Старчество. Православная церковь в отечественной войне 1812 года. Православие и масонство. Профанация и бытовое христианство в среде интеллигенции и дворянства.

Из доклада А.Л. Беглова, посвященного месту старческого руководства в духовной традиции Русской Церкви.

Старчество как христианская аскетическая практика появилось в древности, но в каждую историческую эпоху приобретало особенные, только ему свойственные черты. Выше мы видели, что появление некоторых исключительных для восточно-христианского старчества черт (в частности, появление наставника-мирянина и белого священника) имело место внутри русской аскетической традиции в XIX веке. Чем же можно объяснить эту особенность русского старчества указанного периода? Впервые эта проблема со всей отчетливостью была поставлена В.И. Экземплярским. Русское старчество, писал он, не похоже на восточное, оно слишком вдвинуто в мир, слишком связано с ним:

«Наше старчество едва ли не с первых дней своего появления в России вступило на самостоятельный новый путь, и явилось не столько монашеским, сколько народным. <...> старцы <Оптиной пустыни> — отцы и советчики для всего русского народа и только в очень ограниченной мере — для иночествующих»

Эта «народность» осознавалась как главная особенность русского старчества XIX-XX веков. Но оставался вопрос о причине такого активного «выхода» русского старчества в мир, а также о том, являлось ли это его достоинством или, напротив, изъяном? Вместе с тем, именно эта его особенность, как представляется, оказывалась поводом для наиболее острых конфликтов, которые разворачивались вокруг старцев в XIX веке. Рассмотрим более подробно некоторые из упомянутых в самом начале статьи конфликтных ситуаций.

В ноябре 1869 года Калужская духовная консистория потребовала у настоятеля Оптиной пустыни архимандрита Исаакия (Антимонова) разъяснений по обстоятельствам, изложенным в рапорте одного из священников епархии, поступившем в консисторию через благочинного. В этом рапорте от 3 августа 1869 года священник села Крапивны Жиздринского уезда Николай Протасов докладывал, что 14 июня 1869 года принял под свой духовный надзор крестьянку Ефросинью Изотову, на которую была наложена 25-летняя епитимья за убийство мужа и которая теперь живет в доме своего отца в приходе этого священника. Заметив (очевидно, по документам), что Ефросинья не была на исповеди в прошедшую Святую Четыредесятницу, он предложил ей исповедаться в Успенский пост, но «с удивлением» услышал, что она исповедовалась и даже причащалась в Оптиной пустыни у иеромонаха Пимена. Этот факт тем более озаботил отца Николая, что «многие в селе» не отмечены в исповедных росписях, при этом оправдываются тем, что были на исповеди в Оптиной. Однако — замечает отец иерей — ни исповедавшие, ни исповедавшиеся не сочли нужным первые дать, а вторые взять «письменные свидетельства» об этом. Есть и такие, которые, исповедавшись у приходского священника и причастившись, спешат снова говеть в Оптину. А это — применяет отец Николай тяжелую артиллерию — и вовсе не законно, так как, согласно Уставу духовной консистории, «пресвитер-монах исповедовать никого <из мирских> не должен без особого разрешения Архиерея».

Все это он просит своего благочинного довести до сведения епархиального начальства, так как, по его мнению, это может быть поводом к неуважению церковных таинств, приходских священников и — ни больше, ни меньше — может быть причиною разделения Церкви, раскола

На столь серьезные обвинения Оптина должна была отвечать. Это было предоставлено обвиняемому — иеромонаху Пимену, духовнику богомольцев. 27 ноября 1869 года он написал свой рапорт духовному начальству, в котором указывал, что 1) исполняет обязанности духовника по указу консистории, а не самовольно, 2) была ли Изотова у него на исповеди — не помнит, так как богомольцев «по благочестивому их желанию» в пустыни говеет много и отказывать в таинстве исповеди никому невозможно. При этом отец Пимен специально отмечал, что на исповеди спрашивает, не состоит ли кающийся под епитимьей, и «если говорят», отсылает таковых к их духовнику по месту жительства[3]. Так основная тяжесть вины ложилась на несчастную отлученную Ефросинью, еще раньше оказавшуюся поводом этой переписки. Можно предположить, что она совершенно не понимала значение церковного наказания, под которым находилась, и с радостью приняла приглашение своих односельчан поговеть в Оптиной. На сем дело к облегчению консистории кончилось. Судя по запросу, отправленному архимандриту Исаакию, ее чиновники с самого начала были в нерешительности и явно не знали, чью сторону занять в этом конфликте. Рапорт иеромонаха Пимена их на этот раз удовлетворил, и переписка об отлученной Ефросинье не имела продолжения.

Нам же эти несколько рукописных листов могут сказать о многом. Прежде всего, обратим внимание на то, что,собственно, отстаивают приходские священники Калужской епархии. В этой ситуации они мыслят сугубо в рамках внутрицерковной субординации, предписанной законодательством синодальной эпохи: для мирских — белые духовники, для монашествующих — «старцы»[4]. Сельские батюшки воспринимают делание оптинцев, окормление ими их прихожан как вторжение в сферу собственной компетенции и даже как нарушение закона. Причем такое недовольство оптинским «народным» старчеством со стороны окрестного духовенства имело место не только в 1860-е годы. Оно возникло буквально вместе с самим оптинским старчеством еще в 30-е годы XIX века[5]. Безусловно, и без того напряженная ситуация усугублялась сословной неприязнью между белым и черным духовенством, которая нарастала на протяжении всего столетия. Консистория здесь оказывалась в роли арбитра, который не мог «снять» противоречия между сторонами возникшего и постоянно тлеющего конфликта, а мог только замять дело.

В этой связи более прозрачным становится смысл упрека, брошенного Калужским преосвященным епископом Николаем первому оптинскому старцу Льву: «Ты все еще с народом возишься?» (хотя это было ему уже многократно запрещено). «Пою Богу моему, дондеже есмь», — ответил старец (Пс 145:2)

То есть владыка видит в окормлении «народа» (то есть богомольцев, а не монахов), широко практиковавшемся Львом, прежде всего «непорядок», нарушение консисторского устава, пренебрежение распоряжениями начальства, но преподобный Лев не желает принимать такие «правила игры». Вопрос и ответ находятся в разных системах координат: синодальных предписаний, с одной стороны (можно ли владыку в этом упрекнуть?), и велений пастырской совести — с другой.

Однако во всей этой истории есть и еще одна сторона, молчаливая, но действующая активно и непреклонно. Переписка об отлученной Ефросинье со всей отчетливостью показывает явную неудовлетворенность крестьян формально-синодальным благочестием, букву которого блюли их приходские священники. Как представляется, именно в этом следует искать причину «народности» русского старчества этого времени. И «гонения» на старчество, и конфликты оптинских наставников со своим епархиальным начальством или с духовенством соседних приходов были вызваны не столько «непониманием» сути старчества (как это часто объясняли ранние жизнеописания старцев), сколько тем, что старческое руководство, открытое для всех верующих, вступало в противоречие с нормами благочестия синодальной эпохи.

Переписка о Ефросинье прекрасно иллюстрирует еще одну важную деталь. Обратим внимание, что оптинцы во всей этой истории оказываются своего рода пассивной, страдающей стороной. Инициатива в обращении старческого руководства лицом к миру исходила вовсе не от оптинских старцев, а от их богомольцев. Особая роль оптинского старчества — это реакция оптинских прихожан и паломников на кризис синодальной системы, который поразил первичный элемент церковного организма — приход. На это проницательно указал И.К. Смолич. По его мнению, не внутренняя логика развития духовного делания заставила старчество выйти за монастырские стены, а духовные потребности православного народа, переставшего находить удовлетворение в приходской жизни. Не старцы идут к народу, а народ начинает идти к духовным наставникам, стремясь найти и находя у них то, что раньше мог получить в полноценной приходской жизни, в общении со своим приходским священником:

«Возникает реакция на обмирщение: народ обращается к началу своего религиозного прошлого, к сути православной аскетики — духовному богатству опыта древних отцов. Старчество, первоначально сосредоточившееся внутри монастырских стен, выходит из монастырских ворот в мир. Но только в монастыре могло оно воспринять правильные религиозные идеи, чтобы руководить потом людьми в миру».

Церковная реформа Петра I затронула не только высшее церковное управление, заменив Патриарха Святейшим Правительствующим Синодом. Она имела и другие долгосрочные и пагубные последствия. Так, проходившая в ее рамках жесткая регламентация приходской жизни превратила храм в место «духовного» надзора за паствой; урезание имущественных полномочий прихода сделало невозможным для приходской общины участие в общих делах — благотворительных или образовательных. Фактически это свело приходскую жизнь только лишь к богослужению. Запрещение выборности духовенства и постепенное превращение его в сословие, служение которого передается по наследству и превращается прежде всего в способ добыть средства к существованию, приводили к отчуждению верующих от их приходских пастырей. Так называемая реформа благочестия, ограничившая «обязанности» христианина небольшим набором формальных требований (наиболее известные — ежегодные обязательные исповедь и причастие), не только снизила планку народного благочестия, но и требования, предъявляемые к приходским священникам, сведя их пастырские обязанности к исполнению ряда формальных процедур, навязав им не столько духовную, сколько административную функцию. Разобщение приходского духовенства и его паствы, деградация общинной приходской жизни сделали неизбежным то, что в поисках подлинной духовной жизни верующий народ потянулся к монастырям, а в них — к опытным духовным наставникам.

Причину этого обращения к монастырским наставникам ярко и без утайки обрисовал основатель оптинского старчества преподобный старец Лев в своем ответе одному соблазняющемуся протоиерею, упрекавшему старца в том, что тот занимается его, а не своим делом:

«Что же, о. И., и правда; это бы ваше дело. А скажите-ка, как вы их исповедуете? Два-три слова спросите, вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, вникнули бы в их обстоятельства, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда с ними заниматься. Ну, а если мы не будем их принимать, куда же они, бедные, пойдут со своим горем?»

Восполняя эти недочеты своих собратьев — приходских священников, преподобный Лев Оптинский принимал всех и был для народа «пуще отца родного». «Мы без него были бы, почитай, сироты круглые», — говорили о нем поселяне Смоленской губернии.

Впрочем, в этом потоке мирян, ищущих старческого окормления, не было ничего принципиально нового. Обратившись к памятникам христианской письменности, мы увидим мирян-паломников и даже мирян — духовных детей и у древних старцев Египта и Палестины. Принципиальной, качественной границы между древним и оптинским старчеством в этом отношении не было. Различие заключалось в другом — в том значении (функции), какое старчество в силу различных исторических условий имело для верующих-мирян средневекового христианского Востока и России XIX века, в той роли, какую ему приходилось играть в церковной жизни этих регионов и этих эпох. Древнее старчество христианского Востока посвящало себя, прежде всего, руководству решившимися всецело посвятить себя внутренней, духовной жизни. Русское старчество синодального периода, помимо этого, утешало многих скорбящих, поддерживало споткнувшихся, компенсировало недостатки, изъяны церковной жизни, что были обусловлены исторической ситуацией

Отметим при этом, что такие периоды «выхода» в мир имели место в истории православного духовного руководства и ранее XIX века, они не были спецификой исключительно русской церковной истории. Так, по мнению автора «Пастырства монастырского», византийское старчество совершило подобный «выход» в мир в иконоборческую эпоху. И это также было обусловлено историческими обстоятельствами, а не внутренней логикой развития духовного делания, ведь тогда духовные руководители активно обращаются к окормлению мирян, стремясь противодействовать пропаганде иконоборцев:

«Если в прежнее время монастырские старцы не отказывали мирянам в духовном руководительстве и принятии исповеди, то теперь они сами ищут этого руководительства и духовно-отеческой практики, служа Церкви и Православию».

Таким образом, «выход» русского старчества в мир был ответом на тот кризис, что поразил приходскую жизнь в синодальную эпоху, и инициаторами этого «выхода» были не столько сами старцы, сколько жаждавшие их окормления верующие миряне. Исходя из этого нам станет понятно, что оптинское старчество принципиально не отличалось от древнехристианского духовного руководства. Это было то же монастырское старчество. Все оптинские наставники были прежде всего старцами для иноков своего монастыря, они имели учеников среди братии, в Оптиной практиковалось ежедневное исповедание помыслов. Но отвечая потребностям верующего народа всех сословий, они были доступны и для приходящих в монастырь мирян, а в силу исторических условий этот поток паломников в монастырь был исключительно широк, ощутимо шире, чем у древних старцев.

(Беглов А.Л. «Старчество в церковной традиции. Часть 7. Русское старчество XIX века: новое или святоотеческое?», http://www.bogoslov.ru/text/449988.html)

12. Борьба большевиков с христианством. Новомученики. Разрушение храмов и христианского уклада жизни в России. Условия существования Церкви в Советском Союзе. Восстановление храмов и монастырей, развитие религиозного образования и социального служения Церкви.

В 90-х годах Россия завершила один период своего исторического существования и начала другой. Чувство этого дано почти каждому. Но какие более разумные аргументы есть у нас, чтобы утверждать о конце одной эпохи и начале другой? Здесь не обойтись без обсуждения смысла закончившегося периода коммунистического правления. Только осознание этого смысла, принципа единства этого периода времени позволяет увидеть в текущей эмпирии действительности четкие грани времен и сроков.

Кому принадлежит авторитет в определении этих периодов истории? Ближайшим образом, конечно, тем, для кого изучение истории является профессиональным занятием. Однако, подход историка к изучаемым событиям всегда опосредован определенной философией истории. В зависимости от «исповедуемой» философии истории одни и те же исторические сумерки могут истолковываться и как рассвет, и как закат… Переживаемое Россией последнее десятилетие в зависимости от общемировоззренческой ориентации можно истолковывать и как простое следствие развала СССР, – и тогда перед нами встает мучительный вопрос: а остались ли еще в России после 1991 года какие-то духовные и материальные скрепы, способные удержать от дальнейшего развала и саму Россию? Но можно понять и как драматическую попытку стать «цивилизованным государством», – хотя целесообразность и оправданность этого стремления достаточно сомнительна: а так ли уж нужно стремиться «варварской» будто бы, России в семью так называемых «цивилизованных государств»? Где та авторитетная инстанция, которая выберет единственно правильную философию истории и вынесет окончательное суждение и о прошедшем периоде, и о смысле настоящего?

К счастью для России, она имеет такую авторитетную инстанцию в лице Православной Церкви. Церковь, как богочеловеческий организм, как хранительница благодатного Света, просвещающего и сердце, и ум человека, имеет возможность соотнести все историческое с нормами Абсолютной Истины, явленной в ней. И хотя уяснение деталей исторического процесса, как и разработка целостной философии истории остаются для церковной мысли не менее трудной задачей, чем для секулярной науки, все же рассмотрение истории в свете церковного опыта истины позволяет увидеть главное, ноуменальное в изучаемой исторической эмпирии, позволяет подвести итог прошедшему, увидеть его, так сказать, sub specie aeternitatis.

Историческая действительность сложна и многообразна. Так и 70-летняя история советского режима имеет много сторон, может изучаться в разных аспектах. Здесь было все: и успехи индустриализации, и победа в Великой Отечественной Войне, и мощная советская наука, обеспечившая создание стратегических ядерных сил, выход в космос; были здесь определенные успехи и в социальной политике, образовании, здравоохранении. Но была и гражданская война, как война со своим народом, отнюдь не закончившаяся с победой «красных» над «белыми», был рабский труд и миллионные жертвоприношения ГУЛАГ'а, постоянно низкий жизненный уровень трудящихся масс, органическая неспособность власти, связанной догмами своего учения, решать экономические и национальные проблемы, агрессивная внешняя политика, вдохновляемая утопией коммунистического учения, и устойчивое воспроизводство паразитирующего на своем народе класса партийной номенклатуры, которая, в конце концов, и погубила СССР. Есть множество pro и contra советского образа жизни, чем же мерить, что является здесь главным? Если оценивать советский период по успехам техники и науки, – точнее, естественных наук, – то тут было много значительного, истинный масштаб которого мы смогли по-настоящему оценить только сегодня, на фоне перестроечного развала всех сфер экономической и культурной жизни. Но если оценивать с нравственной точки зрения советскую действительность, то нужно со всей прямотой заявить: действительность эта была глубоко безнравственной.

«Ну, это вряд ли, – возразит нам какой-нибудь престарелый сторонник сегодняшней КПРФ, – уж, конечно, советская жизнь была нравственней, чем та, которую устроили сегодняшние «демократы». Посмотрите, что делается: проституция, наркомания, убийства среди бела дня! Неприкрытая пропаганда насилия и разврата на телевизионном экране! Разве что-то подобное можно было найти в СССР?» И он будет по-своему прав. Обвальная коммерциализация нашей жизни, эта вожделенная свобода «дикого капитализма» привели к серьезной моральной деградации общества. Современная жизнь России во многом контролируется и направляется мафиозными группами, навязывающими обществу свое понимание экономики, политики, культуры и морали. Это невозможно отрицать. И тем не менее…

У Церкви есть свое понимание нравственности. Ядром этого понимания является отношение к Богу. Это звучит несколько абстрактно, попытаемся это объяснить. У человека есть потребность веры, потребность веры в Истину. Независимо от того верующий человек или нет, эта фундаментальная антропологическая характеристика определяет жизнь любого человека. В силу безграничности свободы, дарованной Богом, человек не может без веры, он должен эту свою свободу на что-то «замкнуть», он способен умирить свое метафизическое беспокойство только «вписавшись» в некоторый мировоззренческий «проект». Это не исключает того, что человек может и не найти своего «проекта», своей веры. Но тогда он обречен на в высшей степени тревожное состояние безосновности, случайности своего существования, на переживание духовной «заброшенности»

Коммунистическая идеология эксплуатировала эту фундаментальную человеческую потребность. Эксплуатировала в том смысле, что беззастенчиво использовала ее для своих корыстных целей. Коммунистическая идеология есть идеология атеистическая, она не дает и не может дать этой фундаментальной человеческой потребности удовлетворения: Бога, Истину с большой буквы. На место веры в Бога она поставила так называемую «веру в светлое будущее». И огромные массы людей действительно верили в это!.. Точнее говоря, все, кто активно сопротивлялся насаждению этой веры, были в той или иной степени репрессированы, запуганы, уничтожены физически или морально. Остальные верили в вождей как в Бога!.. В обществе утвердилось своеобразное «коммунистическое благочестие»: какие-либо сомнения в «святости» вождей, насмешки над их слабостями, анекдоты были не просто неуместны, а «нечестивы» с точки зрения господствующей идеологии. И хотя последняя господствовала во многом благодаря «поддержке» вездесущих карательных органов советского государства, тем не менее у этой идеологии была своя последовательная логика, делавшая ее реальной духовной скрепой советской жизни. «Партия есть ум, честь и совесть нашей эпохи», – определяла себя коммунистическая власть словами Ленина. Но совесть, на самом деле, есть голос Божий в человеческой душе. Этим знаменитым лозунгом коммунистическая партократия открыто признавала, что ставит себя на место Бога. Эксплуатируя человеческую потребность веры, коммунисты вместо Бога давали человеку… вождей, вместо хлеба богооткровенного учения – камень идеологических догм. Коммунистическая идеология была идеологией человекобожества. осатанелого самообожествления человека. И лишь немногие в советском обществе, приближаясь к «Олимпу» правящей партократии с изумлением обнаруживали, что за благообразными, иконоподобными «ликами» коммунистических радетелей о трудовом народе скрывались преступные, хамские и развратные физиономии Сталиных, Хрущевых, Брежневых и т.д. Коммунистическая идеология была идолатрией, поклонением идолам и именно в этом состоит глубокая безнравственность этого учения и жизни, основанной на нем.

Говоря об идолатрии, мы обычно представляем себе изваяния из камня, дерева и металла, которым приносятся различные жертвы. Но идол – это не обязательно истукан. Идолатрией является поклонение любой твари вместо Творца, и может быть, наиболее страшным видом идолатрии, заставляющим сравнивать ее уже со временами антихриста, является поклонение человеку. Весь соблазн в том, что человек, сотворенный по образу Божьему, являющийся венцом Творения, может настолько опьяняться безграничностью своей свободы и творческих потенций, что забывает то, что и он имеет свою жизнь не от себя, а от Бога, что и он тварь и, причем, тварь падшая.

На глубочайший запрос человеческого сердца, на тот пьедестал, где душа человеческая ищет Истину и Святыню, коммунисты водрузили свои «святыни»: своих вождей, во всей «красе» грешной человеческой природы, помноженной на бесноватость агрессивного безбожия. В этом и состоит безнравственность идолатрии: осквернение высшей жажды человеческого сердца, жажды Истины, Любви и Красоты. Истина с большой буквы просвещает и животворит, ибо питает «сердце», ту духовную сердцевину человеческого естества, от которой зависит жизнь всего человека, и которая не может быть удовлетворена ничем, кроме Святыни Божества. Поэтому в людях, приобщающихся к ней, в христианских святых, в благодатных «батюшках» и мирянах Православия в той или иной степени воплощается эта полнота жизни, радости и истинной красоты. Святые лучатся этой преизобилующей в них жизнью и просвещают этим «Светом невечерним» все вокруг: «Радость моя, Христос воскресе! -встречает преподобный Серафим Саровский приходящих к нему для беседы. И обратно, поклонение идолам, служение им, тем более неистовое, чем все более опознается их онтологическое бесплодие и самозванство. «Люди могут ошибаться, но партия – никогда! Партия, Сталин во всем разберутся!» – твердили фанатичные коммунисты, попадая на ГУЛАГ. Все это так и оставляет сердце человека неудовлетворенным, «несытым», И что-то как бы смерзается в сердцевине человека, и жизненность его как бы сосредотачивается лишь во внешних, поверхностных слоях его существа… Человек превращается в своеобразного зомби', он жив, движимый некоторой волей, но как бы не своей, а сторонней. И это заметней тем больше, чем эта воля сильнее…

Именно христианские новомученики советского периода истории России высветили для нас ту глубинную, коренную безнравственность коммунистической идеологии и власти, как одного из худших видов идолатрии. Мученичеством своим они еще раз засвидетельствовали перед всеми людьми истинность христианства, как религии спасения и подвижничества, силою Божией преодолевающего все препятствия, все страхи, саму смерть. И этим же своим мученическим подвигом осветили они все вокруг себя, всех своих преследователей и палачей, выявили суть происходящего. Ведь все эти «антисоветские заговоры», «подпольные организации» и «связь с мировой буржуазией», за которые судили верующих все это было бредом и выдумками советской карательной системы, которой необходимо было как-то «легитимировать» собственную беспощадную борьбу за власть в терминах марксистско-ленинского «дискурса». На самом деле, христиане, – а православные, в особенности, в своей массе всегда были народом послушным, считающим смирение одной из высших добродетелей. Тем более поражает воображение, заставляет вспоминать о худших сторонах средневековья та жестокость, с которой преследовали и мучили христиан: вырезали на теле кресты, закапывали живьем, варили живых людей в котлах, «причащали» оловом… Чем же объясняется подобная жестокость? На самом деле, судили и истязали за то, что христиане смели в атмосфере торжествующей коммунистической идолатрии исповедывать какого-то другого, своего Бога, хранить Ему верность, и отказывались поклоняться советским идолам – вождям. Речь шла здесь, как и для первомученников времен Римской империи, как и всегда для христиан, не просто о лояльности власти, а об Истине, об истинном Боге и поклонении Ему. В некоторых свидетельствах о новомучениках эта. религиозно-метафизическая сторона происходящего выступает в ослепительно ярком свете. Вот что пишет свидетель расстрела 60 священников в июле 1933 года на Качугско-Нижнеудинском тракте: «Из числа палачей, кто-то спрашивал по очереди становившихся около ямы священников: «Вы последний свой дух совершаете, говори, есть Бог, или нет?» Ответ святых мучеников был твердый и уверенный: «Да, есть Бог!» Раздался первый выстрел. У нас, сидящих в палатках, сердца бились… Раздался второй, третий выстрел и т.д. Священников по очереди подводили к яме, стоявшие около ямы палачи каждого священника спрашивали – есть ли Бог? Ответ был один: да, есть Бог! Мы живые свидетели видели своими глазами и слышали своими ушами, как люди перед смертью исповедовали веру в Бога»

Христианские новомученики России своим подвигом высветили для нас эту центральную истину советской истории: коммунистическая власть была властью, боровшейся с Богом. Эту истину о революционных партиях России христиане понимали задолго до 1917 года. После Первой русской революции 1905 года это понимание стало проникать и в умы лучших представителей интеллигенции, после долгих и бесплодных мировоззренческих блужданий возвращавшихся к христианским истокам русской культуры («Вехи»). Однако, ядовитая и лукавая коммунистическая демагогия прельстила многих, порой, даже, и не самых худших. Народническая составляющая коммунистической идеологии умело эксплуатировала все: и соборные традиции русского народа, и реальные недостатки русской монархии, и стихийное толстовство русской интеллигенции. Коммунистическая власть старательно гримировалась под образ защитницы трудового народа, наследника всего гуманного и прогрессивного, что было в русской истории… И нужна была кровь новомучеников, брызнувшая на парадные мундиры самозванной власти, чтобы вскрылась перед всем миром правда: большевистская власть была борьбой с Живым Богом! Ибо при всех своих успехах очень трудно было этой власти идти против «Божьего рожна». Нужно было как-то «вынуть» из человека его совесть и заменить ее партийными постановлениями, резолюциями, мнениями… Нужно было «выковать нового человека», очень напоминавшего тех «чугунков» советских вождей, которые обильно усеяли землю России в советский период ее истории…

Именно христианские новомученики в подвиге своем еще и еще раз явили России и всему миру, что есть истинная жизнь, что есть Истина и истинный Бог. Новомученики явили в себе тот Божественный Свет, который единственно дает возможность истинного понимания происходящего. Это был и определенный суд над миром и историей. «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий делающий злое ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Иоан. 3,19-21). И поэтому прославление новомучеников есть не только долг и торжество внутрицерковной жизни Православия, но и необходимый акт соборной общественной жизни России. Прославление новомучеников, обращение к их светлой памяти просветляет всю нашу жизнь, помогает пониманию происходящего, зовет к изменению нашей сегодняшней жизни.

Особое место занимает долго ожидаемое большинством православных России прославление царственных мучеников: государя-императора Николая Александровича, наследника царевича Алексея, императрицы Александры Федоровны, дочерей царской четы: Марии, Ольги, Татьяны, Анастасии. Низвержение царской власти в 1917 году было свержением богопомазанной исторической власти России. В этом свержении, как и в последовавшем через год убийстве царской семьи, как и при отцеубийстве, было совершено преступление не только против человека, против носителя этой власти, но и преступление против Бога, Которым благословлялась эта власть. Преступление это было совершено безбожной коммунистической властью по прямому указанию ее вождей. Однако, возможным это беззаконие стало из-за попустительства всего народа, впадшего под влиянием революционной пропаганды в духовное беспамятство. При всем честном народе царь-отец этого народа был сначала самозвано низложен, потом арестован и, наконец, зверски умерщвлен со всей своей семьей. Сам царь и вся его семья встретили это испытание с истинным христианским смирением: не проклиная, а молясь за своих мучителей, за свой впадший в революционное искушение народ, стараясь по мере возможности вразумить его и отрезвить.

Царская власть всегда была тяжелейшим крестом, выпадающим на долю человека. Именно так всегда понимало царскую власть русское самосознание, и именно поэтому всегда молился русский народ о благодатной помощи царю свыше. Император Николай II вместе со всей своей семьей подвижнически нес этот крест, вплоть до самого конца – насильственной смерти от самозванной, преступной и безбожной власти. Прославление царственных мучеников есть одновременно и акт покаяния народа, есть важнейший акт отрезвления и духовного выздоровления России. Прославление царственных мучеников есть всенародное разъяснение апостольской формулы: «Несть бо власть, аще не от Бога!» (Рим. 13,1). Не в том смысле, как иногда неправильно истолковывают это, что любая власть от Бога, а в том, что даже и ниспровергнутая, законная богопомазанная власть восстает из мертвых славой христианских мученников, а самозванная и безбожная, даже и в торжестве своем трепещет, предчувствуя возмездие, и вскоре рассеивается как дым, оставляя после себя только разрушения, горечь и позор в памяти народной… Прославление царственных мучеников есть акт умудрения народа, есть осознание народом божественной природы власти, «дела священного и страшного», есть новое напоминание всем утопистам и самозванцам: «Несть бо власть, аще не от Бога! «.

Хочется надеяться, что прославление новомучеников займет достойное место в деяниях Архиерейского Собора приближающегося юбилейного 2000 года. Да раздастся над просторами всей России мудрый и авторитетный голос Русской Православной Церкви, голос соборного сердца русского народа! Голос, зовущий к очищению покаянием, к мужеству веры, и с Божьей помощью, к новому историческому творчеству!

Владимир Катасонов «Христианские новомученики и история России в XХ столетии», http://www.pravoslavie.ru/29213.html)