватое из‑за Шукшина, из‑за глупой смерти Шпаликова, из‑за бессонницы и многого другого. Я знаю, Ал, что я наполовину сволочь, наполовину хороший парень. Если бы я был полностью тем или другим, я бы, разумеется, не стал прозаиком. Все остальное написано у С. А. Есенина в «Черном человеке». Ну и ладно. Пора мне вкалывать «деньги зарабатывать». Я нашел такую формулу ответа на идиотский и вечный вопрос: «Олег Михайлович, над чем вы сейчас работаете?» «Деньги зарабатываю», – отвечаю я. Всем все сразу ясно. И умную рожу в связи с «творческими планами» делать не надо.

Растрепался. Все‑таки сорок лет, а до «Гэтсби» еще так далеко.

Он.

 

Из неотправленного письма Э

 

Август 1962

Здравствуй, Э.!

Лежу сейчас в спальном мешке и постукиваю челюстями от холода. Черт его знает, что творится в этих краях. Сегодня 3 августа. Температура ночью была –5, на сопках выпал снег, да так и остался. Снег идет и на «улице».

Ветер, сыро, хмуро. Только что кончились, прощальные гудки пароходов. Есть здесь такой обычай: когда пароход покидает поселок, то долго гудит, а с берега ему машут всякими фуражками, кепками, рукавицами, пускают ракеты. Снег уже выпадает, пароходы уходят, а я еще не начал своего «кошмарного» маршрута.

Позавчера вернулся из разведочного маршрута к тому самому мысу, о котором тебе писал. Мыс пройти не удалось. Отплывали мы при тихой погоде. Было лазурное море, на берегу цвели магнолии и пальмы, между пальмами чукчанки танцевали «хула» под звуки банджо и тамтама. На чукчанках были бусы, набедренные повязки из очень яркого ситца и загорелая кожа. Впрочем, все это было только в моем воображении.

До мыса шли неплохо. А дальше все было как по писаному. Рванул ветер, пошли волны. Мыс был от берега кило метрах в трех. За какие‑то 15 минут ветер достиг штормовой силы. Кидало лодку здорово. Думал – загнемся. Но старина бог решил, видимо, малость обождать. Выкинулись под береговой обрыв и просипели там трое суток. Это называется «ждать у моря погоды». Впопыхах удирая от шторма, мы и не разобрали, что обрыв этот лавиноопасен. Изредка сверху летели булыжнички килограммов под 50. Тогда же стало чертовски холодно, повалил снег. Мы ходили за пресной водой к ручью, и я делал снимки: незабудки и ромашки в снегу.

В общем, Чукотка решила дать мне за эти несколько дней все свои 44 удовольствия.

Мир удивительно тесен. За эти три дня, когда уже надоело валяться в мешках, я ходил по берегу и в трех километрах обнаружил такую же, как у нас, палатку, а в Палатке мрачно отлеживались такие же небритые, грязные парни. Оказались старые знакомые геологи ленинградцы.

На третий день ветер поутих. Огибать мыс было бесполезно. Так как с океанской стороны идет волна высотой с солидный домину. Недавно разбило два парохода об этот мыс. Куда уж тут лезть на нашей шлюпчонке! Обратно плыли часов 8. Вымочило нас так, что по животу постоянно бежали струйки, а на мне были штормовка, меховая рубаха и свитер. Загубил фотоаппарат, бинокль, кажется, тоже попортил.

Ну а в общем, очень было хорошо. В такие минуты, когда мерзнешь, мокнешь и ждешь, что тебя каждую минуту может перевернуть вверх килем, так в это время хоть понимаешь, что не зря тебе идет зарплата. Не за то, что днем продавливаешь стул в «конторе», а вечером пижонишь по асфальту, а за то, что рискуешь. Бывает, правда, и тоскливо, но это редко… Ты не поймешь меня, старушка, но что делать? Всякие такие переживания как‑то наполняют жизнь. Самое страшное, что может быть, – это пустота или размен на мелочи. Впрочем, я, кажется, начинаю тебе цитировать передовицу из «Комсомольской правды».

Если я не сломаю голову в это лето (а этого и быть не должно), то на будущее закручу еще более «веселые» маршруты на самом востоке, и на этом можно будет ставить точку. В Союзе, есть куча интересных мест, в частности Таймыр, Тянь‑Шань, Памир, Тува.

Я убежден, что в каждом человеке от природы заложен романтик и авантюрист (в хорошем смысле этого слова). Но люди очень нерешительны и из двух дорог выбирают чаше ту, которая спокойнее и безопаснее. Выработался эдакий кодекс, который называется «практичным взглядом» на жизнь. И вот человек начинает искать себе, где лучше, спокойнее, обеспеченнее. Считает себя взрослым и умным. А жизнь идет мимо. Он не живет, а существует. И только в том случае, если ты не дрожишь над собственным благополучием, из тебя может получиться человек, который уже нужен человечеству. А таких людей очень мало. И все они шли (почти все) именно таким путем.

Что значит «пустить жизнь на распыл?» Разумеется, не пускать ее на водку, женщин и т. д. Это мелко. Надо браться за дело выше своих возможностей и не бояться, что если не сможешь, то будет крах.

Из двух миллиардов всегда можно выбрать несколько друзей, в которых ты веришь и которые верят тебе. Ради них можно идти на все. У меня есть несколько таких парней, теперь в их число входишь и ты.

Всякое твое увлечение «современным нигилизмом» – это проста временное. Ты должна быть и будешь одной «из наших».

 

Из писем М. М. Этлису

 

Этлис Мирон Маркович – врач психиатр, литератор.

Здорово, брат Мироша!

Координаты: О. Врангеля, бухта Сомнительная.

Обстановка: хибара, печка, карабины на стенах, грязь кругом. Столик, голая красотка, бинокль под рукой. Бобы есть, бекон есть. Ножи целы. Половина оленя морозится на улице, подвешенная к стропилам.

Состояние: (Словом, ах строками одного знакомого поэта О. К.)

 

Пах

Пахнет

Пахом у коня.

Потеет потник

На спине лошажьей.

 

Хронология: летать кончил. Залепили около шестидесяти посадок на дрейфующий лед. Экипаж с нами был знаменитый. Тот самый знаменитый экипаж Бакова, который на «Аннушке» летал к Гренландии спасать СП‑8, когда их оставило на льдине размером 150х20 метров. Залетали до 80 градусов с.ш. Полюс, он рядом. Медведей видели на льду пачками. А три дня назад был здесь день Сов. Армии. По этому поводу весь остров содрогался от пьяного гудежа. Остались еще места, напоминающие Клондайк.

Ну и ладно, брат Мироша. При сем остаюсь глубоко уважающий тебя знаменитый полярный волк Олег Рахту вье Рыркапий Большой Умка Моржовый Клык.

Жду от тебя информации о жизни. Как там смысл жизни то? Может, уже нашел его кто? Мы тут газет не читаем, радио не слушаем. И что слышно насчет «сажать»?.

Привет медсестре. Хе‑хе.

О. Врангеля, нос бухты Сомнительная, экспедиция СВКНИИ, Олегу Рахтувье и т. д.

Мирон!

Получил от тебя комплект писем, посвященных проблеме Тан Богораза. Сразу ответить не смог, так как только что вернулся из длительной поездки на собаках и сразу же заболел. Какая‑то простудная плешь, связанная с легкими. Температура, одышка. Медицины здесь нет, пришлось съездить в бухту Роджерса, там имеется такой молоденький врачонок Валечка. Особа здравомыслящая, замужняя, с очень хорошей улыбкой. Интересный человеческий тип. Интересный именно своей «среднестью». Ну это боге ним. Сейчас что‑то совершенно нечетко работает черепок, ком ваты внутри мешает кристаллизовать мысли. Но откладывать до выздоровления нет смысла.

Видишь, какое дело, то, что ты откопал насчет Анны Струнской, Дж. Лондона, дружбы Богораза с Куприным – это чертовски хорошо. Но не надо, на мой взгляд, вдаваться в типичные радости архивных червей: ах, нашлась еще одна бумажка, которой Богораз подтирал попу. Открытия типа его связи с Куприным, Анны Струнской и т. д. должны просто составлять «наполнитель» книги. Понимаешь, это принципиальная позиция: то, что для других сопли и вопли, для нас – наполнитель. Это придает, правда, определенный вес книге в кругах трупоедов, кормящихся чужими биографиями. И только! Основное в книге должны быть наши мысли, идеи и биография Тана – просто призма, сквозь которую мы все это решили пустить. Это, конечно, один из аспектов. Насчет трех томов. Вещь заманчивая. Здорово заманчивая. Но! Сколько же времени ты собираешься их писать? Выдавать дешевку мы не имеем права. А три добротных тома – это лет пять. Имеет смысл заниматься ими только при наличии твердого заказчика. Другое. Понимаешь, писать исторический трехтомник о тех временах – это не наше дело. Мы могли бы написать исторический трехтомник о колымской каторге. Понимаешь? На основе все того же Тана. Первичная колымская каторга «до Тана», каторга времен Тана, «расцвет социалистической Колымы» – «послеТанье», можно частично зацепить и каторгу последних времен. Это тема уже наша, за нее никто не брался, и мы имеем право за нее браться. Основной закон каждой хорошей книги – это максимальное количество информации. Мы берем биографию хорошего яркого человека, неизвестного широкой публике, берем экзотическую страну, так же неизвестную уважаемой публике, и даем их совместное развитие. Мы привязываем их ко времени именами Лондона, Куприна, названием цеп тралов, студенческих забастовок. Мы привязываем их ко времени картинками петербургов, нью‑йорков и копотопов. Короче, информации получаются полные штаны. Задача стоящая. Но если у нас не будет твердого заказчика, то, конечно, целесообразнее ограничиться одной книгой, максимально насыщенной содержанием. Короче, это дело нам уже надо обсуждать вдвоем. Пока хватай все, что можешь. Все пригодится в деле. Как ты там выразился: «фактологическая пища для фантазии». Во‑во. Это самое и надо. А вообще‑то ты орел, Мироша. Правда, по моему опыту, мальчики, которые умеют шустро взяться за дело, умеют столь же быстро остыть. Ты не обижайся. Без таблетки скепсиса у нас ведь никакая пища в глотку не лезет и тем более не переваривается. Вроде как раньше все принимали с пепсином, так мы нынче все со скепсисом. Извини, старик, но что то, ей богу, черепок не хочет работать. Ну что ты хочешь от человека, у которого уже неделю давление 90х70. Порядочные люди при таком давлении умирают. Хе‑хе. Во всяком случае пускают себе пулю в лоб, так как трудно перенести презрение к самому себе, которое появляется при цифрах 90х70.

Будь здоров. Пиши. Большое спасибо тебе за письма. Я понимаю, что при твоей занятости это трудно. Без иронии. А востоковедение – хорошая штука. Черт его знает почему, по меня эта наука тоже привлекает здорово. Турки, гаремы, полное отсутствие европейской логики в жизни, непонятное искусство, мудрость и наивность. Восток – это вещь. Сим глубоким по смыслу и оригинальным по форме выражением кончаю.

Начальнику всех психов Северо‑Востока Профессору богоразоведения Светочу атеизма Гнусному многоженцу Привет!

Милый брат Мироша. Сейчас приволокли с бухты Роджерса твое письмо. Оно мне так понравилось, что я, не умыв рожи, натянул штаны из тюленьей кожи, сунул в зубы трубку и сел стучать ответ. Пробуждение несколько позднее – шесть вечера, но до девяти утра читал «Виргинцев» Теккерея, а перед этим пил водку, которую выменял на гусей у пилотов случайного самолета. Три гуся – бутылка водки. Как видишь, и я перешел на натуральное хозяйство. Я тебе как‑нибудь расскажу эту изобретенную мной систему ты много посмеешься. Это доставляет удовольствие – жить за счет своей смекалки и мускулов. Насчет здоровья ты запоздал. Спасибо зарядке – здоровье в порядке. Не поверишь, десять дней тому назад мы с Серегой несколько суток ходили по пояс в воде и в снегу, почти что босиком, если можно считать обувью связанные ремешками драные оленьи чулки, раскисшие в дым неделю тому назад. И даже не чихнули. Влипли мы тут в одно приключение, расскажу на медвежьей шкуре под водку и трубку доброго капитанского табачка. Смешно: тревоги в аэропорту, поиски, голодуха, давно я не пережинал таких пионерских радостей. Экзотичнее всего были последние капли керосина в примусе. Здесь травки и кустиков нет, камушки не горят. Колья сожгли и кустик, и палатка растянута на винтовках. Но мы орлы ребята. На последней кружке керосина нагрели воду, кинули в нее мелко нарезанного гуся и так его и сожрали, сырого, теплого и кровавого. А потом проспали ровно 26 часов. В те сутки мы прошли в тумане около 50 километров по воде, снегу, только водичка вентилировала ноги, заблудились, выспались и поперли дальше, только матом крыли бога, власть и рюкзаки. Хороша жизнь белого человека. Ты не представляешь, какая это радость выйти на берег моря, найти какую‑нибудь древесинку и с звериным наслаждением греть ноги руки и пить чернтоший чай. Через полчаса весь мир делается розовым, двадцать километров до базы кажутся пустяками. Взваливаешь рюкзак и плетешься, вспоминая разных знакомых, милых женщин, друзей и т. д. Все же жизнь неплоха. Можно всю ночь прошляться по тундре за гусями, потом сидеть на койке, поджав ноги, голым в тюленьих штанишках, пить чай и толковать о том, какой способ выделки медвежьих шкур лучше оправдывает себя и как организовать промысел в районе мыса Хищников и т. д.

А, впрочем, я увлекся.

А знаешь, Мироша, бывает по азиатски просто. Наверное, я тебе как‑то болтанул о своей кошмарной любви к одной девочке, чуду природы, дочери русского и пиарского народа. С такими глазами. Она немного увлекалась радостями жизни, и осенью я хотел все это дело пресечь. Либо ее привезти в Магадан, либо самому остаться там. Меня она, конечно, считала одним из столпов русский мысли. Я, дурак, пренебрег этим золотым правилом плече плеча, старался быть просто веселым парнем. При возвращении с того похода мне дали письмо от нее. Великолепный документ. Пишет, как на днях ее обабили по пьянке, как шла кровь, как она уже через пару дней (уже все равно) скурвилась с другим подонком и теперь живет с ним, сама того не желая. Письмо, достойное опубликования в самой солидной прессе. Я ушел в тундру, полежал на кочках. Надо бы пореветь, но не получилось. Землю жрать хотелось. Ты пойми, старый ученый чудак, среди всякого цинизма – это было самое лучшее, что у меня было, самое чистое. Ну зачем же так то? Лететь к ней? Я не могу с ней жить, мне будет брезгливо после этого письма. Все могу, но этого не могу. Разозлился и послал ей пощечину. Эх, дьяволы! Очень хочется глотку рвать.