К первому мая — дню рождения В. П. Астафьева, моего великого земляка

«Льётся музыка, музыка, музыка…»

 

Смотрю по телевизору фильм о падшей женщине с почти сломанной судьбой и искалеченной жизнью. Слышится музыка, как всегда, красивая, мелодичная, с одним и тем же преобладающим мотивом, высоко начавшимся будто бы колокольным, протяжным звоном, неотвратимым, гибельным гулом, накатывающимся на землю, опадающим на нее. Но на самом исходе звука, на последнем его пределе, мощно подхваченная оркестром, силой земной поддержанная, взмывает ввысь, к небу воскрешающая сила. Крепнет мощь человеческая и земная, распрямляет крылья живая жизнь, и негасимая лампада добра светит, всё ещё светит впереди путеводной звездой братства и единения людей.

В. П. Астафьев, Затеси.

 

Не могу жить без музыки, музыка должна быть всегда со мной… Мечтала в детстве о музыкальной школе — не дал Бог. Помню всегда громко включённый отцом радиоприёмник, оттуда звуки классики — да, было время, есть о чём тосковать душе… Сейчас, когда сижу в своей комнате за компьютером, из маминой доносится музыка, но какая — эстрадная! Поруганная, растоптанная пошлыми шутливыми кривляньями кучки одарённых, но не так использующих свой талант, людей! Это в лучшем случае, а чаще — бесталанных. Скорбь и скорбь моя по этому поводу — отравляют, разлагают душу моего народа паскудные песенки, грязные, сальные шуточки — ими изобилует эфир. Сколько уж об этом сказано, но воз и ныне там. Почему же не хочу отступиться и промолчать на эту тему? Наверное, потому, что не погасла надежда на перемену, тлеет ещё… Не может такого быть, чтоб совсем престала песня в душе русской! Верую, Господи, помоги моему неверию!

А. И. Солженицын в одном из своих интервью говорил о необходимости и возможности такой массовой культуры, которая душу человека возвышает, а не принижает до скотских устремлений. На нашей эстраде были такие прекрасные годы, например, когда там пел оперный певец Муслим Магомаев. Вот взял и не стал петь одну только оперу — и, сделав такой выбор, казалось бы, на понижение, он наоборот — облагодетельствовал целый народ — нет, не народ, даже не два — русский и азербайджанский. А многие народы нашей страны. Как же мы его любили! Какой он был статный, красивый и стильный, когда, например, пел «Королева красоты»! А как в ответ открыто устремлялись женские сердца, не имевшие утешения, ласки, любви — о, сколько ж таких нас было, нуждающихся! А его «Бухенвальдский набат» — вот чего не хватает нам сейчас: «Это возродилась и окрепла в медном гуле праведная кровь. Это жертвы ожили из пепла и восстали вновь!» — прямо священная кровь вопиет о русском народе устами Муслима Магомаева. А когда он поёт «Вдоль по Питерской», то, по-моему, каждая русская душа из тела выпрыгнуть готова, чтоб впляс пуститься! «Во пирушке была, во беседушке… …Поцелуй же ты меня, кума-душечка!». Благодарна ему по сю пору, читаю о нём канон мученику Уару со дня его смерти, потому что, наверное, день на третий, Муслим приснился мне. Будто концерт у него, вот на сцену выходить, а я чищу ему костюм блестящей парчи цвета брусники с искрой… Он и сегодня, в день драматичный мой, взял и спел совсем неожиданно: «Онегин, я скрывать не стану: безумно я люблю Татьяну», — вот просто взял и утешил — прямо с небес да в душу мою, печальную, розу нежности положил! Мой друг, когда описывала ему, что очень увлечена моментом «двойного творчества», как, например, Лермонтов — Хачатурян, Пушкин-Свиридов, Бетховен-Толстой (этот момент совпадения двух душ на самой высокой, самой изысканной по красоте ноте — он ведь свидетельствует о Господе), он одарил меня словами: «Можно продолжить этот ряд — Акуловская — Магомаев…». Хотя, конечно, для Магомаева Акуловская с удовольствием костюм сценический бы почистила, да что там — за честь бы это сделать почла…

Из эстрадных певцов нельзя не отметить и Юрия Антонова, певшего душевные песни, Валентину Толкунову — она тоже оставила добрый след в душах людей, упокой её там, Господи! Недавно стала постигать джаз — не увлекал меня он раньше. И вдруг мне открылись слова песни в исполнении Луи Армстронга «Let my people go» — Боже премилостивый, Спасе мой премилосердный — это ж молитва Моисея: «Отпусти мой народ»! Потрясение… Столько лет не слушала — да и вряд ли услышала раньше — если б сейчас Бог не открыл!

Когда пришла ко Христу, то, лишая себя некоторых радостей, решила и музыку не слушать. Однако, такой «диеты» моя душа вынести не могла, Бог помиловал и на многие годы дал песни иеромонаха Романа в его собственном исполнении, высокие, им написанные строфы, наполняли и питали буквально целыми днями мой дух, спаси, Господь, раба Твоего, иеромонаха Романа (Матюшина), с его же помощью прошло моё становление во Христе Иисусе! Это — дух. Душа ждала своего часа, и когда он, желанный мой, жданный …час пришёл, когда вдруг, Великим постом! включила музыку и стала слушать Бетховена, Моцарта, Шопена — популярную классику, ту, что в детстве наполняла меня великой радостью, нежной любовью, то уж и не хотелось не только телевизор смотреть, но и слов произносить. Если приходилось смотреть новости, то буквально осквернялась душа моя бедная — вот такую высокую чистоту пережила я в музыке Великим постом — сподобил Господь.

В «Крейцеровой сонате» Л. Толстого мне не понравились слова о музыке, там звуки музыки производили на героя, как ему казалось, навязанное, чуждое, идущее вразрез с его настроением чувство — как гипноз, что ли… Вот послушайте: «Страшная вещь эта соната. И вообще страшная вещь — музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не своё положение.

Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии…». В этом вопросе мне как-то не хочется соглашаться с великим классиком русской литературы, Астафьевская гармония музыкальной его души мне много роднее, вот она: «Музыка, быть может, самое дивное создание человека, его вечная загадка и услада. Никто так близко, как музыкант, не соприкоснулся с подсознанием человеческим, — той самой не отгаданной материей и вечной тайной, что живёт в нас, тревожит и волнует. Люди плачут, слушая музыку, плачут от соприкосновения с чем-то прекрасным, казалось бы, умолкнувшим, навсегда утраченным, плачут, жалея себя и то чистое, дивное создание в себе, что было задумано природой, но в борьбе за существование человеком же и погублено. Музыка возвращает человеку все лучшее, что есть в нём и пребудет на земле». Да и «Буря» Бетховена (Крейцерову сонату после рассказа Толстого слушать сразу расхотелось — вот она — волшебная сила искусства) почему-то производит моей душе неописуемую тихую радость, а совсем не бурю. Хотя в ней ясно различаю шум ветра и волн до небес! А в самые лучшие дни — дни Причастия, моя душа звучит «Турецким маршем»… Папа просил поминать его маршем «Прощание славянки» — он в молодости играл в духовом оркестре на трубе: «Прощай, отчий край, ты нас вспоминай…» Вдруг кто и меня помянет, прочитав эти строки — ясной, простой, победно-радостной мелодией Турецкого марша Моцарта — пока о здравии…

А для всего русского народа прошу: «Господи, пощади мой народ! Избавь от бескультурья, навязанного врагом рода человеческого! Потому что «како воспоём песню Господню на земле чуждей» (т. е. в плену греха)! Изведи его из пошлости, Господи, и — let my people go! — приведи к истинной культуре, немыслимой без Тебя!

 

Не хочу я подставлять вторую щёку…

 

На Рождественской встрече митрополита Пантелеимона с народом — надо же, дожили — владыка собрал народ, чтоб просвещать, на вопросы отвечать — прозвучал, среди прочих, и такой вопрос: "Скажите, владыка, что значит: подставить другую щёку, когда тебя ударили по одной?". Этот вопрос всегда мне казался главным. Вопрошая так, можно вдумчиво пройтись по всему Евангелию. Мой духовник пришёл к Богу, задав священнику этот вопрос: "А скажи-ка, мне, батя, почему это я должен…" Вышел из храма верующим — вот так-то. Очень непростой вопрос — для чего, почему это я должен? Как возмущает он душу! Но, слава Богу, размышляя над ним много лет, знаю ответ. И, если б меня спросили, то сказала бы так: " Зачем, человек, говоришь, щёку подставлять? Не будешь этого делать ни за что? Не хочешь? Не понимаешь смысла? А ты просто — без всякого смысла, как делаешь многое в своей жизни (например, в курении какой смысл? можешь объяснить?), возьми вот и подставь — щёку-то. Много есть для этого возможностей в нашей бурной жизни! Например, в магазине, далеко ходить не надо, тебя обхамили, да обсчитали, а ещё и гнилой кусок рыбы завернули, вымоченный и на вид нормальный? Возьми, улыбнись, а ещё лучше — извините, — скажи. Скажут, что ненормальный? Так пусть скажут, ты просто попробуй! А, не сможешь? Ну, вот это уже ближе к истине, теплей. Здесь кроется ответ на вопрос: почему Христу надо было принять облик, войти в плоть человеческую — чтоб человек стал богом. Разбилось естество человеческое от греха Адама: ум отдельно, сердце отдельно. Говорим одно — делаем другое, думаем третье. Решили фильм снять — о Христе. Актёр, человек, должен Бога играть. На съёмках во Христа плюют, Его бьют, палкой по голове, по тому венцу, шипы которого врезаются в главу и струйками течёт кровь по лику Спасителя. Он (в Евангелии) терпит. А когда на Кресте — чтоб вдохнуть Распятому, надо ведь на ноги, пробитые гвоздями, опереться, приподняться для каждого вздоха, да ещё сказать: " Прости им, Господи — не ведают, что творят". Это в Писании. А что ж мы видим на съёмках? Хлестнули актёра плёткой, он выхватывает и, не думая, не умея остановиться, тоже хлещет в ответ! В актёра плюнули — о! Да он тут же плюнул в обидчика, ещё и не раз! А попробуй-ка тут стерпи, если на любое слово обидное у нас в ответ вырывается с десяток, да ещё так накатит злоба, словно снежный ком и годами будем сердиться, обижаться и ненавидеть друг друга. Так ты ж актёр и всё здесь не по-настоящему! Ан и нет. А ведь слова "друг друга" говорят сами за себя — чтоб друзья были, чтоб ими оставались и после обид — для этого тоже пришёл Христос. Так зачем же подставлять щёку-то? Не хочешь, говоришь? Нет, дорогой, давай-ка посмотрим правде в глаза, а лучше так написать: «Правде — в очи». Ты, человек, оказывается, этого сделать-то просто не можешь! Кишка тонка! А ведь зло в мире, понимаешь: всё зло в мире — можно остановить только так. Стерпев, когда тебя обижают (и ни в коем случае не терпеть, а, наоборот, заступаться, если обижают другого). Потому что, подставив щёку, ты проявил истинное смирение. А к смирению бесы не прикасаются. Почему? Потому что Смирение — это Бог. И, когда один старец бесноватому, ударившему его по щеке, подставил вторую — бес с криком вылетел, не мог стерпеть этого Огня, всё плохое, нечистое опаляющего. Оказывается, если ты, человек, хочешь остановить зло, ты можешь этому научиться. А как именно — это знает святая церковь, это она, наша Матерь, учит нас подставить вторую щёку и указывает метод как этому можно научиться. Только учиться придётся долго. Надо набраться терпения. На всю земную жизнь.

 

Если тебя ударили по одной щеке…

 

Была нежная весна. Тёплый и чуть влажный воздух с тонким ароматом первых листочков, шумные потоки вод, сбегающих с покровской горы…

Каждое утро моей обязанностью было отводить внучку Настеньку в садик. Она привыкла, что обычно её отводит мама, но в ту зиму-весну её мама, моя дорогая невестка, сломала ногу, сидела дома в гипсе. Чтоб Настенька не скучала и не капризничала, мне приходилось выдумывать множество отвлекающих моментов. Благо, что творение Божье так разнообразно, что придумать каждый раз что-то новенькое большого труда и ума не требует. Стоит только на любом предмете природном просто остановить внимательный взор. Например, вот галька, лежащая у ворот — возьми в горсть камешки и предложи найти не только одинаковых два, но даже просто похожих. Тут важна не обязательно форма, но и цвет — это на быстрый, мимолётный взгляд, она вся одинаково-серая…

А вот сегодня, например, листочки — ты только глянь, внученька моя родная, Настенька моя любимая, какого они размера и цвета! А ведь завтра они все будут другими! Послезавтра — ещё краше… Для листика один наш день равен году. А аромат вдохни! А разомни в руках — клейкие ведь! А эти чудесно журчащие лужи — ты только послушай их музыку! Чтоб её услышать, надо остановиться и затаить дыхание… А из этих щепок, что всюду плавают после зимы, сколько корабликов с тобой можем пустить, с парусами, представляешь? А потом ждать от них известий — доплыли ли они до океана — ведь это очень даже возможно, потому что до сурового нашего Енисея они доплывут вмиг…

Да, тогда я была озарена Светом…

В одно из таких замечательных утр, когда уже оставила Настеньку в садике, зашла в магазин рядом. Там всё рядом — в Покровке. Район города, самый его центр, расположен на горе, поэтому застроен деревянными домами, украшен Троицким храмом при городском кладбище (на этом старинном кладбище теперь покоится рядом со своими родителями мой муж) и часовней святой Параскевы, прославленной на всю страну изображением на червонце. Ощущается этот район мной, особенно по прошествии времени, как родная деревня, хотя родной она мне стала по мужу — это у него был дом в Покровке, когда мы поженились. Маленький, уютный домик с печкой, он мне вспоминается райским уголком… Да…, так вот, магазинчик, тоже маленький, в двухэтажном деревянном доме. В нём, как в дореволюционной лавке, можно взять всё. И даже если у тебя нет денег, то продавец запишет в долг, ей самой так выгодней, она знает своих покупателей, сама предлагает — куда, мол, денутся — с подводной лодки не убежишь… В то утро мне вдруг так захотелось пить, а денег с собой не оказалось.

— Валя, будь добра, дай мне бутылочку минералки, запиши в тетрадь, а вечером буду Настюшу забирать, отдам, — попросила я.

— Ты у меня первый покупатель, поэтому не дам — примета плохая, — вполне пока мирно ответила она.

— О, да ты в приметы веришь, — недовольно протянула я, но не вышла сразу из магазина, а остановилась возле витрины, рассматривая конфеты. Из сотворённого человеком, наверное, нет ничего вредней этих самых конфет, но я так люблю рассматривать витрины с цветными яркими фантиками… Наверное, это с того детства, когда конфеты привозил папа из Москвы. Мне даже и сон часто-часто в жизни снился один и тот же — как покупаю много-много разных конфет в кондитерском магазине… Вот и тут притормозила, но эта остановка стоила мне дорого. После моих слов о приметах, продавщица внезапно затряслась и как закричит не своим голосом: «Ты чего это здесь учишь? А ну, быстро выметайся отсюда!», — я замерла от неожиданности. Она, выскочив из-за прилавка, обхватила меня руками и стала тащить к двери, крича: «Сейчас милицию вызову!». Выволокла меня на крыльцо, столкнула с него с криками, привлекая внимание прохожих: «Помогите, милиция, караул!».

Было мне это так странно, людей стыдно — но что тут можно поделать? Шла, молилась, размышляла — как дальше быть. Надумала, что, если по-христиански, по Евангелию поступить, то правильней всего будет… попросить прощения. Ну и что, что — не моя мера, мера святых… Но, раз так случилось, надо испробовать Божий путь. Помолившись перед тем, как идти забирать внучку, твёрдо решила, не боясь, полагаясь на милость Господа, снова зайти в магазин. Робко открыла двери, заглянула — на месте ли, она ли там ещё? Вошла со словами: «Валентина, вы простите меня, я чем-то вас утром смутила, но сама так и не поняла — чем». Она быстро выскочила из-за прилавка и кинулась ко мне со словами:

— Как же хорошо, что вы зашли, весь день переживаю, плачу… Простите меня, прошу вас, я не знаю — что это на меня утром такое нашло… Моя мама покойная, она всегда мне говорила, что в приметы не надо верить — они сбываются, если веришь, мамочка всегда в церковь ходила, а я вот не могу никак собраться, чтоб зайти, свечку поставить…

— Да не нужны Богу наши свечки, что, у Бога свечек нет? Он только любви нашей хочет… — не удержалась я снова от поучений… Мало, видно, меня Бог учит… Хотя, нет — здесь-то уже слово моё было уместно — слушатель готов был слушать…

 

В автобусах города

 

В автобусах города бывает невыносимо ехать — духота, народ томится с работы по часу и больше в пробках. Так и я однажды попалась в такой вот неудачный момент. Встала возле девушки лет пятнадцати, но с видом устрашающим. В обоих веках, словно металлические рога, пирсинг. Волосы напробор зализаны, жгучей краской окрашены, цвета вороньего крыла. На губах помада, ярко-красная и совсем неженственно проткнут носик — Боже ж мой, какое уродство — я откровенно разглядывала её, надеясь всё-таки, что совесть у неё есть — место уступит. Но нет, она упорно закрывала глаза, а в ушах, как у многих, у неё воткнуты наушники-пробки — хоть кричи, всё равно не услышит. Кондуктором в этом автобусе ездит паренёк лет двадцати, на нём же живого места нет, весь синенький от наколок, и не в тюрьме их делал, в салоне — потому что даже на веках есть рисунок. Впервые его увидев, не могла отвести изумлённо-испуганного взгляда. Видимо, на моём лице было такое удивление, что он засмеялся — что же, тоже улыбнулась в ответ — куда от них денешься, таких красавчиков — наши дети! Это наши дети — думала так и о девушке, стараясь оправдать её — ну и что, что не уступает место, может, она тоже на своих каблучках устала. Но пробка была такова, что не было сил терпеть боль в ноге — и почти в конце пути, наклонившись к её ушку, вежливо попросила: "Девушка, дайте, пожалуйста, мне немножко посидеть". Она фыркнула, но поднялась и вскоре вышла. А когда вышла я, то в пятнадцати метрах от остановки увидела мужчину, в отрепьях, стоящего на коленях и от стыда — стыдно ему просить — голова тянулась к земле — у меня мороз пошёл по коже — так ему было стыдно. Горячие слёзы закипели у меня в глазах, — какой разный народ вокруг — в таком бедствии, нищете — а совесть его склоняет до земли.

Как-то ехала в поликлинику, несколько остановок всего — даже жаль, что мало — на этот раз. Наблюдала, наверное, семейную пару: лет тридцати оба. Сейчас ловлю себя на том, что, только вспомнив, сразу расплылась в улыбке. Что ж особого в них было — оба полные, мужчина даже слишком, в рыжей бороде и такой же нечёсаной копне волос, она — с очень неухоженной головой, нелепый тощий хвостик-пучок, стянутый резинкой сзади. Не очень опрятный вид у обоих, надо сказать честно, может, полуспортивный стиль меня смутил, не знаю. Они стояли передо мной, оба высокие, грузные и говорили нормальными голосами, не таясь. "Смотри, когда пойдёшь через дорогу, обязательно дойди до светофора", — сказал заботливо мужчина. "Ой, да Колюнь, всегда хожу я только по переходу!" — в голосе женщины не было раздражения, интонация нетерпеливая, но любовная. Он на эти слова как-то забавно клацнул ртом, они засмеялись. Потом он толстым пальцем полез ей с зубика что-то убрать — не смог, говорит: "Щёткой надо хорошо потереть". Так они сияли друг другу, она нежно провела пальчиком по его заросшей рыжей щеке — тоже что-то невидимое стряхивая. Нам с ней надо было выходить, он поехал дальше. До сих пор жалею, что не спросила: "Это ваш муж? Вам повезло, счастливая, берегите друг друга", — так хотела и не успела, замялась — надо молниеносно в таких случаях действовать, а у меня, как уже было не раз, не получилось. Но в поликлинику я пришла радостная — было чувство, что на сердце мне вылили ведро святой воды, и она очистила всё, озарила всю меня, растрогала и умилила — какое редкостное прикосновение любви, малое, но незабываемое.

Сибирь морозами не удивишь. В Красноярске с момента постройки ГЭС, с того периода, как перестал замерзать могучий наш Енисей-батюшка, морозный воздух стал ещё и влажным. Сухой, трескучий морозец — он как-то в радость был нам. Не то сейчас — над рекой зависает тяжёлый туман — она теперь напоминает Темзу, знаемую мной по английским учебникам детства — да только в Англии не так морозно. И вот в такой-то холодный день — даже денёчком называть не хочется из-за сырого мороза — б-р-р, в маленький автобус, маршрут которого, однако, был длинен — из центра в Покровку (греет сердце это слово — ведь от Покрова Божией Матери происходит название), в который набилось много пассажиров, долго ждали, втиснулись две тётки. Надето на них было — что подали люди, лица пропитые, одна потоньше, другая очень толстая. Обе заняли переднее сидение. Не помню, удалось ли им проехать две остановки. А, возможно, всё произошло пока ехали одну. Дело в том, что женщины эти были — БОМЖи, а что обозначает эта жестокая аббревиатура, мы знаем — у них нет жилья! Им негде помыться-то! По автобусу разлился такой, говоря рекламным слогом, " стойкий, такой насыщенный аромат", что хоть святых выноси. Люди не могли терпеть и стали возмущённо требовать немедленно тёток высадить — это на такой мороз-то, да ещё учитывая их не норковые шубки! Вступилась за них. Водитель остановил автобус и потребовал, чтоб они немедленно вышли. Он не принимал во внимание мой крик: " Неизвестно ещё как от вас будет пахнуть, да люди же мы — давайте потерпим!" Толстая тётка, которой на мороз не хотелось, видя моё заступничество, стала расстёгивать болоневое своё пальто и задирать кофту, чтоб показать — почему такой запах — ей, оказывается, прямую кишку вывели на живот — такие операции делают, когда рак кишечника. Но пассажиры были неумолимы, тёток выставили. Одна пассажирка подала больной немного денег. " На такси", — пролепетала. Тайно взмаливаясь, я прятала кипящие в глазах слёзы. Да, мы привыкли слушать М. Задорнова, что от американцев не пахнет и что попы — толстые, глупые и жадные. А вот отец Виктор Теплицкий на проповеди говорил правильней: от нас всех пахнет — мы грешники. От нас ангелы будут шарахаться, когда душа выйдет — такой от неё смрад! Такую историю, которую рассказал Василий Ирзабеков в одной из передач по телевидению, почаще бы повторять — чтоб все услышали. Историю мужчины, который, бывало, с трудом, боязливо, брезгуя браться за ручки, входил в тубдиспансер. Но продолжалось так недолго. Его любимая жена вдруг заболела туберкулёзом — и что же? Да ничего — как любил её, так и любить не перестал и целовал её без боязни заразиться, да и с другими больными в диспансере не брезговал больше и за руку здороваться — вот так-то учит нас Бог жалости, которая, собственно, любви тождественна.