Большевизация в идеологической сфере

 

И в сфере идеологии конфликты в руководстве большевистской партии, имевшие место еще накануне смерти Ленина, сужали сферу для дискуссий. В тезисах V конгресса Интернационала о пропагандистской деятельности Коминтерна и его секций Ленин был назван «воплощением ортодоксального марксизма», и было принято определение ленинизма, данное Сталиным в 1924 году[1230]. Провозглашение ленинизма единственно возможным марксизмом современности сопровождалось решительным осуждением «люксембургианства» и «троцкизма». В этой связи в тезисах о большевизации 1925 года ставился акцент на необходимости уделять соответствующее внимание идеологии, однако формулировка носила «оборонительный» характер:

 

«Все, что отклоняется от ленинизма, является отступлением и от марксизма. Равным образом необходимо решительно бороться со всеми отклонениями от ленинизма в области так называемой „чистой теории“ – философии, политической экономии и т.д. Недостаточное внимание к теории, замечающееся в ряде партий, служит крупнейшим препятствием к подлинной большевизации Коммунистического Интернационала. При „терпимом“ отношении к теоретическим уклонам и т.п. не может быть и речи о подлинной большевизации партий. Овладение теорией ленинизма есть предпосылка успешной большевизации партий. Особенно опасный уклон от ленинизма представляет троцкизм – разновидность меньшевизма, сочетающая „европейский“ оппортунизм с „леворадикальной“ фразой, зачастую прикрывающей политическую пассивность. Троцкизм – это не единичный уклон в сторону меньшевизма, это – многолетняя система борьбы против ленинизма, троцкизм – это также не только русское явление, это – явление международного порядка. Осуществить ленинизм в Коммунистическом Интернационале – это значит разоблачить троцкизм во всех партиях и ликвидировать его, как течение»[1231].

 

Подобная «забота о теории» не была, конечно, благоприятной почвой для развития политической мысли. Это обнаружилось, например, во время дискуссии по программе Интернационала, которая продолжалась в течение почти всех 20-х годов. И действительно, в ходе того же десятилетия создалось как само понятие программы, так и возможность ее обсуждения.

На заседании программной комиссии Исполкома Коминтерна, состоявшемся в июне 1922 года, были выдвинуты две противоположные концепции. Радек и Шмераль были за более широкий вариант программы. Первый считал, что нельзя ограничиваться только иллюстрацией переходного периода от капитализма к коммунизму, что необходимо выработать не программу-минимум (которую он считал приемлемой лишь в случае длительного периода стабилизации капитализма, что не принималось в расчет даже самыми пессимистически настроенными коммунистами), а «программу действий, целую серию лозунгов по конкретным вопросам, которые одновременно стали бы средством сплочения масс, учитывая будущую диктатуру пролетариата»[1232]. Он назвал эту программу действий переходной (временной) программой, и в ней должны были содержаться, по его мнению, лозунги переходного характера.

 

«Эпоха социальной революции, которая в мировом масштабе продлится, вероятно, десятилетия, уже по одной причине своей длительности не позволит ограничиться общей перспективой: она ставит коммунистические партии перед множеством конкретных проблем, которые до сих пор решались ими чисто эмпирическим путем»,

 

– писал Радек. И далее продолжал:

 

«Мы отличаемся от всех остальных рабочих партий не только лозунгом диктатуры пролетариата и правительства Советов, но также и нашими требованиями переходного характера. В то время как во всех социал-демократических партиях такие лозунги должны осуществляться не только на почве капитализма, но должны также служить его реформе, наши лозунги служат целям борьбы за захват власти рабочим классом, с тем чтобы уничтожить капитализм»[1233].

 

В своей концепции программы Радек видел логическое продолжение политики единого фронта.

Еще яснее выразил те же идеи Шмераль:

 

«Мы должны… уточнить тактику единого фронта, немедленно подтвердив, собираемся ли мы ограничить наши практические действия экономическими вопросами текущего момента или собираемся распространить их и на область политики».

 

И далее:

 

«Вопрос, как он стоит сегодня, состоит в том, чтобы определить, должна ли эволюция на пути к установлению рабочего правительства расцениваться только как метод борьбы или же она может в некоторых странах охватывать целый период, и, следовательно, для этого понадобится программа»[1234].

 

В этой связи Шмераль поставил вопрос: нельзя ли было бы технических специалистов, занятых в промышленности, считать в Европе союзниками рабочих, подобно тому как в Советской России трудящиеся крестьяне считаются союзниками рабочих?[1235]

В отличие от Радека и Шмераля Бухарин защищал точку зрения, которую он, впрочем, отстаивал еще с 1921 года: единый фронт – это вопрос тактики, а не пропаганды. Эта позиция была неприемлема и для Зиновьева, для которого рабочее правительство было лишь синонимом диктатуры пролетариата[1236].

Противоположность позиций выявилась на IV конгрессе Интернационала (1922). Бухарин был за выработку программы действий, которая включала бы тактические вопросы, даже если он не считал их составной частью программы как таковой; он считал выражением оппортунизма включение вопроса о едином фронте и рабочем правительстве[1237]. Как бы то ни было, идея была отвергнута в заявлении представителей русской делегации: напротив, было принято предложение Президиума ИККИ, согласно которому «теоретическая база для всех временных и частичных требований должна быть точно определена в общей программе». Дискуссию о программе затем было решено перенести на следующий конгресс[1238]. По свидетельству Тальгеймера,

 

«Ленин мотивировал необходимость отложить окончательную редакцию программы главным образом потому, что о стратегии отступления, великолепным примером которой является нэп, следовало еще как следует подумать»[1239].

 

На V конгрессе Коминтерна, на котором появился лозунг большевизации, программа была сокращена. Та часть, в которой шла речь о дальнейшем развитии «тактики единого фронта» и о лозунге рабоче-крестьянского правительства, была исключена из проекта резолюции и передана Программной комиссии для доработки.

Программа Коммунистического Интернационала была наконец принята VI конгрессом в 1928 году. Дискуссия была весьма широкой и отражала, естественно, общий характер работы конгресса: в Коминтерне еще дискутировали, но время для дебатов по сравнению с предыдущими годами было сокращено. Относительно свободно еще дискутировали по вопросам экономики (об империализме, о военном коммунизме, о нэпе), а также по колониальному вопросу. Что касается кардинальных проблем, таких, как единый фронт и связанный с ним вопрос об оценке фашизма, то здесь явно ощущалось значительное ограничение внутренней демократии. Идеи, которые высказывались на VI конгрессе и вокруг него, были куда более скудными по сравнению с идеями начала 20-х годов. Политика единого фронта сошла почти на нет из-за определения, данного ей Бухариным, а выработка лозунгов момента была приостановлена ввиду отсутствия революционной ситуации. Левое крыло социал-демократии было определено в качестве «наиболее опасных проводников буржуазной политики в рабочем классе»[1240]. Характеристика фашизма не пошла дальше моментов, которые были отмечены в ранее проходивших дискуссиях; несколько утратил свое значение тезис, согласно которому социал-демократия «принимает более или менее фашистский характер»[1241]. Положительные моменты выступлений о фашизме и социал-демократии имели место не на теоретическом, а на политическом уровне: еще раз был отвергнут сектантский план, который был изложен в тезисе о социал-фашизме.