Видел ли ты, как кормят мышами питонов.

 

Так вот он, Эльгытгын! Эльгытгын – Нетающее озеро. Прозрачная холодная вода чуть плещет на темные береговые камни. Мелкий косой дождь сыплет короткими зарядами. Тяжелая пелена тумана скрывает берега, скрывает сопки. Мы знаем, что где‑то плавают изъеденные солнцем ноздреватые льды.

Мы устраиваемся под береговым утесом. Я смотрю на Старика и что‑то не вижу на его лице радости от встречи с озером. Может быть, несколько месяцев назад мы, ждали другой встречи? Думали о льдах и синей воде, о холодном солнце, о нагретых, заросших лишайником скалах. Я смотрю на Старика. И без того худые его щеки завалились, заросли грязноватой щетиной. Не унывай, старина, мы же на подходах к серебряной горе. Километров за семьдесят отсюда верховья Анадыря – исторической реки.

Разыскивать сейчас березку бесполезно. Вряд ли мы сумеем разжечь ее мокрую на таком дожде. Из рюкзака извлекаются драгоценные запасы сухого спирта.

Патентованная спиртовая печка жрет таблетки одну за другой. Я поднимаю кружку с чаем и произношу извечный тост искателей приключений: «За удачу!»

Коротаем ночь на брезенте, тесно, прижавшись друг к другу. Ночные белесые духи тумана бродят над озером, туман над Анадырским нагорьем, туман над всей Чукоткой. Я не верю в ледяное безмолвие Севера, не верю в безотрадную болотистость тундры, в заполярное одиночество человека. Чукотка ближе, проще и понятнее человеку во второй половине XX века, чем в давние нецивилизованные времена. Но сегодня ночью я чувствую себя озябшим пещерным жителем.

Старик тяжело бормочет во сне и жмется ко мне. Может быть, он соображает, как сделать из самородного серебра молот, чтобы ухлопать на завтрак какое‑нибудь ископаемое?

Ты видал, как кормят мышами тридцатиметровую анаконду? – спрашивает меня утром Старик.

– Не приходилось.

– Вот, смотри! – И он со злостью распаковывает следующий пакетик спирта.

Глотаем консервы. Старик злится. Пустыня, черт бы ее побрал! Как в центре Гренландии. Даже комаров нет. Пустыня, залитая туманом: Туман связывает нас крепче, чем пресловутый самурайский шнурок. Как иззябшие жалкие Прометеи, мы прикованы туманом к мокрым камням.

Эльгытгын – мекка романтиков. Многие из бродяг по призванию мечтают побывать на берегах этого озера. Но мы ищем также и легендарную серебряную гору. Где она среди сотен скрытых туманом сопок? Век кладоискательских авантюр отошел в прошлое вместе с веком парусов, белых пятен на карте, вместе с мушкетными пулями и таинственными злодеями. Современных кладоискателей готовят в тишине институтских аудиторий. Миллиарды государственного бюджета, научно исследовательские институты, армия академиков, инженеров, рабочих – вот что такое кладоискательство в наше время.

Что значит по сравнению с этим цепочка маршрутов двух жалких дилетантов без карт, без снаряженья, без аэрофотоснимков.

Я молчу, молчит Старик, но мы оба думаем об одном и том же. И убей нас на месте гром, если мы оба не верим в удачу!

 

Глазами академика Обручева

 

Мы решаем уходить. В рюкзаках мало консервов, царство непуганой дичи осталось далеко внизу, плитка питон глотает таблетки уже не как мышей, а просто как мелкие просяные зернышки.

Отсыревший листок карты на коленях. Я прочерчиваю длинный кольцевой маршрут: вначале на юг, потом на запад, потом на север, потом на восток. Этим кольцом мы сделаем все, что положено нам сделать в это неудачное лето.

Мы осмотрим верховья всех встречных речек, мы в бинокль будем просматривать склоны и будем искать небольшую горку с ярко выраженным индивидуальным обликом. Может быть, это и бесполезно, но…

Путаный ветер начинает разгонять туман. Мы укладываемся: ветер становится устойчивым. Мы вскидываем рюкзаки на плечи, и как по заказу желтое виноватое солнце проглядывает сквозь низкое месиво облаков.

Мы не жалеем, что уходим. Все же на прощанье Эльгытгын открывается нам целиком. Старик усаживается на камень и вынимает трубку. Так вот оно, Нетающее озеро! Поколения оленеводов находили здесь спасение от комаров для своих стад, ягель и туманы.

Озеро круглой, почти правильной формы. Белые пятна льда в середине и ровные ленты береговых валов. Хмурые темные зубцы утесов окружают озеро. Камень, лишайники, камень. Тихо. Пусто. Озеро покрыто мелкой зыбью. Кое‑где розовые отсветы солнца ложатся на скалы и воду.

– Лунный кратер. Черт меня побери, настоящий лунный кратер, слышу я тихий голос Старика. – Знаешь, парень, когда будут готовить людей на Луну, то наверное в комплекс тренировки будет входить и приучивание людей к лунным пейзажам. Вот готовый полигон. Вернусь и посылаю предложение в Академию наук.

Я не стал напоминать Старику, что он еще не видал лунных пейзажей. Достаю записную книжку.

«Когда я буду писать роман о жизни на луне, я помещу своих героев именно в такой кратер. Особенно мрачно озеро ночью, черные зубцы гор чернеют на лунном небе, половина впадины в тени и белесая полоса тумана закрывает все ее дно.» Эти строчки написал здесь С. В. Обручев зимой 1934 года.

 

Дни, ночи и сантиметры

 

Наши ноги отсчитывают карандашные сантиметры на карте. Мы отдыхаем, прислонившись к камням. Желтые, забитые галькой долины проплывают перед стеклами бинокля. Горные кулики провожают нас своим печальным свистом.

Круглые сопки Анадырского нагорья десятками проходят перед нами. Мы видим, как по каплям из звонкого, бормотанья под глыбами осыпей, из насыщенных влагой моховых подушек, из крохотных ручьев рождаются воды Анадыря и Анюя.

День сменяет ночь. Время отсчитывается только по тихому ходу часовой стрелки. Старик невесел. Он думает, очевидно, о прожитых годах. Холодное сидение на озере не прошло даром. Болит продутая монгольскими ветрами, застуженная на ледниках Памира спина. Сдают уставшие на сотнях километров охотничьих троп ноги.

Солнце щедро расплачивается за свои грехи. Наши кухлянки сухи и теплы. Горы желты и молчаливы Пара зайцев робко удирает среди камней. Осторожная цепочка горных баранов тянется на вершину. Не хватает только одного – серебряной горы.

Ноги отсчитывают карандашные сантиметры на карте. На юг, потом на запад, потом на север. Пустеют рюкзаки.

Наступает и тот день, когда залитая голубой туманной дымкой Чаунская долина снова встает перед нами.

Вместе с петлей на карте завершается первый этап первого года охоты за серебряной горой. С собой мы уносим желтую тишину горных долин, свист куликов, вкус воды озера Эльгытгын, память о туманных утесах над льдом и серой водой. Как ни странно, но мы не несем с собой разочарования неудачи.

Мы видели, какими бывают лунные кратеры, мы видели марсианские закаты, мы помним хрупкую тишину и тихий посвист ветра среди камней, мы видели горных баранов на вершинах, мы видели горную Чукотку: Этого мало? Поспорим об этом после.

 

Притча о малых формах

 

И вот мы снова в поселке. Потрепанная в морских штормах, на речных быстринах «Чукчанка» стоит на приколе, увеличив малый флот Чаунской губы еще на единицу. «Чукчанка» ждет новых путешествий…

Оставшееся дома самодеятельное «пресс‑бюро» не теряло времени даром. Письма, папки, книги ждут нас на столе.

Да, действительно ламутский род Кости Дехлянки существовал на Анадыре. Один из его потомков работает сейчас секретарем окружкома комсомола. Он ничего не слыхал о Пилахуэрти Нейке.

Фамилии, указанные в акте, также действительно есть. К сожалению Никулиных и Алиных на Анадыре слишком много. Это групповые фамилии, так же как в Кировской области есть целые деревни Ступниковых или Михайловых.

Уварова до сих пор помнят на Анадыре. В районе Усть‑Белой одно место так и называется «Уваровские плоты». Это место, где незадачливые лесозаготовители посадили на мель добытые в островных лесах бревна.

У нас есть также сборник документов времен землепроходцев, на который опирался в своей заявке Баскин. Может быть, мы были неправы; когда толковали по своему название Чюндон. Судя по всему, Чюндон – это действительно Анюй. Но нигде в записках не говорится, что серебро добывали на первой реке к востоку от Колымы. В очень многих документах Анюй называется просто Анюем или Оноем.

Один из корреспондентов клянется разыскать статью где упоминается об открытии серебряного месторождения на реке Индигирке. Месторождение открыто и давно выработано. Там же река Чюндон. И вообще Чюндонов много, есть даже впадающие в Охотское море. Под рекой Нелогой можно подразумевать реку Нерегу, правый приток реки Бохапчи. Корреспонденции наши похожи на неразборчивую подсказку. Они еще больше увеличивают путаницу!

Очень ясно и логично доказывает свою мысль геолог Монякин – руководитель отряда по проверке заявки Баскина. Он считает, что обе заявки, как Баскина, так и Уварова, просто недоразумения.

Еще письма. В одном из них упоминается об аномально высоком содержании серебра в металлометрической пробе, взятой на хребте Обручева. К сожалению, проба была единственной.

Быть или не быть серебру? Какую же позицию занять нам? По моему, ответ прост. Можно вести речь о целесообразности постановки работ в масштабе геологической партии, где решается судьба сотен и десятков тысяч рублей. Но можно вспомнить и о принципе работы современных старателей, о принципе малых форм. Там, где непригодны тяжелые промышленные методы, всегда найдется работа для одиночек и для групп энтузиастов. Вопрос о Пилахуэрти Нейке остается открытым, по крайней мере для любителей.

Мы живем сейчас в удивительное время. Мир стал тесен, как накануне эпохи великих географических открытий.

В суматохе времени для очень многих кажутся просто наивными и ненужными романтические мечты о поисках и скитаниях, мечты, сформировавшиеся в детские и юношеские времена.

Пацаны на пустырях играют теперь не в Пржевальских и не в «Необитаемый остров» – они играют в космонавтов…

Классическая романтика вымирает, потому что она стала смешной? Надо думать, что это простой «сверхсовременный» перегиб палки. Наше время не только стремится в космос, оно так же стремительно захватывает непережеванные куски прошлого. Легенды ведут к открытию новых месторождений, к открытию удивительных фресок в Сахаре, кумранских рукописей, к открытию новых видов животных. По моему, в наше время можно всерьез говорить о поисках «Золотой бабы аримаспов» или ефремовского «Юлгойхорхоя».

У меня на столе лежит еще одно письмо.

Человек, много лет проработавший оленеводом на Корякском нагорье, пишет об удивительных рыбах и редких растениях, встреченных им на одном из озер в бассейне Пенжины. За много лет работы он не встречал их больше нигде. Реально? Список ботаников, ихтиологов, геологов, работавших на Корякском хребте, можно пересчитать по пальцам. Путешествие начинается с первого шага, открытие начинается с вздорного на первый взгляд утверждения.

 

Окончание с продолжением

 

Мы чувствуем настоятельную необходимость хоть на время передохнуть от новых фактов, предположений, от новых проектов.

Мы сидим на берегу моря. Бухта забита кораблями. Черными низкими утюгами стоят два ледокола. Опустошив трюм, качаются на волнах высокие грузовые транспорты. Далеко в море растут дымы.

Ветер нагнал лед. Изъеденные и ноздреватые льдины с отрешенным шорохом трутся о берег.

Мы молчим. Десять раз обоснованная и объясненная неудача все же угнетает.

– Слышишь? – вдруг спрашивает Старик. Я прислушиваюсь. Сквозь меланхолический посвист ветра, легкое постукивание льдин и чаячьи крики еле‑еле сквозит робкое и настойчивое царапанье. Крохотная засыхающая былинка приткнулась к избушке там, где одна из многочисленных дыр заделана железным листом. Очень пасмурно, но былинка светится изнутри остатками летнего уходящего света и трется о железо упрямо и весело, как игручий, жизнерадостный козленок…

Мы усмехаемся. Глаза у Старика начинают блестеть. Ей богу, я знаю, что сейчас он выложит мне проект новой, продуманной, учитывающей прошлые ошибки и всякие новые достижения проект вдоль и поперек продуманной экспедиции.

 

 

Дневник прибрежного плавания [5]

 

 

1

 

Вроде бы как в кино, пришла телеграмма: «Вылетайте зпт ждем», и с киношной легкостью бросил я все: московский почтамт с очередями не имеющих оседлости людей у окошек, хлопоты о московской квартире и даже город Воронеж, где я, собственно, и торчал все время, потому что она там жила. Но пришла телеграмма в разгар душного в этот год московского лета, когда таял асфальт, бензиновая гарь шла в стратосферу и люди с излишним весом истекали водой, как снегурочки.

Был конец мая, и походная труба, в настоящей походной сути своей, пела лишь символически, так как в конце июля про экспедицию говорить смешно. Но чертовски хотелось, и потому еще в самолете возник план на оставшийся огрызок лета. Много было причин для этого плана, и наука, если честно сказать, занимала в нем не первое место.

Учреждение, приславшее телеграмму, недавно лишь организовалось, коридоры пахли свежей краской, полного штата сотрудников не было, а кто был, те с весны разбежались по экспедициям, и потому в коридорах было тихо, прохладно и пусто. Верховную власть осуществлял заместитель директора по Научной части, чрезвычайно острого ума мужчина, который делил время между этой верховной властью и дебрями абсолютного возраста Земли. Ничто другое его вроде бы не интересовало.

Из всего штата намеченной в самолете экспедиции имелся только я сам. Начальник отдела кадров, он умер сейчас, доброй памяти человек, но если бы даже не умер, то все равно плохо о нем вспоминать невозможно, и этот непохожий на коллег начальник отдела кадров вник в ситуацию и сказал:

– Одного‑то я вам найду. Дипломированный техник устроит?

– Еще бы! – с жаром сказал я, потому что всегда грех отказываться от техника, тем более дипломированного.

Все хорошо шло в это лето. Заместитель директора по научной части тоже вник и, отрешившись на время от абсолютного возраста земных пород, собственноручно, начертал задание на двух страницах машинописного текста, лично поговорил с главбухом на предмет изыскания средств – за очаровательной женской внешностью того главбуха скрывался финансовый цербер – и лично позвонил в подвальный этаж пройдохе завхозу, чтобы извлек из заначки дефицитное снаряжение, среди которого даже имелись два настоящих пуховых спальных мешка.

Итак, благодаря отсутствию косности, рутины и бюрократизма в этом вновь организованном учреждении через неделю после того, как пришла в Москву телеграмма, имелся штат из двух человек, снаряжение и деньги. Задание же было сформулировано достаточно четко: «Изучение аномалий гравитационного поля Земли на антиклинальных выступах палеозойских отложений Чукотки». Это была не тема, а частица намечавшейся крупной темы, пробный камешек в большой огород. Но большего в это лето и намечать было нельзя.

Главным из доступных палеозойских выступов на Чукотке было Куульское поднятие на севере центральной её части. И хотя многие из корифеев чукотской геологии не считают его за палеозой, мы отнесли это за счет вздорного характера корифеев и твердо решили поставить работы там. Для этого требовалось пересечь его гравиметрическим маршрутом хотя бы один раз и именно по берегу моря, чтобы не привлекать сюда еще топографию. Аппаратура – три новеньких гравиметра отечественного производства – на складе имелась. Остальное же отдавалось на наше усмотрение.

Свобода выбора для нас заключалась в том, чтобы при минимальных средствах выполнить работу с должной степенью надежности, ибо гравиметры, меряющие земную тягу, капризны, как больные младенцы. В обычных условиях, когда работают, допустим, фирмы, финансируемые богатыми нефтяными ведомствами, все делается с применением могучей транспортной техники. С той техникой вначале создается тщательно проверенная опорная сеть наблюдений, а потом уж идет работа, так что каждый участок работы гравиметр начинает танцевать от печки и кончает его тоже на печке. Капризный его нрав просто не успевает разыграться, зажатый в тисках достоверности. По нормальному работать мы не могли и потому решили взять с собой все три прибора, чтобы они шпионили друг за другом, а опорные измерения провести позднее, в тех местах, где они будут необходимы, и сделать это на дешевом самолете Ан‑2 весной, в щедротах грядущего финансового года. Мы просто перевернули с ног на голову обычный порядок работы и этим выиграли время и деньги.

Осталось только добавить, что гравиметрические сведения необходимы титанам геологической мысли, а наше вновь созданное учреждение как раз намеревалось стать центром, где эти титаны соберутся со всего северо‑востока страны, и впереди маячили времена, богатые научными результатами и ассигнованиями. Конечно, я говорю не о всем учреждении, так как в стенах его уже сидели титаны, давали теории, результаты и выводы, но с капризной гравиметрической наукой, позволяющей заглянуть поглубже в земную кору, пока никто из них не был связан.

Куульский антиклинорий утыкается в берег Ледовитого океана между Чаунской губой и мысом Биллингса. Вдоль него течет большая река Пегтымель, и на побережье мелькают названия: мыс Кибера, губа Нольде, мыс Шалаурова Изба.

 

 

2

 

Побережье между Леной и Колымой даже на бывалого человека производит тяжелое впечатление. К океану здесь выходят низменности Приморская и Нижне‑Колымская, болотистые тундровые равнины из кочек и озерной воды. Добравшись до моря, низменности долго не желают сдаваться и идут на север грязной водой мелководья, по которому летом олени уходят от берега на километр или два, чтоб испить полезной для оленьего здоровья солёной воды. Застрять на этих отмелях очень опасно. Яростная мелководная волна, может, и не разнесет в щепы, но будет раскачивать края, пока мертвый ил не забьет трюмы, не засосет судно по палубу.

Выбраться на берег здесь можно, но это не значит спастись. Жилья нет на мертвых, не пригодных для навигации берегах, и след человека по тундре напоминает нерешительный пьяный пунктир в обход проток озер, стариц и мокрых болот.

К востоку от Колымы берег становится веселее. Скалы мыса Баранов Камень, промытый галечник берега, и так до Чаунской губы, которую с запада охраняет песчаный равнинный остров Айон, а с востока – Шелагский мыс, – все это путало мореходов.

Унылые берега от Лены до Шелагского мыса описал и нанес на карту купец из Великого Устюга Никита Шалауров. Он же открыл Чаунскую губу, остров Айон и одним из первых повидал и засек Ляховский остров из группы Новосибирских островов.

Он погиб в 1764 году в очередной отчаянной попытке открыть путь из Ледовитого океана в Тихий. Имя его можно найти только на очень подробных картах. Незначительное место в низовьях Колымы под названием Зимовка Шалаурова, крохотный островок Шалаурова в Восточно‑Сибирском море и мыс Шалаурова Изба, неподалеку от известного мыса, названного именем бездельника капитана Биллингса.

Я назвал бы судьбу Шалаурова странной, потому что сей неистовый человек изменил купеческому предназначению ради морской гидрографии и открытия новых земель. Для географической науки он сделал достаточно много, больше многих прославленных путешественников, но имя его более известно как символ редкого упорства и редкой, неудачливости. Хотя в одиночку он сделал работу крупной государственной экспедиции, его фамилия не прижилась в летописи географической славы. И тут ему не везло.

Грустная, как звук походного горна, история этого человека взволновала меня очень давно. Хотя я случайно узнал о нем, но получилось так, что за несколько лет я побывал почти во всех местах, связанных с его именем, не был только на Лене, где он построил свой галиот «Вера, Надежда, Любовь».

 

 

3

 

В истории освоения Чукотки имя Шалаурова встречается первый раз в 1748 году, когда он решил совершить отчаянное плавание на Камчатку на самодельном судне, выстроенном из жидкого леса, который островками растет на реке Анадырь. Купец Шалауров искал тогда новые охотничьи и торговые угодья, нюхом чувствуя богатейшие возможности не выбитых котиковых лежбищ, торговли с неоткрытыми племенами: Он задолго до срока чувствовал богатейшие возможности, которые позднее золотым потоком залили Российско‑Американскую компанию, пайщиками которой состояли люди царской фамилии, острого ума купцы и даже барин – поэт Державин.

Уже тогда вместе с ним был Иван Бахов. О Бахове известно мало. Одни историки называют его купцом, другие упоминают, что он «сведущ был в науке мореплавания», попросту был моряком, а Мартин Соур, секретарь ленивого капитана Биллингса, проделавший с ним чукотское путешествие, в книжечке, изданной на немецком языке и вдали от русской цензуры, называет Бахова ссыльным морским офицером, в юности участвовавшим в заговоре Меншикова.

Злая звезда Шалаурова сказалась уже в этой экспедиции. Их самодельное судно вынесло на Командорские острова и разбило как раз у острова Беринга, где за семь лет до них умирал и умер от цинги сам командор Беринг.

Как известно, оставшаяся в живых часть экспедиции Беринга построила судно из останков знаменитого корабля «Святой Петр» и уплыла на Камчатку.

Семь лет спустя Бахов и Шалауров выстроили судно и ухитрились таки добраться до Большерецка.

После этого имя Шалаурова исчезло до 1755 года. В 1755 году вышел указ Сената: «Ивану Бажову и Никите Шалаурову для своего промысла ко изысканию от устья Лены реки, по Северному морю, до Колымы и Чукотского носа отпуск им учинить».

Снова купец Шалауров затевал отчаянную экспедицию «для собственного промыслу». Но странным здесь было то, что он обязался «собственным коштом» составить карты к востоку от Лены и практически открыть морской путь на этом участке.

Ни одна государственная даже, а не за «собственный кошт», экспедиция не имела перед собой таких обширных задач, исключая задуманную Петром I Великую Северную экспедицию, которая, как известно, распалась на ряд отдельных.

В первый год они добрались только до устья Яны. Ледовая обстановка была очень тяжелой. Шалауров спешил так, что проскочил даже мимо замеченного им нового острова, хотя и нанес его на карту. Это был один из Ляховских островов, которые тогда еще не назывались Ляховскими, потому что сам Ляхов доберется до них лишь через десять лет, в 1770 году.

Построенный «собственным коштом» галиот, видно не был отличным судном, команда же Щалаурова состояла из «ссыльных и беглых», точь‑в‑точь как у Христофора Колумба, который в свое время набирал экипаж по тюрьмам и камерам смертников.

Они зазимовали у мыса Сексурдах. В 1823 году их зимовку видел штурман Ильин, участник известной экспедиции Анжу.

В следующем, 1762 году Шалауров упрямо двинулся на восток и снова застрял. На сей раз у Медвежьих островов. С трудом ему удалось ввести судно в устье Колымы.

Неподалеку был Нижне‑Колымский острог, где находились казаки поселенцы, начальство местных уездов и продовольственный склад. В припасах и провианте «купцу» Шалаурову было отказано, и зимовка получилась очень тяжелой. Умерли три человека из команды. И умер Иван Бахов, которому «ведома была наука мореплавания»…

Пришло лето 1762 года. После вскрытия льда Шалауров снова пошел на восток. Он дошел с гидрографической съемкой до Чаунской губы, описал ее, открыл и описал крупный остров Айон. Дальше за Шалагекий хода не было Были льды.

На берегах Чаунской губы не растет лес, нет плавника. Скрепя сердце Шалауров вернулся в низовья Колымы на прежнюю зимовку.

Снова колымское начальство отказало ему в провианте. И команда сочла за лучшее разбежаться, бросить купца, который почему‑то вовсе не занимается торговлей.

Оставив судно, Шалауров через всю Сибирь помчался в Москву и Петербург. И добился своего упрямый купец. Указом Сената от 22 ноября 1763 года экспедиция была признана государственной. Шалаурову был выдан даже квадрант для определения местонахождения по светилам – редкий по тем временам инструмент. И купец превратился в географа, руководителя государственной экспедиций.

И снова тут же, не теряя ни дня времени, через всю Азию – на Колыму.

Летом 1764 года галиот Шалаурова снова отправился на восток. И исчез без вести.

 

 

4

 

От Певека до мыса Биллингса в обход грозного Шелагского мыса около трехсот километров. И надо вернуться обратно. У нас было около полутора месяца, потому что после пятнадцатого сентября на шлюпках плавать нельзя. Это мы знали.

А знакомые из Певека дали телеграмму, что шлюпка есть, лежит на берегу, и закончили телеграмму непонятным «ха‑ха».

– Если потонем, пойдем пешком, – мрачно сформулировал Женя, тот самый техник, найденный добрым отделом кадров. Фамилия у него была одна из самых древних славянских, и весь он по облику был иконописный славянин. Я напираю на это славянство потому, что в работе он вел себя как испанец, если, конечно, по испанцам судить из прочитанных книг, «из книг в которые веришь».

Лодка лежала на берегу. Вокруг держался морской запах, а от лодки веяло печалью корабельных кладбищ. Сквозь продавленный тракторными гусеницами борт торчали обломки шпангоутов. Трактор раздавил бы ее верное, совсем, если бы не была она окружена каменной твердости снежным застругом, спасавшим зимой от гусениц и сапогов.

По соседству строили дом. Мы отправились к строителям, и те отвалили нам пудовый кусище гудрона. Мы нашли на берегу железную бочку. Гулко гремя, разрубили ее пополам, загубив казенный топор. Положили в бочку гудрон и развели кострище из плавника. Гудрон вначале расплавился, потом стал исходить пеной, а потом превратился в текучую маслянистую жидкость, более жидкую, чем сама вода. Этим адовым варевом мы промазали борта лодки. Потом наложили на проломленный борт брезент и промазали еще раз. Вскоре днище сверкало однородной лаковой чернотой.

Мотор, шестисильный двигатель от водяной помпы, был в полном порядке, и единственный его цилиндр сверкал краской цвета морского простора.

Главный механик геологического управления в Певеке самолично попинал его ногой и пробурчал что‑то вроде гарантии на работу. Потом, со снисходительной добротой умного человека к дуракам дал нам талонов на бензин, масло, две пустые бочки и машину, чтобы на автостанции эти бочки залить и доставить на берег.

Стояло начало августа, и впереди у нас было шестьсот километров морской дороги. Северные ветры нагнали в Чаунскую губу лед. Льдины, источённые ветрами, волнами и течениями, имели самоуверенный вид, теперь уж они надеялись, что доживут до зимы и уходящее лето их доконать не успеет. Вечерами солнце окрашивало эти льдины в заманчивые красные тона, море тоже становилось красным, и как тут было не вспомнить слова ироничного телеграфиста Джорджа Кеннана, побывавшего на Чукотке в прошлом веке:

«Описаниями цветущих островов, купающихся в пурпурных волнах океана, поэты с незапамятных времен увлекали неопытных обитателей твердой земли в морские путешествия».

Но вот что интересно! Всю нашу работу можно вообще‑то было сделать за день или два на вертолете. Но арендовать в августе вертолет в местах, где царствуют пастухи и геологи, практически невозможно. И это обстоятельство нас, глупых, не огорчало. Шестисоткилометровое плавание на шлюпке с ненадежным бортом вдоль хмурых берегов как бы приобщало нас к методам работы старых времен, которые всегда кажутся героическими. И хотя оба мы достаточно насмотрелись в предыдущие годы на Чукотку, но все‑таки плыть и смотреть на ее берега казалось, не только выполнять работу, но и приобретать еще что то.

Десятого августа в ранний утренний час, когда поселок спал, спал и капитан порта, поклявшийся, что не выпустит нас в море на этой дырявой посудине, спали остроумные береговые комментаторы, в этот ранний час мы столкнули лодку на воду. Было холодно. Моторчик от водяной помпы, приспособленный для благоприятных температур, никак не желал заводиться. Мы по очереди лягали заводной рычаг, похожий на рычаг мотоцикла, с той только разницей, что, сорвавшись с рычага мотоцикла, нога била о надежную земную твердь, а не в хрупкий фанерный борт. В конце концов пришлось прибегнуть к запретному способу: вывинтить свечу и влить в цилиндр немного бензина. Мотор сразу «схватил», из выхлопной трубы полетели колечки дыма, и все в море ожило.

Певек отодвинулся и стал как бы торчать из воды. На верхушке сопки над поселком лежала ватная нашлепка – предвестник «южака». Мы залезли в кухлянки, одолженные добрыми людьми. И началась неразумная трата времени; когда надо просто сидеть в лодке, курить и думать о чем угодно. Можно уйти в мемуары, которые для души тот же согревающий мех, как кухлянка для тела. Мы плыли по Чаунской губе. Ровно двести лет назад, в августе 1762 года, по Чаунской губе плыл первый в ее водах корабль – ленской постройки судно устюгского купца Никиты Шалаурова и морехода Ивана Бахова, которые два года назад вышли из устья Лены, перенесли тяжелую зимовку на Яне, потом на Колыме, и все для того, чтобы за «собственный кошт» отыскать северо‑восточный проход в Тихий океан.

И, возвращаясь к потайной цели нашей экспедиции, мы радовались, что плывем на фанере, а не летим в грохочущем вертолете. Все дело в том, что нам предстояло проплыть мимо острова Шалаурова и мыса Шалаурова Изба. Названия же эти тянули меня с тех пор, как я ввязался с Чукоткой. Этот маршрут окрест Куульского поднятия, к заманчивым сыздавна названиям был как бы итогом прожитых лет.

В аналитической геометрии по бесконечно малому участку кривой, заданной данным уравнением в данных координатах, можно определить дифференцированием тенденцию ее развития. Этот прием осложняется на точках перегиба. Но, отступив бесконечно мало от точки перегиба в ту и другую сторону, мы все‑таки получим искомое направление, кривой. Координата времени это величина необратимая, она развивается от рождения и смерти человека, зайца или общественной формации.

И вот таким хитроумным путем можно прийти к утешительному выводу, что десять лет, в течение которых я знал Чукотку, – срок все‑таки немалый.

 

 

5

 

В небе проплыл с замирающим посадочным рокотом оранжевый самолет полярной авиации. Наверное, садился на заправку, чтобы уйти в долгую утюжку Над льдами по параллельным галсам. Я представил себе внутренность его с ярко желтыми дополнительными баками в фюзеляже, на Которых так удобно спать в длительном полете, и гидролога с бланковками, на которые нанесены треугольники, кружочки и галочки ледовой обстановки, радиста, который вслушивается в басовитые морзянки судовых передатчиков, и штурмана с его линейкой, ветрочетом, исчерченной галсами картой, и располневших от сидячей работы пилотов.

Справа показался колхоз Янранай. Сливочные кубики новых домов выглядели издали идеальной игрушкой. Колхоз был перенесен сюда от невзгод Шелагского мыса, который вырисовывался впереди дремотным горбом.

Мыс сей знаменит в истории полярного мореходства не меньше, чем мыс Дежнева или Челюскин. Когда‑то его считали оконечностью Азии. Землепроходцы поместили здесь воинственное племя шелачей, отличного от чукчей народа. «Земля сия населена чукчами да шелачами», – сообщалось в донесении XII века. Береговое течение постепенно съело низкий участок берега, в котором с древних времен стоял поселок охотников. Вдобавок из‑за Перешейка мыса с севера зимой на прижавшиеся к горе домики обрушивался ураганный ветер, сродни знаменитой новороссийской боре. Поселок решили перенести на юг, и Шелагский мыс опустел. Он до наших дней сохранил недобрую славу, и именно вокруг него запрещал нам идти, сейчас уже наверное Проснувшийся, капитан порта. Об этот мыс разбился первый из кочей Семена Дежнева и потом билось немало кораблей, попавших в туман или шторм, который гидрологи объясняли тем, что здесь сталкивались два течения: одно – огибавшее Чаунскую губу, второе – идущее вдоль берега моря с востока.

С берега начал тянуть ветер. Ветер был теплый и пах заморскими травами. Походило, что в самом деле разыгрывался «южак». Теплый ветер вначале дружески рябил воду, потом через полчаса начал разгонять острую волну. Ветер срывал с верхушек волн брызги, и они заливали лодку, янтарные от солнца при безоблачном небе.

Наконец ветер окончательно взъярился так, что Женя с трудом удержал лодку по курсу. Он плотно лег на волну, как будто включилась аэродинамическая труба. Было солнечно. Мы шли метрах в пятидесяти от берега, но и тут ветер ухитрялся кидать в лодку желтые каскады воды. Я подумал, что стоит мотору заглохнуть – и… Весел у нас не было. Да если бы и были, то все равно не выгрести против этого спрессованного потока. Шелагский мыс виднелся уже километрах в десяти, все такой же четкий и безмятежный, как спящий каменный кот. Огибать его нечего было думать, и мы пристали к берегу под крутым галечниковым валом, защищавшим немного от ветра. Мы разожгли костерок, но ветер беспощадно утаскивал угли в воду, и костер не горел, а как бы вспыхивал не дававшим тепла искусственным пламенем. Мы разгрузили лодку и вытащили ее носом на берег. Подумали и вытащили еще немного, а потом, подумав, сделали из плавника рычаги и вытащили совсем. Она вздрагивала от ветра и сползала обратно. Пришлось наложить под киль валунов. Время шло, и солнце уже было где‑то за невидимым отсюда Певеком. Натянули палатку. Она вдувалась внутрь крутыми буграми, в ней было тесно и душно. Мы соорудили стенку из валунов и закрепили на берегу лодочный якорь. В палатке стало немного свободнее, ветер выл в каменной стенке на разные голоса. По временам ветер прыгал через стенку сверху, и потолок палатки мягко ложился на лицо. Я боялся, что она лопнет. Потом мы расстелили спальные мешки и легли на них сверху. Проснулись ночью от холода. Ветер дул по прежнему, но палатка натянулась, так как шел дождь и брезент намок.

 

 

6

 

Старожилы и доморощенные синоптики Певека утверждают, что «южак» дует либо одни сутки, либо трое, либо семь. К исходу первых суток он не кончился, и нам осталось только впасть в сонное оцепенение и ждать. Лодка надежно вросла в гальку, и мы уже не боялись, что ее унесет…

Временами ветер становился потише. Тогда шел секущий холодный дождик. На волноприбойном валу дрожали одинокие обшарпанные ветрами былинки. На рассвете мы услышали чьи‑то шаги по тальке. Неведомый долго пыхтел, колупая тщательно зашнурованную палатку. На всякий случай просунулся грязный палец, ловко нащупал застежку, расстегнул, и тут же возникла физиономия, снизу обрамленная бородой, а сверху капюшоном плаща.

– Привет! – сказал человек, и я узнал его.

– Привет! – ответил мой спутник. – Залазь. – Лошадей не видали?

– Не было. Чьи?

– Партия Громыко.

С Жорой Громыко мы служили когда‑то в Певеке в геологическом управлении. А парень этот был там техником.

– Далеко?

– Километрах в пяти.

Мы выпили чаю и отправились в гости, так как все равно было плыть нельзя.

Как будто ничего не изменилось. В палатке на оленьей Шкуре сидел, скрестив босые ноги, Жора Громыко и, разумеется, чистил пистолет. Страсть к оружию не прошла у него с годами. На Чжлоне сопки маячили расходящиеся фигуры – шли искать исчезнувших ночью вьючных лошадей.

Зашумел примус, и мы, растянувшись на шкурах, ударились в мемуары о Певеке прошлых лет: кто где, кто куда, кто кем. Где Граф, где Серега Гулин, где начальник партий прошлых лет?

 

 

7