Мучительная жизнь убийцы от 1600 до 1603 года

Так могли ошибаться люди; так Борис мог скрыть от них свое преступление; но могло ли оно утаиться от Бога, который видит наши малейшие помышления?

Конечно, нет; совесть напоминала ему об этом каждый час его жизни, и никакая слава, никакие удовольствия не могли заглушить ее страшного голоса или, лучше сказать: никакое земное счастье не могло радовать сердце несчастного царя! Если иногда лицо его прояснялось при мысли о том прекрасном устройстве, в которое приводил он все части своего государства; если иногда он улыбался на нежные ласки милых своих детей, то эта ясность и эта улыбка походили на те тусклые лучи солнца, которые иногда перед бурей прорываются на одну минуту сквозь темные тучи и тотчас опять исчезают, оставив небо еще мрачнее, землю еще печальнее.

Как верно представил Пушкин это безотрадное состояние сердца несчастного царя! В одном месте его трагедии, о которой мы уже упоминали, он говорит так:

«Достиг я высшей власти,

Шестой уж год я царствую спокойно:

Но счастья нет моей душе…»

И потом, перечислив все горести, какие испытал он на престоле, восклицает:

«Ах! Чувствую, ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить:

Ничто, ничто… едина разве совесть,

Так здравая, она восторжествует

Над злобой, над темной клеветой;

Но если в ней единое пятно,

Единое случайно завелося,

Тогда беда: как язвой моровой^[155],

Душа сгорит, нальется сердце ядом.

Как молотком, стучит в ушах упреком,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда … ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!»

Мучительно такое состояние души для всякого человека, еще мучительнее было оно для царя! Каждую минуту Борис боялся, чтобы кто-нибудь не прочел на его лице страшную тайну, и для того старался как можно меньше видеть людей, перестал запросто показываться народу, но всегда с такой пышностью, которая никому не позволяла подходить к нему близко; часто давал для народа обеды; для вельмож — пиры, и такие богатые, каких Русские не видали ни при одном из прежних государей. Все это бедный царь делал для того, чтобы развеселить свою тайную грусть, чтобы хотя ненадолго развеять мрачное беспокойство своей души. Праздники Годунова были так великолепны и так хорошо показывали нравы и обычаи его времени, что мне хочется дать моим читателям некоторое понятие о них. Мы выберем для этого самый любопытный случай: приезд в Москву жениха царевны Ксении, Датского принца Иоанна.

Современники с удивлением говорили о красоте дочери Годунова: она так восхищала наших предков, что в истории есть даже описание ее наружности. Послушайте, как один из писателей говорит о ней: «Царевна Ксения, отроковица^[156] чудного домышления, зельною^[157] красотою лепа, бела и лицом румяна, очи имея черны, велики, светлостью блистая; когда же в жалости слезы от очию испущаше, тогда наипаче^[158] светлостью зельной блисташе, телом изобильна, млечною белостью облиянна, возрастом ни высока, ни низка; власы имея черные велики, аки^[159] трубы по плечам лежашу; воистину во всех женах благочиннейша и писанию книжному искусна: гласы воспеваемые любляше и песни двуховные любезне слышати любляше».

Надеюсь, что из этого описания вы поймете, что прекрасная царевна была роста среднего, телом полна, имела волосы черные, лежавшие локонами по плечам, лицо свежее, румяное, глаза большие, черные, которые делались еще прелестнее, когда в них блистали слезы жалости; что она из всех женщин была самой скромной: пленяла всех не одной красотой, но и образованным умом; любила читать книги и петь духовные песни.

Для такой доброй, умной и прелестной дочери нетрудно было Русскому царю найти жениха. Датский принц согласился оставить для нее Отечество и быть удельным князем России. Борис умел ценить такую жертву и, еще не видав Иоанна, уже любил его, как сына.

10 августа 1602 года жених приехал на адмиральском корабле к устью реки Нарвы, где начиналась Русская граница. При громе пушек он ступил на нее, и присланные навстречу к нему бояре Салтыков и Власьев ввели его в богатый шатер и поднесли в подарок от имени царя восемьдесят самых дорогих соболей. Во все продолжение пути до Москвы знаменитый гость почти каждый день получал новые дары от будущего тестя: царь беспрестанно посылал ему то шапки, низанные жемчугом, то поясы и кушаки^[160] драгоценные, то золотые цепи, то сабли с бирюзой и яхонтами. Для спокойствия герцога^[161] приказано было везти его тихо, так, что, редко делая более тридцати верст в день, он не прежде 19 сентября въехал в Москву.

В этот день Москва представляла приятную и веселую картину. Надо сказать вам, милые читатели, что Русская столица была в это время гораздо красивее, чем прежде. Царь Борис любил украшать ее новыми зданиями и беспрестанно что-нибудь строил в Кремле. И теперь еще существует в Москве огромный памятник его царствования: колокольня Ивана Великого, оконченная в 1600 году. Дома боярские строились также гораздо лучше, чем прежде; они были уже все из соснового леса, в два или три этажа, с большими крыльцами, с дощатыми вислыми кровлями, а на дворах были летние спальни и каменные кладовые.

Тогдашняя Московская мостовая была сделана из досок; предки наши были рады и тому: по крайней мере теперь им можно было не бояться грязи. Но возвратимся к встрече важного гостя Москвы — герцога Датского.

Между тем как народ с раннего утра толпился по улицам, военные и гражданские чиновники и купечество поехали встретить герцога за несколько верст от города в поле. Он ласково выслушал речь бояр, сел на лошадь и тихо ехал посреди их, потом еще тише по городу, как будто для того, чтобы дать полюбоваться собой народу: Иоанн был красавец. Во всех церквах звонили колокола, и всех громче раздавался звон Кремлевского, который употреблялся только в важных случаях. В этот день герцог еще не представлялся Борису, но поехал прямо в назначенный для него дом. Сюда прислали ему царский обед. Как вы думаете, друзья мои, сколько кушаний принесли к нему? Не менее ста, и все они положены были на золотых блюдах с такими же крышками. У царя Бориса бывало иногда и по двести кушаний за обедом. Кажется, трудно придумать столько разных блюд, но наши хлебосольные предки, любя сытно покушать, не затруднялись в этом случае: они делали из каждого блюда несколько различных приготовлений; например, у них были: и куря тушеное, и куря в репе, и куря в лапше; тетерев с шафраном и тетерев со сливами; уха курячья шафранная, и уха курячья черная, и уха курячья белая. Из одного журавля делали восемь блюд, из лебедя — столько же; а пирогам, караваям и блинам так счета не было! Кажется, это были любимые их кушанья.