Кот в сапогах, он же – обутый кот,

он же – домашний Зверь, подробнейшим образом был проанализирован нами в главе, посвященной разбору соответствующей сказки Шарля Перро. Символизирует идеальный объект вторичного либидного катектирования у девочки, приемлемый с точки зрения требований ее отцовского и материнского комплексов.

 

КОШКИ-МЫШКИ,

или «Давайте кастрируем Кота!»: символическая игра, архаические корни которой, краткие правила и комментарий к одному из матчей можно найти все там же – в главе, посвященной анализу сказки «Кот в сапогах». Остается невыясненным только один аспект поединка Кота с Людоедом. А именно – в чем заключается символический смысл превращения Отца-Людоеда в маленькую мышку. Дело в том, что по-французски «мышь» и пишется и произносится точно так же, как и «улыбка». Рано или поздно грозный отец перестает «рыкать аки лев», расслабится и улыбнется. Вот тут-то ему и конец! Недостающие детали и психологические нюансы игры можно почерпнуть из незабвенного «Заката» И.Бабеля. К женским сказкам игра в Кошки-Мышки имеет весьма косвенное отношение: знание ее основных правил есть своего рода техника безопасности, без знания которой эксплуатация Обутого Кота просто невозможна.

 

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

– символ менструальной травмы, к которой сказка начинает готовить девочку с самого раннего возраста, привязывая грядущий травматизм с еще пережитыми травмами рождения и орального отказа. Наличие у героини Красной Шапочки служит поводом для стыда и тайной гордости приобщения к таинству грядущего материнства (в Корзинке у девочки с бутылочкой красного вина, т.е. с кровью, начинает соседствовать Пирог, т.е. символический ребенок). С одной стороны Красная Шапочка вызывает на себя огонь мужской сексуальной агрессии (некий сказочный атавизм периода течки у животных); с другой же стороны – дает культурную неприкосновенность («табу менструальной крови»).       

Сюжетно и символически сказка о Красной Шапочке определяла наши массовые реакции и страхи, лежала в основе конфронтационной идеологии, делившей весь мир на светлую Родину и темное волчье враждебное окружение, и даже публично разыгрывалась на Красной площади в виде ритуала смены караула Охотников у мемориальной бабушкиной избушки – Мавзолея. Героиня «Красной Шапочки», с которой всем нам положено было идентифицироваться, это и есть ненавистная русской сказочной традиции «родная дочка», которая, попав в избушку лесной старухи, не начинает, как положено, работать – убирать, топить баню и пр., а заваливается в койку отдыхать. Не мудрено, что бабушка при этом оборачивается серым волком и сжирает маленькую ленивицу. Но вся мораль смазана финалом: доблестные охотники выпускают девчонку из волчьего брюха, берут ее под свою опеку и на всю жизнь превращают ее в «советское», т.е. зависимое, несуверенное, но зато – сугубо «родное» существо.

ЛЕС

Занимает большую часть территории сказочной страны, где расположен дом лесной Старухи, где высятся над деревьями башни Замка кастрации, где воют страшные Волки и охотятся прекрасные Принцы. Лес символизирует внутреннее сопротивление ребенка собственному развитию, архаику первобытного страха, ощущения заброшенности и одиночества. Границы Леса как бы очерчивают линию обрыва ребенком эмоциональных связей с родителями, область вынужденного «побега в себя» (см. сказку «Колобок»). При глубочайшем оральном регрессе Лес поглощает даже Дом Родной, который при этом трансформируется в жилище Людоеда, ласковая жена которого откармливает ребенка на убой (см. сказку «Мальчик с пальчик»). Атмосфера темного Леса как нельзя точно передает душевный настрой маленького человечка, мучительно пробивающегося по пути индивидуации: страшно, одиноко, дискомфортно, но надо идти вперед на мерцающий вдали огонек, чтобы не остаться в этом кошмаре навсегда.

ЛЮДОЕД

обычно обитает в лесном жилище, что архетипически сближает его фигуру с символикой архаической зверофобии (образом Хозяина Леса). Людоед символизирует отца, фантазийно изуродованного ревностными прегенитальными переживаниями ребенка. Травма орального отказа фиксируется в психическом мире детской души в виде каннибала-соперника, захватившего (поглотившего в себя) идеальный материнский объект. Защитно оборачивая ситуацию оральной неудовлетворенности, сказка предоставляет ребенку фантастический образ Людоеда для проективного отыгрывания страхов, блокирующих порожденные оральным упреком по отношению к матери агрессивные желания. Вторичность, производность Людоеда (как и любого другого отцовского образа) от первичного, опорного материнского объекта наглядно подтверждается оборачиванием ситуации «поглощения» ребенка Людоедом. Выход из его брюха сопоставим с динамикой травмы рождения, но, в отличие от естественной символики рождения (водной, почвенной или птичьей), символика выхода из людоедской утробы всегда обусловлена появлением четких приоритетов в системе отношений господства и подчинения. Речь явно уже идет не о телесном рождении, а о начале индивидуации как рождения человеческой личности, изначально нагруженной социальными запретами и предписаниями.

Само по себе поглощение ребенка Людоедом символизирует, таким образом, блокировку процесса индивидуации, совпадая при этом с механизмом принудительной интроекции, проводимым родительским объектом (т.н. комплекс Кроноса). Избежать такой интроекции практически невозможно, ведь на ее фундаменте зиждется основа здания родительской любви к ребенку (особенно – материнской). И потому сказочная культура предоставляет ребенку образ Людоеда в качестве средства, стимулирующего процесс индивидуации как бегства из Родного Дома тупикового материнского симбиоза. Работает простая двухходовая комбинация: сначала нагнетаются и телесно привязываются к былой травме орального отказа упреки в адрес матери, а затем эти упреки концентрируются на замещающем объекте – Отце-Людоеде. Мать же в итоге идеализируется и становится целью индивидуального развития: для мальчика – объектной целью, для девочки – идентификационной.

В качестве неизбежного отхода описанной процедуры остается фантазийный образ «отца-страшилки», который, в свою очередь, играет роль фантома страха, подкрепляющего культурные запреты (типа Синей Бороды). Ликвидация этого отхода процесса индивидуации как раз и является основной задачей эдипова периода: мальчик убивает "отца-страшилку", девочка же превращает его из Чудовища в прекрасного Принца.

ОХОТНИК

– промежуточная фигура между Волком и Принцем. Охотник уже не опасен, он убил в себе Волка и вспорол ему брюхо, т.е. отрекся от каннибалистской агрессивности. Но он пока еще человек Леса и в данном своем качестве не способен на отыгрывание эдипальных переживаний ребенка. Шарль Перро не склонен чрезмерно усложнять объектную символику: в его сказках охотятся только Принцы. В целом же сказочная культура в образе Охотника выражает сконцентрированный эротический импульс традиционной маскулинности (коитус как убийство), который должен быть уловлен героиней и окультурен, смещен по цели.

ПЕЧЬ

– символ продуктивного материнского лона, теплота которого противоположна сырости и холоду Колодца. Печь – непременный атрибут всех символических конструкций, относящихся к структуре материнского комплекса: от Родного Дома до лесной избушки Бабы-Яги. Быть засунутым обратно в Печь по воле злой ведьмы – значит раствориться в материнской воле и отказаться от собственных желаний и собственной индивидуальности. Для девочки это, в принципе, допустимо (вспомним Золушку, которая даже спать ложилась на теплую печную золу, т.е. стала подопечной любимицей Старой Тетки); для мальчика же такая тотальная регрессия недопустима и он противостоит ей как только может.