Как попадают на южный берег полярных стран

 

 

1

 

В общежитии геологоразведочного института в Дорогомиловке разного рода карты Союза висели почти в каждой комнате. Моя кровать стояла так, что, когда я лежал на спине, взгляд мой неизменно упирался в правый верхний угол громадной географической карты – в «девятку», если пользоваться футбольной терминологией.

Стыдно сознаться, что такого сведущего человека как студента дипломника геологического вуза, угол этот привлекал неизвестностью. Он был закрашен в ровный коричневый цвет. Не такой, конечно, густой, как Памир или даже Забайкалье, а просто ровный и слабый коричневый цвет без линий хребтов и пятен высокогорных плато. Геологическая карта этих мест, когда я однажды на нее посмотрел, была разрисована пестро. Фиолетовые пятна триаса чередовались с зеленью меловых отложений, и по всему мелу стояли канцелярские птички, говорившие о том, что здесь эффузивы. Но самое интересное заключалось в том, что на геологической карте недавних лет здесь явственно виднелись лишаи «белых пятен», оконтуренные каким‑то робким пунктиром. И вовсе не ясно вела себя тектоническая карта, рисующая стратегию земных пластов. Вся: четкая, понятная студенту стратегия кончалась за Верхоянским хребтом. Дальше начинались несолидные клочки и пятнышки, сквозь которые так и проглядывала неуверенность рисовавшего карту академика. А неуверенность у академиков можно объяснить только одним – отсутствием достаточной информации.

Короче, длительные размышления на спине, когда взгляд упирается в карту, привели меня к выводу, что дипломный проект мне надо писать о Чукотке. В этом решении имелся один плюс – о Чукотке я почти ничего не знал и, таким образом, получал возможность узнать хотя бы немного.

И в середине мая я очутился на одном из подмосковных служебных аэродромов, чтобы сесть зафрахтованный чукотской экспедицией самолет, и чувствовал себя весьма состоятельным человеком, ибо имел выданное со склада снаряжение.

1. Спальный мешок из собачьего меха.

2. Спальный мешок ватный.

3. Ватный костюм.

4. Костюм х/б.

5. Полярный меховой костюм.

6. Резиновые утепленные сапоги.

7. Резиновые сапоги из чешской литой резины с высокими голенищами.

8. Кирзовые сапоги.

9. Шапку.

10. Две пары брезентовых рукавиц.

11. Меховые рукавицы.

Такое обилие меха и ваты, если учесть, что я был зачислен в штат экспедиции только на лето, а в деканате лежала моя подписка: «вернусь в сентябре», невольно внушало высокое чувство самоуважения.

Когда техники наладили самолет, мы понесли свои рюкзаки под водительством серьезного человека в погонах и под его же руководством расположились в пустоте фюзеляжа на собственных вещах.

Чувство самоуважения, основанное на количестве теплого обмундирования, выданного государством, укреплялось тем, что мы летели на «собственном» самолете.

В зафрахтованном самолете летели бывалые «чукчи» – кадровые сотрудники одного из московских геологических управлений, много лет ведущего геологическую съемку на Чукотке. Главная база экспедиции находилась на восточном побережье. Оттуда на съемку в разные концы Чукотки должны были отправиться несколько партий.

В общем‑то внутри самолета вскоре все напоминало поездку за город какого‑нибудь учреждения во взятом на воскресный день автобусе. Рыбаки толковали про удочки и о том, как лучше ловить гольца – на искусственную или натуральную муху. Охотники вели извечный спор о ружьях и врали. Начальники партий, будущие диктаторы коллективов, выделялись только по пистолетным кобурам, торчащим из под курток. Пистолеты им полагались по рангу. А из начальников партий выделялся хорошо укомплектованной фигурой и несолидным, вроде нашего, любопытством Виктор Михайлович Ольховик. Я говорю «нашего», потому что в экспедиции я оказался не один, вместе со мной летел Слава Москвин, еще один студент нашего института, которого соблазнила Чукотка. Ольховик же совсем недавно перебрался в эту экспедицию из Тувы.

Мы летели берегом Ледовитого океана несколько суток, застревая то в Тикси, то еще в каком‑то забитом снегом поселке. По всей трассе лето чувствовалось только в Нижних Крестах. Косматые ездовые собаки бродили здесь по улицам, по летнему жарко дыша боками. На реке стоял лед, хотя берега вытаяли, и по этому льду мчался куда‑то на собачьей упряжке человек в кухлянке и милицейской шапке.

Нам долго пришлось ждать погоду у устья этой последней крупной сибирской реки. Над речными обрывами Колымы бесприютно торчали покореженные коричневые лиственницы. Очевидно, из‑за перемещений почвы лиственницы не росли прямо – они стояли наклонно, и этот беспорядочный наклон придавал какой‑то дикий ритм чахлой древесной поросли. Поневоле думалось о том, что всего в нескольких десятках километров отсюда погиб географ Черский, именем которого назван огромный горный хребет, рассекающий дебри Якутии.

Над льдом Колымы пролетали небольшие косяки гусей разведчиков. Гуси ждали, когда освободится от снега их «дом» – огромная озерная равнина левобережной Колымы, уходящая отсюда за Яну и Индигирку на запад. На третьи сутки и нам дали погоду.

 

 

2

 

Бухта Провидения – типичный фиорд. Узкий и длинный залив ее стиснут склонами сопок. Черные обрывы их нависают над водой, а чуть в сторонке адовым переплетом скалистых выступов, мрачных башен и просто каких‑то торчащих в небо черных каменных пальцев высится Колдун гора, которая в день нашего приезда окутана была снежной поземкой. Нельзя сказать, чтобы все это выглядело слишком приветливо. И уж тем более в отдаленные столетиями времена, когда Север для путешественников был дик и страшен. А заходили они сюда довольно часто, со времен Беринга, так как по удобству и безопасности стоянки для судов бухта числится одной из лучших в мире, несмотря на хмурые, черного камня окрестности. Раньше всех здесь обосновались эскимосы и приморские чукчи – охотники на тюленей. И сейчас отдельные участки фиорда на современных картах числятся, как: Хед, Эмма, Всадник, Пловер. Я подумал было, что Пловер, где находится старинное «зверобойное место», имеет корнем чукотский или эскимосский язык, но нет: «Пловер» – это судно английской экспедиции капитана Келлета, зашедшего сюда в 1848 году.

В 1901 году судно К. И. Богдановича, руководившего экспедицией акционерного общества по поискам чукотского золота на шхуне «Самоа» из Сан‑Франциско (к этой экспедиций мы еще вернемся), застало в бухте Провидения барак из оцинкованного железа, принадлежащий американской торговой компании, и шесть яранг, обитатели которых наполовину вымерли, и сами яранги были полуразрушены. «Эскимосы болели какой‑то странной болезнью, выражавшейся в кашле и болях в груди. Обилие свежих могильников указывало на то, что раньше здесь жило гораздо больше людей. Помощь мы сочли бесполезной», – писал Богданович. Эскимосы, по свидетельству Богдановича, неплохо знали английский, но не знали ни слова по‑русски, ибо ближайшим русским поселением на побережье был пост Ново Мариинск, нынешний Анадырь.

Сильная степень американского влияния (они фактически были здесь хозяевами достаточно долгое время) объяснялась тем, что крейсерство русских военных судов охранявших восточные границы, было отменено еще в 1861 году как «слишком обременительное для бюджета Морского ведомства».

Бухта Провидения лежит в Беринговом море, ледовый режим которого гораздо более благоприятен, чем ледовый режим арктических морей. Благодаря этому, а также удобнейшей гавани, в которой свободно разместится в полном укрытии флот солидной морской державы, бухта Провидения играла и играет важнейшую роль в исследованиях Восточной Арктики.

К 1957 году от старых времен в бухте Провидения сохранился только старый огромный деревянный крест, неведомо кем воздвигнутый на одной из прибрежных сопок. Конечно же крест был изрезан ножиками, пробит дробью и пулями: привычки стреляющего люда от широт не меняются. С этой сопочки, от подножия креста, можно было видеть портовый поселок Провидения, который вроде горного аула прилепился к крутому черному склону. Вправо уходила сама бухта, и уже за ней убегала в безлюдные сопки долина впадающей в бухту речки, а за спиной клаксонили машины и хрипел уличный динамик второго поселка – Урелики, который расположился более удобно, на почти плоском, выделенном сопками участке.

Если направиться к выходу из бухты, оставив по левую руку соленое озеро Исти Хед, то можно добраться до еще одного маленького здешнего поселка – Пловер, где расположился зверобойный комбинат по добыче моржа и тюленя.

На все это в конце мая сыпала мокрая снежная крупка. Она сыпала на волейбольные площадки, на людей, магазины, где продавали консервы, вышитые бисером тапочки из тюленьего меха и винтовки.

Пока мы со Славой Москвиным выясняли все эти подробности, мокрая снежная крупка куда‑то исчезла, облака спрятались, и вдруг вынырнуло бесшабашной синевы небо и солнце. Снег на склонах сопок, на бухте и на улицах засверкал. В этом сверкании силуэты обрели сразу какие‑то благородные швейцарские очертания, и вдобавок из неведомых щелей на крыши домов, на улицы, провода, карнизы высыпало необъятное множество пуночек, воробьев Арктики. Не теряя ни минуты погожего времени, пуночки с мелодичным посвистыванием занялись хозяйственными делами…

Когда мы вернулись на базу, выяснилось, что нам вроде пуночек предстоят хозяйственные заботы, так как мы уже зачислены в партию Виктора Михайловича Ольховика. Он тут же объяснил стоящую перед партией задачу.

1. В срочном порядке получить на складах экспедиции весь остальной груз, не дожидаясь, пока прибудут сотрудники партии.

2. Зафрахтовать один из пароходиков Провиденского порта.

3. Дождаться вскрытия льда и на этом пароходике доплыть по Беринговому морю до бухты Преображения, в 300 километрах отсюда, где и высадиться на берег на месте старинного чукотского стойбища Нунлигран. К этому времени туда должны прибыть два трактора с санями.

4. На тракторах двинуться на запад к тундровой реке Эргувеем, за которой начинается территория работы партии.

5. Проводя обусловленные техническим заданием работы, идти вдоль южного побережья Чукотки на запад к заливу Креста, куда мы должны прийти в сентябре и где кончилась работа партии.

Главной же целью, стоящей перед партией, была геологическая съемка слабоизученной территории между рекой Эргувеем и заливом Креста. Разумеется, в задание были включены и поиски. По предыдущим работам можно было ожидать в нашем районе проявления золота и киновари.

Тракторы, которые должны были нас ожидать в бухте Преображения, вышли из Провидения два месяца назад своим ходом. На пароходе же мы должны были доставить остальной груз: солярку, бензин, продовольствие. Но в эти майские дни лед в бухте лежал нерушимо, и о близком его вскрытии говорили разве что только таблички, расставленные по берегу: «Переход по льду бухты из Уреликов в Провидения категорически запрещен». Однако, невзирая на опасность, люди ходили. По прямой между поселками было не более трех километров, в обход по берегу – двенадцать. Цивилизация, такси и автобусы, сюда еще не добралась.

Шли дни. Несколько тонн груза было получено, укомплектовано и отправлено в порт. Самолеты полярной авиации доставили последний народ. В нашу партию прилетел географ Андрей Петрович Попов, который на Чукотке кончал свой двадцатилетний «северный рейд», начавшийся на Таймыре.

Прилетел старший геолог Виктор Кольчевников. Он ходил по базе и, застенчиво ероша черные кудри, выпрашивал покурить: перед отлетом дал жене клятву, что не положит в карман ни пачки сигарет. Прилетели два студента гидрогеолога из Одессы: рыжий золотозубый гигант Роб Байер и альпинист Витя Огоноченко.

Начальник партии нервничал. Его можно было понять: шло драгоценное время полевой работы, тундра и склоны сопок уже освободились от снега, а лед на бухте вроде и не собирался исчезать, хотя, по сведениям ледовой разведки, в открытом море имелись большие пространства открытой воды.

Июнь начался туманами и знаменитым дождем чукотских побережий. Особенность этого дождя заключалась прежде всего в том; что тучи висели очень низко, чуть не цепляя за шапку. Из молочного или серого месива сыпался мелкий бисерный дождик, который обладал удивительной способностью проникать сквозь любой брезент и даже клеенку. Дождь этот никогда не превращался в ливень, он был тих и упорен. Неведомые облачные процессы временами превращали его в снег, крупку, и снова – бисерный дождик. Дома, земля, корабельные причалы приобрели черный, безрадостный цвет.

Иногда этот дождь переходил в туман, но никогда в разрывах облаков не было видно чистого неба, так как над нижней грядой их стояла вторая, над второй третья, и так, наверное, до бесконечности. В тумане печально перекликались пароходные гудки в порту. Я часто задумывался над тем почему пароходы для переклички всегда выбирали время тумана, – ведь они стояли вмерзшими в лед и возможность столкновения исключена была полностью.

Десятого июня, по каким‑то неведомым прогнозам ожидая скорого вскрытия льда, нам объявили погрузку. Мы загрузились в средний трюм небольшого суденышка. Когда бочки с соляркой и десятки экспедиционных ящиков были загружены, пришел капитан, пожилой человек отнюдь не бравого вида. Он посмотрел в трюм наш груз занимал лишь часть его, – покачал головой, сказал что‑то помощнику и ушел. Ночевать мы остались в трюме. А наутро пришлось выгружаться на пирс, ибо ночью наш капитан умер от застарелой сердечной болезни. Решили, что мы пойдем на другом пароходе, так как запасных капитанов в бухте Провидения не было.

Не успели мы уложить груз на причале и прикрыть его брезентом, как небо начало светлеть с катастрофической быстротой. За какие‑нибудь сорок минут оно очистилось полностью. И в великолепной его синеве, при сверкающем летнем солнце Чукотки на сопки, на бухту, на поселок нагрянул ураганный и радостный ветер. Ветер был тепл и нес с собой тревожные, неведомые запахи. Стоявшие у причалов зимовавшие пароходы один за другим начали разводить пары: Ветер отдирал дым от трубы и уносил его, как бы негодуя на малейшее загрязнение воздуха. Из портового ресторанчика высыпали гуляющие личности и столпились на крыльце, глядя в небесную синеву. Следом высыпали официанты. Люди смотрели вверх. Чайки кружились над портом. Ветер швырял их так, что казалось – сломаются птичьи крылья. Чайки кричали, но криков не было слышно, были видны только широко разинутые клювы, ветер уносил крик. И вдруг стало явственно ощутимо: в тревожные запахи, неведомо откуда принесенные ветром, врезался твердый и крепкий запах йода, запах морской соленой воды.

Грузовик с траурными полотнищами по бортам вез тело старого капитана. В порту громыхало железо. Люди на улицах снимали шапки. Оркестр шел следом, но не играл. На лицах людей я не заметил слез и елейной грусти: просто отдавался долг уважения человеку. Черные сопки, промытые ветром и солнцем, были тоже серьезны, но как‑то добродушны. Они походили на обветренных стариков, которые искоса наблюдают игры детей.

Пришел Ольховик и сказал, что нам выделен «Белёк» – не ахти сколь тоннажное судно того же, Провиденского, пароходства. Погрузка нескольких тонн солярки и продовольствия началась снова.

 

 

3

 

«Белёк» оказался небольшим судном с двумя трюмами. Насколько я знал по полярной литературе, суда, предназначенные для плавания во льдах, имеют специальную ледовую обшивку или корпус повышенной прочности. Ничего этого я не мог разглядеть, как ни старался. Борт сделан из несолидного материала, вроде кровельного железа. С этим вопросом я обратился к человеку из команды, озабоченно пробегавшему мимо. Он остановился и начал разглядывать меня с интересом.

– Какая к черту обшивка? – произнес наконец моряк. – Это рейнский речной пароход. Репарация после войны. Понял?

– Понял, – сказал я.

– Морем интересуешься?

– Интересуюсь, – честно сказал я.

Вот какое дело, браток, – с потрясающей задушевностью сказал моряк и обнял меня за плечи. – У нас кочегар заболел. Понимаешь, полярная ночь, слабеют за нее люди. А ты с «материка», от винограда. Взял бы ты какого‑нибудь кореша и шли бы вы в кочегарку помогать. Кореша надо, так как одному за помощника и кочегара не смочь, да и вдвоем, пожалуй, тоже.

Предложение показалось мне любопытным, и я кинулся разыскивать Славу Москвина, посмеиваясь над словами моряка: чтобы два спортивных парня не смогли сработать за какого‑то там помощника кочегара!

«Он Славу не видал, – думал я ехидно. – Славка в полутяже работает, одних сухожилий семьдесят килограммов».

Славку я нашел на корме, где он вдумчиво озирал ледяные поля.

Мы спустились в топку мимо сверкающей медным блеском машины. В машинном отделении было жарко, но смазанные штоки и шатуны были неподвижны: «Белёк» только разводил пары. Старший кочегар оказался низкорослым парнишкой одних с нами лет. Он хмуро приветствовал нас: «Добровольцы‑ы» – и поставил на подброску угля к топке. Топки он шуровал сам. Мы взяли совковые лопаты и поплевали на руки. Не знаю, сколько часов мы работали, но куча угля перед топкой не росла, а даже как будто уменьшалась.

Мы вымотались до полной потери сил, и заключительным аккордом было то, что кочегар, который перекидывал уголь примерно на такое же расстояние, пришел нам помогать. Ей богу, мы устали до того, что даже не почувствовали обиды. Смена кончилась. Мы пошли в камбуз и съели по гигантской миске флотского борща, и свалились в трюме в каменный сон.

Когда я вылез на палубу, бухта Провидения была уже далеко позади. Пароход медленно шел среди битого льда в зеркальной воде. На горизонте лед сливался в сплошные поля. Я сбегал в трюм, безуспешно попытался разбудить Славку, наконец взял экспедиционный бинокль и вылез на палубу. Ледяные поля казались синими. Стоял штиль. Оранжевое солнце не то падало вниз, не то забиралось вверх. Черная полоса берега ползла справа: оглаженные горы, обрывы с выступами черных скал и розовые от солнца пятна снега меж ними.