Самоубийство деда (рассказ бабы анисы)

 

       - Восемьдесят лет дураку, и вдруг начал ко мне приставать. Я, конечно, его оттолкнула, говорю ему, что ты, старый дурак, задумал это такое, а сама ушла в горницу, закрылась от него. Между дверью и печкой у нас щель, через нее наблюдаю, что он там делает.

       Он взял ружье, зарядил патрон, сел на кровать, приставил дуло к горлу и закричал, что жизни больше нет, жить надоело, умираю, а ты, сука, оставайся тут одна!

А я то дура, и не смекнула, что он валенок то не снял, - открываю с крючка дверь и к нему со слезами: «Что ты, старый дурак делаешь, на какие шиши хоронить то тебя, а мне одной-то как под старость мыкаться?”.

       - Кеша... Что он гад со мной сделал...

 

       Смутился Кеша, дед тоже закашлялся.

- Навыдумывает, старая, а наболтает еще больше. Ты, Кеша, сходи, сходи, купи веник, а то расхватают их. В прошлом году я без очереди веник купил, продавали их с машины, на улице. Закричали на меня, ты что без очереди берешь. А я как намахнулся веником, а ну, прочь, говорю, как врежу по сусалу то... И сразу успокоились все.… Так, что в очереди не задерживайся.

И Кеша пошел за веником.

Прокопий Петрович, не успев расплатиться за веник, в том же году, переходя дорогу, попал под колеса грузовика и погиб. После него баба Аниса жила еще три года одна и заживо сгорела в доме, подожженным вышедшим на свободу младшим сыном Прокопия Петровича.

Еще через шесть лет Иннокентий Владимирович всенародно был избран мэром родного города.

 

МОЙ ДРУГ ПЕТЬКА

 

       После войны сложился дисбаланс между количеством женщин и мужчин. У послевоенных парней был выбор, и это развращало их. Шкурников и уродов, оставшихся в тылу, сменили уцелевшие от грандиозной мясорубки бывалые парни…

  Даша возвращалась домой из деревенского клуба после танцев. Ее догнал Филимон, местный парень, рыжий и малорослый. Он недавно вернулся их армии и, как говорил, уже устроился на работу в городе. Он был пьян. Филимон лопотал Даше что-то о трудностях солдатской жизни… Она ничего не понимала, но ей было лестно, что ее, пятнадцатилетнюю, провожает настоящий взрослый парень.

  Деревня была растянута вдоль речки и проезжего тракта. Идти было довольно далеко. Дошли до поворота, дальше начинался огород, а за ним – изба, в которой жила Даше вместе со своей матерью. Возле бани Филимон грубо повалил Дашку на сырую землю… Дашка сопротивлялась. Филимон дышал самогонным угаром… Она быстро слабела…

  Позже, на лесоповале со мною делился своим опытом один бывший насильник. Он пытался убедить, что одолеть можно какую–угодно стойкую на передок девку и без угроз, и без избиения… Сначала, говорил он, девка будет орать как очумелая, но стоит только добраться до заветного места и когда она почувствует, что не его руки уже хлопочут возле того места, то любая девка тут же стихает… Поэтому он считал себя незаконно осужденным...

 

И вот Даша шла домой. Помятая, изгаженная, униженная, оскорбленная… Она горько осознавала, что ее никто на этом свете не защитит. Тот же Филимон не посмел бы пальцем тронуть девку, у которой брат с крепкими кулаками или крутой отец, не посмел бы обидеть дочку председателя сельсовета. А тут она одна, со старой больной матерью, в деревне никакой родни.

  Старшую сестру, которую отправили по разнарядке на лесозаготовительные работы, изнасиловал местный парень из леспромхоза. Он на ней потом женился, после того, как она пообещала повеситься на воротах его усадьбы… Теперь у них двое детей. Живут в леспромхозе, как все нормальные люди…

  Даше было стыдно поступить наподобие сестры, она всегда стеснялась громко заявлять о себе. Теплилась единственная надежда, что Филимон придет завтра… Но на завтра Филимон не пришел. Он никогда больше не приходил. Он уехал в город и там потом женился.

Даша перестала ходить в деревенский клуб. После работы сидела дома, вышивала. Как-то, приехав, в гости, сестра заметила, - Дашка, да у тебя пузо! Дашка с удивлением посмотрела на сестру.

          - Кто тебя… Дашка? У сестры побледнело лицо…

   - Филимон…

   - А-а, … сука, - сестра перешла на фальцет, - наверное уже поздно скрести тебя… Ты, что, не понимаешь, что вся твоя жизнь рушится… Как можно прожить без мужика в деревне?

Дашка ничего не понимала. Дашка хотела жить, она хотела просто так, жить.

Дашка ждала ребенка. Она больше не думала о Филимоне. Ей казалось, родится ребенок, и жизнь изменится к лучшему…

Роды у нее были трудными. «Ну, Дарья, - говорила ей бабка-повитуха, вытирая фартуком вспотевшее лицо, - родилась ты в сорочке». Нет, бабка сильно ошиблась, трудные роды не пройдут даром для Даши. Позже она умрет от рака шейки матки.

  Но а сейчас у нее был сын! Будущая надежда и опора...

Она назвала его Петькой. Почему? А потому, что первое мужское имя, которое ей вспомнилось, почему-то было имя насильника сестры.

  По ночам Дарья баюкала Петьку и думала…. Думала, как он вырастет, станет сильным и красивым парнем. Она видела его на зеленом поле в красной рубашке и почему-то в офицерских галифе и хромовых сапогах в гармошку. Петька шел важно, перед ним расступались люди, а девчата наоборот, зубоскалили и старались преградить ему дорогу. Они, красивые и нарядные, громко смеялись и старались попасть ему на глаза. Но, Петя, улыбаясь, сворачивал каждый раз в сторону, обходил девчат.

  Да, думала Дарья, моему сыну нужна особая судьба, он ведь у меня не такой как все, он – самый лучший, самый красивый, самый умный. Петька кричал, Дарья качала зыбку, и думала, думала…

  Завтра ей рано подниматься на работу, причем она не знала, куда ее пошлет управляющий совхозной фермой. «Куда пошлют» - такая у нее была специальность.

  Петя на весь день останется с бабушкой. Как она, старая, справится с ним? Весь день, на постылой совхозной работе Дарья будет думать только о нем, самом ненаглядном…

  В обеденный перерыв, сидя где придется, каждый раскрывал свою нехитрую котомку с продуктами. Ели раздельно. Рацион обычно составлял бутылку молока, краюху черного хлеба, луковицу, иногда – кусочек сала.

Бабы, с которыми работала Дарья по специальности «куда пошлют», - это женщины-одиночки: у кого муж погиб на фронте, у кого были послефронтовые дети, но не было мужей. В те времена в деревне много было матерей-одиночек. Зачинали они от пьяных парней и мужиков, поэтому вырастало целое поколение дебилов…

  Обычно за обедом разговоры шли о мужиках, а их – боготворили, о хитром управляющем, и опять о мужиках, только ловких, сумевших сшибить баснословную копейку. А завершались разговоры о своих детях. Но это – на десерт. Дарья не встревала в разговоры и не говорила о своем Пете, она была робка, но с вниманием слушала других баб, и думала: «А Петька-то мой лучше. Вот я молчу, ничего не говорю, но я слушаю их и понимаю, мой Петенька лучше всех».   

 Работа «куда пошлют» означала, что сегодня ты можешь попасть на копку картофеля, а завтра – на перевозку соломы, потом – откапывать от снежных сугробов совхозные амбары. Дашка хваталась за любую работу помимо основной работы в совхозе. За старые подшитые валенки и починенные сапоги она помогала выкапывать огороды с картошкой. Подряжалась гнать самогон для очередной деревенской гулянки.

Петька рос болезненным мальчиком. Дашка работала в совхозе. Ей нельзя было пропускать ни одного дня. Зимой полагался по воскресеньям выходной, весной, летом и первой половине осени выходных не было. Если учитель зарабатывал 120 -180 рублей, то у Дашки за зимний месяц выходило 20 рублей, а в страду – иногда зарабатывала до 50 рублей, но это так бывало редко.

Петьку воспитывала бабушка, дарьина мать. Все воспитание сводилось к запретам, к запугиванию, к острастке. Поэтому маленький Петя боялся всего - гусей, воды, чужых людей, темноты, одиночества. И воспитание, в сущности сводилось к воспроизводству рабов рабами...

Но вот и школа. Дарья радовалась этому дню, первый раз провожая сына в школу. Она мечтала, вырастет Петька, а может даже станет киномехаником или даже зоотехником… Выше она не смела мечтать…На этом ее мысли заканчивались. Мало она знала о современной жизни. Но она надеялась на самое лучшее.

  Мы познакомились с Петькой в первый день учебы на первой перемене. Он подошел ко мне и предложил играть в крючки. Оказалось, что смысл игры заключался в том, чтобы зацепить пальцем рубаху у соперника и тянуть к себе. У меня была новая вельветовая рубашка, а у Пети старая с дырками. В результате я вышел победителем, а Петька, увидев свою разорванную рубаху, с ревом ретировался. Учительница пожаловалась моим родителям и на следующий день я очень осторожно садился за парту в школе. Зато мы с Петькой стали друзьями.

Мы с Петькой росли. Петька учился плохо, зато ладил с публикой. Я в нем видели лучшего своего слушателя. Драться он не умел и не хотел.

Тогда я не понимал, как тяжело было петькиной матери. Она зарабатывала мало, старалась копить на черный день. Рос Петька и росли расходы. Дарья даже удивлялась этому. Однажды, когда Петька разодрал до основание и без того ветхие свои штаны, его мать завыла белугой. Петька смущенно хлопал глазами, а я стоял рядом и мне, учительскому сынку, было смешно. За одну ночь Дарья вынуждена была сшить руками новые штаны Петьке... из белых рифленых полотенец и покрасить их синькой. Но деревня – есть деревня. На следующий день все уже знали, что Петька придет в школу в штанах из полотенец.

Злорадная жестокая детвора торжественно встречала у входа в школу красного, как рака, Петьку. Ни на одну перемену он не вставал с парты. На следующий день Петя пришел в школу в других штанах, по размерам далеко на вырост.

  Как и все деревенские мальчишки, каждое лето мы работали в совхозе на заготовке сена и силоса: возили копны на конских волокушах, а кто постарше – сгребали сено в копны и нагружали волокуши. Работа была не трудной, но монотонной и утомительной. Выходили на работу как и взрослые, в шесть утра, приезжали домой тоже со всеми – в девятом часу вечера.

  Общение с простым, но грубым людом не проходило даром для подрастающего поколения. Ребята быстро адаптировались к деревенской жизни, перенимали не только трудовые навыки, но и дурные стороны жизни.

В деревне люди знали друг про друга абсолютно все. Именно это обстоятельство ранжировало людей по трудноопределимому вектору деловых, моральных и социальных качеств. Поведение каждого было предсказуемо. Наглый или сильный мог всегда безнаказанно оскорбить, обидеть слабого и смирного. Большое значение имел фактор родства, этот фактор всегда усиливал позиции человека и имел, пожалуй, больше веса, чем социальное положение человека. Родство давало прежде всего моральную поддержку человеку.

И доставалось нам с Петькой на летних совхозных работах! Каждый день от кого-нибудь, иногда несколько раз в день я, слышал, что я чуваш (да, мои родители приехали из Чувашии в Сибирь по распределению после института работать в сельскую школу. Они толком не знали чувашского языка, а про меня и говорить нечего. К тому же по паспорту я стал русским).

Под одобрительный хохот толпы каждый день я узнавал, что у меня узкие глаза и широкое лицо. Каждый мог сострить на мой счет. Например, когда садишься обедать, какой-нибудь сопляк делал замечание: «С такой широкой мордой и жрать сел». А в ответ – дружный хохот. Особенно досажал Самуся, рыжий парень, на лет десять старше нас с Петькой. Каждый вечер перед окончанием работы дружески мне орал на ухо: «Эй, Андрюха, раскрой-ка глаза пошире, не едет ли управляющий?». В ответ – дружный хохот. И это изо дня в день! И одно и тоже, одно и то же.

Петьку никак не называли иначе, как Филимон или эй, Дашкин. Детвора и мужики глумились над Петькиными сапогами, просящими каши, над фуражкой, в которой поместились бы две петькины головы, над штанами, снятыми, кажется, с взрослого мужика. Под дружный хохот вспоминали и про полотенца, это слово Петька возненавидел и, кажется, выбросил из своего лексикона. Однажды, публично, во время обеда, Самуся подробно, в деталях расписывал, как он зажимал на конюшне Дарью, Петькину мать. Все хохотали, а Петька глупо моргал глазами, с краской стыда на лице.

И никто, даже бабы, не остановили подлеца.

  Именно, за такую душевную простоту я возненавидел деревню. Мне было стыдно жаловаться на оскорбления и травлю своим родителям. Я злился, отказывался выходить на работу, но родители настойчиво заставляли трудиться, дабы не выделяться из толпы, потому что все дети села летом работали на совхоз.

  Каждое лето для нас с Петькой ад повторялся. Я не был мстительным, и быстро отходил. Но осадок на душе все же оставался... И, поразительно, травившая нас с Петькой публика, в основном состояла из добродушных и доверчивых людей, готовых всегда прийти на помощь, если конечно их попросят или они сами поймут. 

 

В деревне не помню случая, чтобы кого-то посадили в тюрьму, хотя всякое бывало: и мордобои со смертельным исходом, гибель людей из-за нарушения другими техники безопасности или правил дорожного движения, смертельные исходы от баловства с ружьем. Но все подобные несчастные случаи происходили не по прямому умыслу, а по легкомыслию, неосторожности и, конечно же, по пьянке. Дело не шло дальше народного суда. Принимались решения, отмазывающие вину, хотя все знали, кто и насколько виноват. Но в душе даже потерпевшие не допускали мысли о том, что кто-то пусть даже по своей вине сядет в тюрьму из-за его, потерпевшего. Но и мстить будто бы не мстили. Просто обходили друг друга стороной. А во втором поколении даже кровная обида постепенно забывалась. Мало того, во втором поколении, если у одной из враждующих семей рос парень, а в другой – девушка, то часто между возникала любовь. Молодые женились и в семьи приходила радость от примирения. Мне кажется, что история Ромео и Джульетты, но со счастливым исходом – типичная история. И как бы люди не враждовали, в глубине души они тянутся к примирению, а для молодых тяга к примирению трансформируется во взаимные чувства.

 И все же само деревенское воспитание не позволяло вырасти моральному уроду, отморозку, который хладнокровно мог бы, скажем, убить человека, даже своего врага, поджечь его дом. Поведение каждого бесшабашного парня все же контролировалось деревней, каждый малый дурной поступок становился тут же известным всем и вызывал осуждение, и этому моральному давлению молодой человек уже не мог противостоять.

 

С Петром мы расстались после восьмого класса. Я пошел учиться в медицинское училище, а он закончил автошколу и вечно лежал под автомобилем, своим ровесником. На колхозные заработки рассчитывать было нечего, поэтому шофера охотно делали шабашки. А русский народ рассчитывается известно чем, - реже водкой, чаще - самогоном.

А радостей в деревне - абсолютно никаких, кроме спиртного. Правда, пока еще молодой и неженатый, скрашивают жизнь девки. А когда женился и если не попал под каблук, только водка радует жизнь. Возвращаешься с дальнего рейса, - все мысли только о ней, горяченькой. Перемерз в дороге – водка, успешно завершил работу – водка, и так каждый день: то радость, то неприятность, и ту, и другую надо обмыть.

Я получил распределение в свое родное село фельдшером, и как оказалось, главнее меня в сельской больнице не было никого.

А Петька вернулся из армии. Я не узнал его после этой армии! Что она может делать с людьми! Петр возмужал, подрос, стал шире в плечах, появился в его глазах, как мне сразу показалось, металл.

Первым делом, как водится, мы обнялись, похлопали друг друга по плечам. И по этим хлопкам я почувствовал, что Петька в армии время не терял даром. Если до армии я его мог одной рукой, то сейчас почувствовал абсолютное равенство.

Как служба, - задал я трафаретный вопрос.

Ничего, как у всех, - трафаретно ответил он.

Какие планы...?

Слушай, - перебил он, - у тебя водка есть?

Конечно, у меня всегда в заначке что-то было. Я тогда работал фельдшером, и у меня постоянно оставался казенный спирт, который я успевал списать. Кроме того, мне приходилось лечить людей, даже вырывать плоскогубцами зубы. До райцентра – сотня километров, а зимой из-за снежных заносов разве что на тракторе можно было преодолеть этот путь, а это – не меньше двенадцати часов. А плюс к тому еще ночь, да время на прием к врачу. Все это я, конечно, прекрасно понимал.

Вот и приходилось, мне, мальчишке, принимать роды, вырывать зубы, вырезать аппендициты, а во всех других случаях – ставить уколы и давать таблетки. Взрослые меня боготворили, а дети боялись, как черта. Если кто-то и умирал от моих лечений, люди не жаловались, они верили в меня как в бога, значит, не я, а бог прибирал к себе человека. 

Но если кто выздоравливал, то обязательно вез мне ведро варения или соленых огурцов, шмот сала и, конечно, бутыль самогона.

В свои двадцать лет я был богом на деревне. Никто не вспоминал про мои узкие глаза, широкое лицо и про чувашское мое прошлое.

 

- Петя, - я обратился к другу, есть у меня все, садись, пожалуйста.

Я достал бутыль самогона, который привез мне один мужик за пятнадцать километров от нашего села. У его жены была так называемая рожа на руке. От боли баба выла на всю приемную.

  Оставив ее в больнице, сначала я ей велел положить больную руку в Таз с горячей водой и держать в ней, пока не остынет вода. Рука от этой процедуры у нее еще больше распухла, и она выла на всю больницу, прощаясь с жизнью.

  Что-то надо было мне делать. Я побежал к бабке Бехтерихе, за которой шла добрая и недобрая молва… Та осмотрела пораженную руку бабы, покачала головой, глядя на меня, потом обвязала больную руку красным ситцевым платком, побормотала маленько и сказала мне: «Пусть она ложится спать, легче ей станет, а платок пусть не снимает три дня, но потом ты мне платок занеси домой, не забудь, доктор. Самой-то ходить мне не в досуг, стара я больно.

  И удивительно, краснота с руки сошла за эти три дня! Я тут же вернул платок. Воющая волком баба превратилась в веселую, шутливую женщину. Она тут же сразу начала нам помогать в больнице чистить картошку, мыть полы, стала лезть во все хозяйственные дела, покуда ее мужик не приехал за ней…

  Нет, Вы бы посмотрели, какая радость была на лице того мужика! И в его глазах – я, мальчишка, - бог и спаситель! Тут же, через день, он опять на санях возле нашей больницы. Мне даже неудобно. Трехлитровая бутыль самогона и ведро соленых груздей. Да разве откажешься – на век врагом станешь.

Не огневай, Андрей Гаврилыч, - он называет меня, мальчишку, по имени отчеству, - прими от души-сердца.

Ведро с груздями я отнес бабке, - та на отрез отказалась, - ты, что милый доктор, нельзя же так, я от чистого сердца, а ты… мне несешь…

 

Петька выпил граненый стакан не морщась, вяло ткнул вилкой в тарелку с груздями, о чем-то задумался.

Крепкая зараза, однакось. А ты доктором давно ли работаешь?

Два года, пока ты служил, после медицинского училища я и работаю. Петя, а в армии, когда ты служил, поддавать не приходилось?:

Нет, конечно, ведь я служил на Камчатке.

Чем намерен заниматься?

Ясно, шофером. Это и не плохо.

Я согласился. Поговорили о знакомых парнях, девчатах.

Пойдем в клуб, - предложил Петр.

Я согласился. При клубе находилась библиотека. Мне нравилась библиотекарь, первый год работающая у нас в селе. Раньше я с ней проводил все свободные минуты. Даже в одно время дошло дело до женитьбы... Но,.. в молодости бесповоротные решения потом перечеркивают всю жизнь. Да, всю жизнь потом будешь вспоминать и анализировать матрицу нереализованных возможностей. И в пятьдесят лет поймешь, что лучше ничего не нашел и, конечно же, не найдешь. А годы то прошли… все лучшие годы…

Поссорились из-за пустяка. Моя подруга рассмеялась, увидев мой походный чемоданчик, на котором я масляными красками нарисовал альпийский пейзаж. Я обиделся и перестал ходить в клуб.

         И вот первый раз за полгода я с Петром прихожу в клуб. Петя – в центре внимания. Дембель ведь. Искренне все рады его появлению. Эх, это может понять только сельский житель, для которого родина есть что-то осязаемое.

  Назло тут приходит в клуб Самуся. Я его, как и многие другие, тоже не любил. Увидев Петра, тот искренне удивился, растопырил свои лапы – и к нему. Неожиданно для всех, Петька коротким ударом правой сбил Самусю с ног. Публика растерялась и ахнула.

Ты что, козел, матери моей не давал коня на уборку сена?

Самуся поднялся, рыжие волосы его растрепались, изо рта текла струйка крови. Вид его был жалок и беспомощен. Петька повторил свой вопрос, а Самуся захлопал глазами. Удар в пах заставил Самусю упасть на колени, он завыл от нечеловеческой боли. Я и кто-то еще (не помню), бросились к Петьке, схватили его за руки.

Петька как-то нехорошо захохотал, и, упираясь в нас, как на надлежащие рычаги, подпрыгнул и ударил кованным кирзовым сапогом Самусю в лоб. Брызнула у Самуси кровь и залила все его лицо. Мы оттащили Петьку от Самуси. Лично я чувствовал себя полным идиотом, вся вина на мне, напоил парня алкоголем. Доброхоты увели Самусю из клуба, тут же где-то девчонки нашли швабру, долго и старательно счищали они загустелую кровь на полу.

Я был удивлен перемене Петра. Каким образом из тихого, забитого парня вырос такой жестокий хулиган?

Петя обмяк и бормотал что-то непонятное. 

- Андрюша, - шептал он, - как я его ненавижу. Как я ждал с ним встречи… Тогда я все понял…

  Устроился Петр в совхоз шофером. У всех был свой парень. Кому-то помочь, перевести дрова, сено, - Петр тут как тут. Шабашки чуть ли не каждый день. И каждый день … самогон, самогон…

  Тетка Дарья начала было мне жаловаться на сына. А что я смогу поделать? Тогда еще я сам практически не пил.       Петя иногда заходил ко мне, да и то при случаях, когда не было шабашки.

  Я наливал ему дарственный мне самогон, он выпивал два - три граненных стакана, а я – одну, редко – две стопки. Он уходил, я оставался дома.

А у Петра нет ни тормозов, ни руля… Каждый вечер – пьянка, дебоши, разбирательства. После, когда я уже не жил в селе, родные мне писали, что Петьку выгнали с работы и он подался в город. Но это позже...

  Я готовился поступать в медицинский институт… Но не тут то было. Однажды, ночью, мне постучали в окно… Вставай, доктор, … умираю… Я быстро выскочил на улицу, а там – знакомый мой односельчанин держится за челюсть….

Зуб болит? – спросил я его.

Уже неделю, - ответил тот.

Дурак! Почему раньше не обращался?

А что обращаться, беспокоить людей? Мало ли что болит. Работать надо…А беспокоить людей зачем попусту…

Дурак, снова перебил я его.

У него была уже флегмона. До райцентра не довезешь, отпустить домой, - через неделю станет покойником. Что же делать? Как мало я знаю, как мало я умею, а ведь люди то верят мне, мальчишке, как богу. Господи, прости, прости меня, я принимаю решение.

Я, как обычно, вырвал его больной зуб плоскогубцами, предусмотрительно постарался, чтобы не оставить корней.

Через месяц мужик умер. Еще через пару месяцев я уже валил лес в Нижнем Ингаше. Пропали все мои надежды, пропало все… Иногда я вспоминал луноликую библиотекаршу, - а кого еще мне вспоминать… Вспоминал, конечно, рано умершего отца, мать, сестер, но больше механически. А вот библиотекаршу вспоминал и позже, и когда освободился, и когда закончил литературный, и после того, когда три раза женился и развелся…Но вот те злосчастные годы, проведенные в лагерях, не вспоминал и не хочу вспоминать…      

 

И вот нечаянная встреча зимой. Давно не бритый Петр в дерматиновой куртке, потрескавшейся от мороза, рабочие ботинки на босую ногу и трясущиеся руки. Он стоял с двумя такими же, как и он, товарищами, и что-то неторопливо обсуждал с ними. Я не хотел с ним встречи, но он заметил меня, и счастливая улыбка осветила его небритое лицо. Я тут же почему-то вспомнил картину Иванова «Явление Христа народу». Он подбежал ко мне с распростертыми объятьями. А мне стало стыдно и неловко.

Здорово, друг. Давно не виделись. Может по сто грамм?

Да нет, Петя, я тороплюсь, автобус подходит скоро, а у меня билет на самолет.

Жалко,.., и поговорить не успеем. А я тут работаю, работаю тут.

Где работает, как ни тужился, он не сказал. Петр, показалось, немного смутился. Мы немного помолчали.

Понимаешь, сказал он, - выгнали меня с работы.

Работал шофером? - переспросил я.

Да нет, слесарем в автоколонне, - кажется, соврал он. Потом добавил, - дай мне в долг десятку.

У меня было туго с деньгами, но все же наскреб ему мелочи и молча протянул. Петька взял с кислой миной.

Ну мне пора, сказал я, когда подошел автобус. Извини, Петя, надо ехать.

На душе было отвратительно. Появилось смутное чувство вины, как по утру после пьянки, неуловимое, но ощущаемое, когда появляется желание исправиться или что-то исправить, не зная, что именно. Но такое чувство вины помогает оставаться человеком, а не поехать дальше, вниз.      

  А чем я мог помочь Петьке? Отдать последние деньги – ведь пропьет их, поделиться одеждой – тоже пропьет, сказать доброе слово – не поймет. Кто его знает, может у него нет этого самого неуловимого, но ощущаемого чувства вины.

Прощай Петя и прощай мое затянувшееся детство. Прощай, прощай за все… Ведь и мне осталось совсем немного…

Иногда задумываешься. Что заставляло меня отказываться от самогона и по вечерам штудировать науки? И почему тот же Петька, сосед и друг по детству, шел по другой дороге.

Если мне хотелось получить знания, диплом, разумеется, – уважение людей, то моему другу детства все цели были более упрощенными. Даже не наслаждение руководило Петькой. Я не помню, чтобы он ухлестывал за какой-нибудь девахой. А вот спиртное, месть, ложно понимаемое достоинство личности – это у него было во главе угла…

Самому мне пришлось прожить нелегкую жизнь. Семь лет ингашских лагерей…, работа дворником, плотником, первая женитьба по расчету из-за московской прописки, и конечно, нечеловеческий литературный труд, болезни…

И что, в результате я стал вряд с Толстым, Достоевским, Шолоховым? Да нет, конечно… Может быть, я обрел капиталы и любящих меня наследников? - Смешно даже предположить.

Тогда чем я лучше Петьки? Ведь у нас стремления были разные, несмотря на одинаковый образ жизни. А результаты – почти одни и те же… Единственное различие между нами: Петька не боролся и сломался, а я боролся, и, наконец, … тоже сломался….

АХ, КАКИЕ КОЛЮЧИЕ РОЗЫ

 

1

 

Они шли этапом. Немного позади за ними шли женщины, дети, разные попутчики. И она шла, шла молча, как тень, за этапом....Их обвенчали в Московской пересыльной тюрьме. Обвенчали их по православному, хотя он был из староверов. И она приняла новое для себя имя – Васса.

И опять она шла за ним. Немытая, нечесаная, с огромной копной свалявшихся волос...Иногда, на этапе, устраивали баню и для этапников, и для попутчиков. Но она упорно отказывалась и от бани...

Арестантов кормили жидкой горячей похлебкой раз в день, на привале. Кроме того, раз в сутки арестантам выдавали краюху ржаного хлеба, посыпанного солью. И это давали тоже один раз в день, на завтрак и на ужин. И он всегда делился с ней этой краюхой. Попутчики сами добывали корм, покупали, и потом тоже делились со своими арестантами... Охрана не мешала сердобольным русским людям подавать арестантам хлеб, сало, капусту, горячую картошку.

Путь предстоял дальний... Ковно- Москва – Казань - Екатеринбург, а потом на пароходах, и вот - Красноярск... Потом опять пароход, Если для арестантов круиз организован был бесплатно, то попутчикам за все это надо было платить самим.

Та же баланда, та же подкормка, что для арестантов, то и для попутчиков...

Как холодна Сибирь! Как долог путь каторжника! И почему нельзя сократить этот путь? Слава Богу, что Царь продал Аляску. Не то пришлось бы топать и до нее.

Вши заживо съедали и арестантов, и сопровождающих, и охрану. Иван начал даже презирать Вассу. Что ж ты мне так душу вколыхнула, - думал он. - А теперь вот, как грязная нищенка бредешь за мной по колено в дорожной топи....

Раньше он, бывший парень из староверской семьи, слыхал разговоры о дружбе их племени с самими чертями. Он думал, что все это враки, а теперь ему казалось, что, видимо, слухи люди распускали неспроста. Даже в баню она не ходит на пересыльных пунктах. И уже с презрением он оглядывался на нее. И на хрена мне тогда сдались эти розы? Кому теперь я нужен? Что меня ждет там, впереди?

 

2

 

И вот, глухая пристань. Пароход остановился...

- Недалече теперь вам. – Шутил охранник. - Сотню верст пешком... и Караташ. А там обустроитесь, как можете. Там – в небо – дыра, а под землей – черти. Не убежите. С парохода быстро снимут, и опять в кандалы, а бежать тайгой – медведи задерут или урянхаец стрелой снимет. Говорят, они очень любят человечину...

И вот они, наконец, в Караташе. Действительно, в небо - дыра, да и только… Караташ, таежное село на сотню домов, вольготно раскинулся углом среди известковых гор на впадении двух рек. Одна река, которая пошире, называлась, Убей, другая, поуже – Хакаска.. Говорят, что первый каторжник, взявший в жены хакаску, убил ее тут же, на следующий день, когда она ему на завтрак принесла сырое мясо подбитой ею дикой утки.

В Караташе уже более сотни лет жили каторжники. Они обычно покупали хакасских, реже – урянхайских девок за 20 копеек и строили с ними семьи... Баловства какого-нибудь, прочих разгулов не было. Коль мужик брал в замуж девку, то и жил с ней. Если мужик и побьет свою бабу, то за дело, за глупость ее или за неумение. А что возьмешь с хакаски, а тем более – с урянхайки? Но бить надо было тоже с умом, чтобы не покалечить, и не отбить нутро. Иначе все село будет осуждать мужика: и бабы, и остальные мужики. Бабы, известное дело, распустят сплетни, добавят от себя, а мимо их вообще не проходи – зацепят колким словом, а не дай бог ответить им что-нибудь, - переврут все, выставят из тебя не только подлеца, но и дурака последнего, - и ты в селе после этого – последний человек. А мужики, - они совсем по-другому, они снисходительно начинали задавать вопросы: «За что ты так, бабу то свою?», «А коня своего так же бьешь?», и начинали шутливо предлагать: «Ладно, на Масляницу, когда стенка на стенку пойдут, мы супротив тебя самых сильных баб выставим».

А кто из русских людей любит, когда над ним начинают подшучивать? И что значит, вообще, шутить? Ведь шутят только над тем, кого считают ниже себя и умом, и достоинством. И любой осмеянный, если даже не понимает, то нутром чувствует в каждой шутке, обращенной на него, одно лишь оскорбление.

 

 

 

Но что-то все же настораживало. Нельзя было в темное время проехать через Караташ, уж точно, если не убьют, то обязательно ограбят. И концов не найдешь. Ударят сзади безменом по голове или накинут петлю на голову с высокого забора, - и если жив останешься, не вспомнишь, где это все с тобою произошло.

 

3

 

       Иван, долговязый парень с голубыми глазами и желтыми волосами, был первым парнем в своем ските. На праздники собирались парни со всех скитов, а их было, кажется, пять, разбросанных друг от друга на несколько десятков верст. Одним словом, собирались все свои, чтобы пойти и подраться в соседнее село. Село было не большим, на сотню дворов, а может быть, и больше. На окраине села располагался шинок, несколько лавок и пять – семь жидовских хат.

       Его староверская община жила рядом с поместьем местного пана. Староверы еще в незапамятные времена бежали в Польшу и Литву, но никогда, никогда они ни кому не подчинялись, и никогда никто из них не ходил в холуях... Староверы высокомерно относились к местным жителям. Они считали, что если их вера – правая, то остальные, отличные от них люди – что-то вроде скота. На собраниях они, бывало, обсуждали: есть ли душа у иноверцев? Они пришли к общему мнению, что у православных она все же есть, только заблудшая, которая страдает и борется со своим хозяином, будто бы хочет высвободиться. Вот почему православные и пьют, и курят. Душу непокорную заблуждением хотят себе вытравить.

       А вот у католиков и жидов, признали староверы общегласно, души нет. Это – как скотина, у которой вместо души – один только пар.

- А если богатый хозяин, задавал Иван вопрос отцу-проповеднику, - например, пан-католик, есть ли у него душа?

- Тоже нет, раз он католик. Власти православные этого не понимают.

Души то у них заблудшие. Для них – все граждане. Тоже мне, сравнили скотину и человека! У одного – душа, а у другого вместо души – пар один только.

- А можно ли убить иноверца? – задавал Иван старцу каверзный вопрос.

- Боже упаси! Что ты говоришь! Ты что, зазря свою скотину без причины и то не ударишь.

- Прав ты отец, - поневоле соглашался с ним Иван.

- Ну, вот... А если не слушается, то можно этак плеткой пройтись по хребтине.

- Прав ты, отец. Но ведь местный пан, - начал ему возражать Иван, - даже нас может обидеть, не пройдешься ведь ему по хребтине.

- А ты не суйся к нему, он и так уже Богом наказан, потому что – католик. Жалеть его, может быть, надо.

- А если причина на то есть, чтобы не жалеть?

- Тогда подумай. Если не грозят твоей семье дьявольские козни, нее грозят нашему скиту, то делай, что хочешь.

- Да ты их сорви у пана, вон, сколько их там растет, а потом и говори, что меня любишь…

Он резал розы кривым татарским ножом, который достался ему еще от деда, раня шипами руки... Сначала хозяйские собаки почуяли чужого человека, выскочив на него сворой, а потом и хозяйские лакеи... Он отбивался из всех сил. Ах, если бы не сорванные розы. Рука одна занята...

Били его кнутом на старой панской конюшне. Он выл от боли, проклинал панский сад и панских холуев, и вспоминал эти розы...

- А его не так надо, - встрял пан, - нарежьте в саду роз, и розами его, розами...

Иван с ненавистью посмотрел на пана, на его пьяное лицо с отвислыми усами. Потом он неожиданно ударил пана своим коронным в переносицу. Потом только помнил панский визг и кровь, хлынувшую брызгами на его белоснежную рубаху.

И вот, его отправляли в Сибирь, на ссылку. Сара шла за ним... Да будь, прокляты твои следы, кричала ей в след мать... А позже взвыл и отец, схватившись, когда его дочь с гойем подходили к месту назначения: У-у-у... Сарка утащила с собой треть всего золота, которое было накоплено тремя поколениями нищих евреев, старавшихся выбиться в люди. По-своему, разумно, однако, поступила не прощенная местечковая девка, единственная дочь, обычно у многодетных евреев, посчитав, что это ее справедливая доля.

 

4

 

Иван поговорил с местным головой.

- Да, ради бога, - говорил сельский староста, - земли у нас много... Мир поможет тебе подняться на ноги, если есть у тебя деньги...

Откуда деньги у каторжных?

- Ну, это твое дело, Иван. В этом деле – каждый за себя. Определюкась я тебя временно на местожительство к Маландину, потому что у него недоимка.

И сельский староста повел Ивана с Вассой к Маландину, каторжнику, кажется, во втором поколении, кряжистому и дремучему мужику, заросшему светлорыжими волосами, нечесаными, кажется, с самого рождения.

- Поживите в моей бане, покаместь. – Маландин важно начал рассуждать, глядя больше на старосту, чем на нежданных постояльцев. - Хата у меня небольшая, так что не невольте. Есть захочете – приходите, накормим. Но за еду надо заработать, уж я здесь хозяин, а ты, - говорил он Ивану, - как никак мой батрак. Так повелел сам голова.

Задумался Иван. Вот уж ни когда не мечтал попасть в батраки к батраку.

Вот и первая их ночь! Истопили баню. Сначала сходили в нее Маландины. Молодые долго ждали. И вот они вместе. Первый раз он видел ее обнаженной. Она просила распутать колтун волос на голове. – Пришлось прибегать к ножницам, чтобы выстричь хотя бы клоки волос.

- Осторожно, Иванушка, осторожно. У меня в волосах... золото...

- Золото? Так, ты весь этап несла его в волосах? Откуда, у тебя, Васса, золото?

- Зачем бы я за тобой пошла, Иван? Я люблю тебя, и это - мое золото, мое, наше Иван... И не жить же нам с тобой вечность в бане у Маландина, и по субботам ждать на улице, пока он не помоется....

- Ой, Сара! Васса! Ведь мы спасены теперь.