Фрейм 3. Родство по религиозным обрядам

В традиционной русской жизни значительное место занимали крестные отцы и матери, их крестники (крестные дети). В современной политической речи из всего этого фрейма оказался востребованным только один образ — крестный отец, как под влиянием западной, с позволения сказать, культуры именуют в современной России главарей преступных объединений.

 

Рассматриваемый материал показывает, что в последние годы древняя метафора родства по-прежнему используется в политической речи, однако, во-первых, востребованными оказались не все фреймы и слоты (особенно это касается некровного и непрямого родства), а во-вторых, концепт «семья» все чаще предстает как состоящее из «братков» преступное объединение, вовсе не обязательно связанное родственными отношениями, но возглавляемое «крестным отцом». Исследуемый фрейм отличается сильным эмотивным потенциалом. Особенно ярко противопоставляются «своя» и «чужая» семья. Все связанное со «своим» кланом априорно приобретает положительную оценку, а все относящееся к «чужому» — отрицательную. Гораздо чаще встречается и ироническое использование рассматриваемой лексики. По-видимому, современный политический дискурс предопределяет востребованность именно конфликтных вариантов реализации рассматриваемой модели.

¥2.4. Сексуальная метафора

В настоящем параграфе рассматривается метафорическая модель Политика — это секс. В соответствии с ней слова, относящиеся в первичном значении к сексуальной понятийной сфере (в том числе обозначающие различные виды секса, взаимоотношения между партнерами, сексуальные расстройства и венерические болезни, половые органы и т. п.), метафорически обозначают социальные процессы, взаимоотношения политических организаций и конкретных политиков, моральные и деловые качества субъектов общественной борьбы и т. п. За пределами исследования по экстралингвистическим причинам осталась нецензурная лексика, инвективное употребление которой, как показал, в частности, В. И. Жельвис [1999], распространено в современной русской политической речи.

Известно, что сексуальная метафора издавна используется в русском национальном языке (показательно, что именно с сексуальной сферой связаны наиболее сильные русские инвективы), но областью ее использования традиционно считались жаргоны и просторечие, тогда как в литературной речи, и особенно в средствах массовой информации, подобные образы практически не встречались.

Скорее всего, указанная активизация связана с общей тенденцией к снятию ограничений в выборе языковых средств, в том числе вполне оправданных ограничений на использование в средствах массовой информации просторечной и жаргонной лексики. Освобождение средств массовой информации от цензуры и даже самоцензуры нередко понимается некоторыми политиками и журналистами как освобождение от любых ограничений, в том числе нравственных.

Второй фактор активизации метафор данной группы — это все более широкие возможности для сексуального образования. Едва ли имеет смысл в данный момент рассматривать достоинства и недостатки всеобщего сексуального просвещения, однако очевидно, что многие из приводимых ниже метафор не могли бы в советскую эпоху появиться на страницах высоко тиражных газет хотя бы только потому, что наименования соответствующих извращений не были бы понятны большинству читателей. Иначе говоря, в настоящее время исходная понятийная область детальнее структурирована, а это очень важно для развертывания всякой модели.

Третья причина активизации рассматриваемой модели — это ее широкие возможности для формирования эмотивных смыслов, связанных с агрессивностью, опасностью, нарушением нравственных норм и традиций, что очень важно в период обострения социальных взаимоотношений в обществе.

Показательно, что представленный ниже анализ фреймов и слотов данной модели свидетельствует, что сексуальная метафора в политической речи чаще всего связана с тем, что традиционно осуждается в народном сознании.

Фрейм «Половые органы»

Наиболее широкое распространение в современной политической речи получили фаллические образы, традиционно воспринимаемые как знаки могущества. Ср.:

l Фаллический символ советской эпохи — Останкинская телебашня — больше не способна к воспроизводству пропаганды (Е. Деева); Колоссом навис над серостью соседних кварталов бетонный фаллос административной многоэтажки цвета седьмого неба (А. Павлов); Где была наша интеллигенция, по-лакейски облизывающая ему [Б. Н. Ельцину] и задницу, и передницу в предвыборную кампанию 1996 года? (В. Бондаренко).

Как известно, фаллос — традиционный символ сексуального могущества и воспроизводства, что и предопределяет прагматический потенциал рассматриваемых метафор. Возможно, с актуализацией особого могущества пассажира связан и следующий контекст:

l Водитель «членовоза» не успел затормозить перед автокраном, выезжавшим на проезжую часть с внутреннего проезда, а «членовредительство» мгновенно привлекает внимание СМИ (А. Заев).

Как уже было сказано выше, автор данной монографии решил воздержаться от цитирования фраз, содержащих нецензурную лексику, которая и используется в абсолютном большинстве метафор данного фрейма.