Осенние размышления о потопе

О.Р.

Через осенние дожди,

Через Казань, через Сарапул

Ты на меня не ворожи,

Пока еще звезда дрожит,

Пока я не взошел по трапу,

Хотя давно готов ковчег,

Да голубь с вороном в раздоре…

И я – последний человек

На стыке всех земных историй.

 

И, выйдя в тамбур покурить,

Под тусклой звездочкой вагонной

Вдруг рвешь связующую нить,

А небо продолжает лить

На стол страны огромной.

 

Пасьянс из листьев на земле,

Не разберешься в серой массе:

Вон там король, а там – валет

Червовой иль бубновой масти.

 

Через осенние дожди,

Через Сергач или Калугу

Ты на меня не ворожи,

Пока еще звезда дрожит,

И жизнь моя бежит по кругу.

 

Но вот уходит мой ковчег

Куда-то в сторону Европы…

И я – последний человек

Из тех, что жили до потопа.

 

Через осенние дожди…

***

 

Беспризорная русская речь

На просторах страны затерялась.

Остается поэтам лишь малость –

Хоть частицу ее уберечь.

 

Будет снежною хрупкою сечь,

Опрокидывать ветром в потемки.

Кто бы знал, что в родимой сторонке

Так причудлива русская речь!

 

И, премудрости книжной учен,

Я под крышей случайного крова

Вдруг ловлю стариковское слово,

Понимая, что сам ни при чем.

 

Ни при чем, ибо верил другим,

Тем, кто в радио-, телеэфире

Рассуждал о России и мире,

Но не видел такой вот пурги,

 

Не сидел на завалинках изб,

Не крутил самокруток в беседе –

По России на велосипеде

Проезжал, как обычный турист.

 

Словно грозный, неведомый лик,

Будто церковь в житейском болотце

Или звезды дневные в болотце –

Зачарует вдруг русский язык.

 

Станет, ясно, тоскуем по ком –

Колобродим, беснуемся, любим,

Чтобы сжатые дрогнули губы, -

Значит, вечно отныне живем.

 

Владимир Фролов

 

Родился в 1957 г. в Сарапуле. Образование среднее. Некоторое время учился в Механическом институте г. Ижевска (ныне ИжГТУ) и на филологическом факультете Удмуртского государственного университета. Работал фотографом, грузчиком, сторожем, портным.

    Публикуемые тексты воспроизводятся по источникам: «Дыханье» (Ижевск, 1997), «Луч», сайт «Поэзия.ру».

«Этот мир, на тебя безрассудно похожий…»

 

Моя жизнь

                                          О.

 

 Это может быть вера с надеждой

 или сладость последнего срока

 На прощанье с любовию нежной

 или же нелюбовью жестокой

 Это может быть стойкая жажда

 сумасшедшего позднего счастья

 Это долгие дни что однажды

 перестанут идти или мчаться

 Это можешь быть ты на закате

 Аллилуйя мой Бог Аллилуйя

 Это наши святые объятья

 наши зыбкие поцелуи

 Это наши сожженные лица

 то ли временем то ли войною

 Это может и не случиться

 и небрежно пройти стороною

 Это могут быть детские письма

 и весенние хрупкие звуки

 И осенние нервные листья

 и твои драгоценные руки

 Это все и священный твой голос

 и насмешливый смех серебристый

 Это мною украденный волос

 баснословный и золотистый

 Это и беззаботная прелесть

 твоего долгожданного тела

 Это дни что давно мне приелись

 это ночи без сна и без дела

 Это крепкий томительный запах

 верный запах созревшей ромашки

 Это север и юг это запад

 и восток без крапленой рубашки

 Это поезд в далекие страны

 увозящий тебя почему-то

 Это вспыхнувшая и так странно

 не кончающаяся минута

 Это летняя ночь Мендельсона

 это траурный рокот Шопена

 Это все чем я жил беззаконно

 и узнал свою нищую цену

 Это может быть новый порядок

 неудавшейся начисто жизни

 Это ветер полыни так сладок

 и тоска по тебе как отчизне

 Это память моя или совесть

 это все чем владею на свете

 Это честная скудная повесть

 о пропавшем счастливом билете

 Это бархат твоей светлой кожи

 это и мотылек над водою

 Это все что на счастье похоже

 но впервые зовется бедою

 

 На барометре сухо и ясно

 и земля замирает от жажды

 Это лишь оттого и прекрасно

 что проститься придется однажды

 Только это не канет не канет

 в глубину потемневшего неба

 А всегда и найдет и достанет

 где б ни жил я и кем бы я не был

***

Еще позавчера шумел камыш,

 Сейчас в печи трещит, искрит и рвется,

 Но греет — не декабрьская ли тишь

 Свободой долгожданною зовется...

 И под руку российскому уму

 Предпраздничность безветрия, безвестья,

 Безвременья — отчасти потому

 Душа хмельная снова не на месте:

 В кустах, крестах с молитвой на устах,

 Снегах чужих, пустынях раскаленных,

 В бегах иль соблазнительных местах,

 Не столь родных, насколько отдаленных.

 

***

 

 Словно бублик на жарком песке

 (Волга-реченька, не в обиду) –

 Загораю на Каме-реке,

 Простодушно исчезнув из виду.

 Кроме фруктов, небес, овощей

 Ничего в мире не замечаю…

 Но сердитых язят да лещей

 И кормлю, и порой улещаю.

 

 Гляну вдаль – ни хрена не пойму.

 В душу свистну – ни дна, ни покоя.

 Ветерок одинок по уму

 Да винишко полусухое,

 Да великая Кама-река,

 Простоватая словно тальянка

 Или беженка-Малика –

 Персияночка-полонянка.

 

 Бурлаки не грозят бечевой…

 Ох, невольная душка-свобода!

 Ах, дымок горьковат кочевой!

 Ух ты, матерный трепет народа!

 И дубинушка ты не моя,

 Просвистел я тебя и прошляпил…

 Ухнем, щедрости не отмоля,

 Эх ты, Федор Иваныч Шаляпин…

***

 

К закату свободна река и наивно темна;

 А тронешь ее – небеса пробегут чередою

 Ночей близоруких – качнется спросонок луна

 Под ивою сирой – затрепетавшей водою.

 И дрогнет осинник, краснея, живой и живой –

 Так охолонись, сгоряча наугад растирая

 Бездомное сердце колючей октябрьской травой

 В апостольском инее засветло щедрого рая.

 И пусть холода и гонимые кем небеса

 Пустырником жгут и крапивой холеные руки –

 Поземка, котомка, полынь, полынья, береста –

 Закат на лету рассыпая в рассветные звуки…

 

***

 

 Развалинами бродят облака –

 С весною на путях и перепутьях

 Часовенка привалом облекла

 И непутевых странников, и путних.

 Просторно сердцу и пустым рукам,

 Как будто вековал в каменоломне –

 Доверься свежести и островкам

 Небес в освободившейся часовне.

 

 Ведь подгулявший выспится пиит

 В развалинах и мартовском кювете –

 И снег как мост над вечностью скрипит

 И облака – кочующие дети

 Из озорства свободны по пути

 Остановить теченье небосвода –

 И за руки тебя перевести –

 Сомлевшего шута и нищеброда.

***

На садик мой не напасешься краски,

Чтоб выделить хотя бы колорит.

Шиповник ли, анютины ли глазки,

Лазурь и охра – все огнем горит,

Трепещет, рассыпается и тает

В непослушанья гордой нищете,

Пока случайно жизнь не обретает

Рассвет на снисходительном холсте.

 

Художества дремучее пространство

И редкое глухое торжество –

Расшевелив спокойное пространство,

Перепугаться щедрости его –

И ветром ускользая над долиной

Иль пеплом по дороге столбовой,

Земле оставить непоколебимый

Испуг небес, покинутых тобой.

 

***

 

 Запомнить и забыть вчерашний кавардак -

 Квартирка в хрустале от развеселой пьянки…

 И Боже мой, какой безумец и дурак

 Не перебил часы – как судовые склянки…

 

 А как же был хорош в шампанском ананас

 И персики нежны и холодны как хлопья

 Воинственной зимы, и ангелы на нас,

 Завидуя и злясь, глядели исподлобья.

 

 А мы, судьбу свою доверив небесам,

 Умеющим хранить живой, медвяный, хлебный

 Свободный вздох земли, цедили – как бальзам –

 Спасительный портвейн, грошовый, но целебный.

 

 Так выпьем за любовь и скомороший дух,

 На молодом спирту настоянный, высокий!..

 Да было б все как есть – ни жалоб, ни прорух,

 Да в небе облако... иль ангел одинокий…

***

Эх, где-нибудь в туретчине, в кофейне

Пить кофе, не мечтая о портвейне

Домашнего, казанского разлива,

И улыбаться солнышку, и живо

Очухаться среди роскошной вьюги –

Ни мокко, ни портвейна, ни подруги,

Ни Ирода, ни счастья, ни Хусейна

На снежных волнах камского бассейна.

 

***

 

 Не меня привечает столица.

 И своё отбродив, неспроста

 Вновь не вижу, куда прислониться,

 Приторчать у какого куста.

 

 На гулящих московских вокзалах

 Под прицелом пространства стою –

 Я – пылинка из многих, из малых…

 Но выстаиваю, не сдаю –

 

 Общежитие, табор, больница,

 Каталажный нежданный покой…

 И меня провожает столица

 Не икоркой, так коркой сухой.

 

 Свет дорожный площаден и резок.

 И пред ним, в ожиданье вины

 Привередливый лишний довесок

 И хребет беспощадной страны.

 

 

***

В стране беззащитной правители холят обжор,

 А лишним скитальцам шутя подсыпают отраву

 В стаканы и плошки. Дремучий какой дирижер

 Здесь палочкой машет по важному чину и нраву.

 

 Не зря иногда задерешься бежать второпях

 Из шумной харчевни – не допив, не перекрестившись,

 В дверях усмехаясь – ты славно зажился в гостях,

 На воле затейливой и дармовой закрепившись.

 

 И в ночь пропадаешь надолго, сама простота

 И щедрость блаженного неутоленного духа,

 Дурачась в сердцах: - неужели не ждет у Христа

 За пазухой честная стопка и хлеба краюха?..

 

 Бежать так бежать – под невинный пастуший рожок,

 На вызов гобоя, за трепетом меркнущей флейты…

 И лучше весною, безумно наивный дружок,

 Где пазухи листьев так гостеприимны и клейки.

 

 Но кто утвердит, что вернее – сума иль тюрьма?

 Так чашу дохлещем и общую участь разделим,

 Как добрую Францию ветреник Гаргантюа

 Любезно делил с обездоленным Пантагрюэлем.

 

***

 

Сограждане не спят в ночи субботней,

А двери запирают на засов,

Пока гуляет по-над подворотней

Проворная орава Гончих Псов.

Слегка утихомирилась малина

И ни души – ни Бога, ни ворья…

Во рву калина словно балерина

В отставке среди хлама и старья.

 

Давно ли по сомнительным бумагам

Здесь правит Демос как бухарский хан

Да призрак коммунизма с белым стягом

Лакействует, пугая горожан, -

Смущая горсткой древнего изюма,

Подсушенной и пущенной в обрат,

Когда иссякнет ночь и жизнь безумна

Врывается в обетованный град –

В терновый мир, изнеженный любовью

По балочкам и потайным углам,

Где утром продают бифштексы с кровью

И хлеб с грехом полночным пополам.

 

Не удивляйся – сущее всего лишь

Закланья агнца временный обряд,

Потерянный средь игрищ или сборищ

Юродивый неведомый собрат.

И все мы, видно – калики, уроды,

Чтоб задыхаться в воздухе пустом,

В объятьях крепких сладкой несвободы

Очнувшись под калиновым кустом.

 

И ты, наверняка, эпикуреец,

В раю купивший место за трояк,

Под тесным и великим сводом греясь

Среди волхвов и царственных бродяг.

И что тебе – гремучие запоры

И желтые зрачки полночных псов –

Когда мечтаний розовые горы

Бегут под парусами облаков,

Спешат как после судорожной пьянки

Работники по семьям и домам…

И падают, дрожащие подранки,

К равнинам вольным и родным холмам.

***

 

 Уснули рынок и завод,

 Степенный и лихой народ –

 И небоскребы, и бараки.

 Юдолью худа и добра

 Гуляют звезды до утра

 И беспризорные собаки.

 

 Спит пограничный караул

 И Кремль с устатку прикорнул

 Священным нищим-городничим.

 Слетишь с последнего ума –

 Храпят и люди, и дома

 В непротивлении привычном.

 

 Кому веселья ни повем –

 Не растревожу, и зачем

 Безмерны глупости гадаю –

 Почто не вою на луну,

 Ленивую свою страну

 Во сне почто не покидаю…

***

 

 Гудки и хрипы тепловоза

 С утра, как водится, не в тему…

 Но есть официантка Роза,

 Похожая на хризантему.

 

 Передник, желтенький кокошник,

 Глаза как синие кулисы…

 И будь я барственный киношник,

 Свежее б не искал актрисы –

 Ругательства и комплименты,

 Приязнь к навару и буфету,

 И подгулявшие клиенты,

 Сходящие на нет как в Лету.

 

 Пускай служанка недолива

 Наполнит новую рюмашку –

 Я закажу вдогонку пива,

 А Розе подарю ромашку –

 За слабости и своеволье,

 За то, что Роза-хризантема

 Царит над грешною юдолью

 Звездой ночного Вифлеема.

***

Слега подсохший бутерброд

И важный запах пива с воблой…

В пивной потерянный народ,

Сговорчивый и полноводный.

Крутая горечь сигарет.

Мысль широка, неприхотлива –

Бессмертных нет и смертных нет –

Есть пара крупных кружек пива.

 

Взлохмаченный святой народ

Кругом, а не пивная пена,

И дым течет наоборот

И утончается степенно –

И посреди пустынных глаз

В сыром кутке у тети Липы

Ты вновь калиф, пускай на час,

И пообок – одни калифы!

 

 

***

 В городских беззаконных и тесных дворах

 С темнотою – звенит вопиющего глас.

 Беспощадный – совсем не за честь или страх –

 В наказанье, прощенье, надежду, отказ?..

 

 Только черта какого бродяга орет,

 Когда время владычествовать соловью,

 И согражданам восхитительно врет,

 Как шалил пилигримом в аду и раю?..

 

 Что рулады его… В клетке и под замком

 Жизнь – малиновка, пеночка, Божия тварь –

 Бьется, льется, колеблется флейтой-дымком,

 Разоравшегося удивляя едва ль.

 

 

***

Куда бегут тропой шакалы и верблюды –

Туда и жизнь спешит, на первый водопой,

Чтоб жажду утолив с ладони без посуды,

Счастливо подмигнуть сумятице мирской.

 

Средь наций и племен недолго обознаться,

Чья верность времени свободна и груба –

Какого рубежа искать и с кем брататься,

Коль не с кем разломить дорожные хлеба.

 

Поделимся с тобой, рассеянный мой ослик –

Ты вовсе вислоух – попробуй обмани

С поста иль голоду – покой вернется после,

Когда сбегут домой скитальческие дни –

 

Найдется водопой у караван-сарая,

Чтобы обоим нам в охотку выбирать –

Чью волю дать себе в пустых предместьях рая

И сладко умереть, не смея умирать.

 

***

              И петь тебе дано о реках вспять потекших

и о мостах, воздвигнутых на них…

                                          Плиний младший

 Когда к тебе полоска света

 заглянет из-за штор с утра

 И подтвердит границу лета –

 не обольщайся, что пора…

 И, пасынок второго Рима,

 о Риме третьем не грусти,

 Блуждая мысленно и зримо

 по августвующей Руси.

 Пусть твой наперсник – славный явор

 темнеет больше от того,

 Что ты, ученый бывший варвар,

 не обрываешь ничего

 В похолодевшем доме, в мире –

 и уморительнее нет –

 Арабской, римской ли цифири

 из бездны или в бездну лет.

 

 Дни августа тебе поближе

 декабрьских, и какие дни!

 Не фантазируй, посмотри же,

 куда отправятся они.

 И утренник вещуньи Анны

 да будет холоден и тих

 И набормочет вьюжный, странный,

 пространный, слишком зимний стих,

 Неосторожный и колючий,

 жестокий как февральский наст,

 Прекрасный как счастливый случай,

 нас избавляющий от нас.

 

 А эта слабая полоска…

 иль нить. Прими ее, смеясь

 Над временем, решившим броско

 тобою обозначить связь.

 И обернись к началу лета –

 а вдруг за молодым, за ним –

 Такая же полоска света,

 и розов мир, и обозрим:

 

 И самый первый Рим разрушен,

 второй – на радостях спился,

 А третий – юн и безоружен

 и презабавное дитя.

 И ты – его послушник, данник,

 и скоморох, и – пилигрим,

 Из Рима первого изгнанник

 и мести преданный вторым,

 Но не дорвавшийся до мести

 на вещем празднике свобод,

 Как будто не тебе известен

 из Рима третьего исход.

 

***

 

Чем хитро напрягать судьбу-химеру

 Загадками скитаний аки песен,

 Доверимся банальному размеру,

 Где тесен мир, и беззащитно тесен.

 На перевале подвигов-бездействий

 Болят и ноги, и чужие раны…

 Босяк Овидий грузится в Эдессе

 Акрополем, любуясь на каштаны.

 Изнеженный в объятиях славянки

 И празднично смеющейся вишневки,

 Да отрешенней – иволги, сливянки –

 Рад принимать обноски за обновки.

 Какому побродяге не разумно,

 Прощаясь с жизни лишней половинкой,

 Дни выбирать из пригоршни изюма

 С оскоминой и верною кислинкой.

 Кивни востоку – жулик Марко Поло

 Кому нажива-Индия порукой…

 А северу – и грянет из-под пола

 Монгольской Русью и китайской скукой:

 Вотще пиры, столетия, раздоры –

 Братушка Авель, кто не бедолага,

 Когда одне заборы-косогоры

 С позорами как нежная бодяга;

 Когда еще не предан и не предал,

 Но попытайся раз остановиться –

 Добра и зла по совести отведал

 Спаситель каждый и братоубийца?..

 Слыхать, в Калькутте помирать не страшно,

 Опередив щенячьи виновато

 Улыбку в утешение и брашно

 От первого погубленного брата –

 Грехи отмажут Шива с Кришной-Вишной

 Меж Семиречьем и Тмутараканью,

 Покуда бродит клюква сливой-вишней

 И льется кровь морозной гулкой ранью…

 

 

***

 Командированный к тачке острожной…

                                 Осип Мандельштам

 

 В болотный северный полон

 Или таежный кольский роздых

 Торопимся и воздух пьем

 Взамен винца – холодный воздух

 С горячим – словно бы ерша –

 Припоминаньем краткой воли…

 Малютка, нищенка, душа –

 И ты из перекатной голи.

 

 Уже не светит, не свербит.

 И громыхая как калека,

 Наш поезд мчится за Ирбит

 Во славу сломленного века,

 Во глубь сибирских пустырей…

 И словно с чифирочком кружка,

 Хоть ты нечаянно согрей –

 Фуфайка, нянюшка, дерюжка…

 

 

***

 

 Верную махорочку курю,

 Чист и грешен словно первый снег.

 Сладковатый дым боготворю –

 Нищий первозданный человек.

 

 Что могу поведать о других,

 Коли и себя не помню я…

 Боже мой, из бедных рук Твоих

 Как сладка махорочка моя.

 

 И когда отправлюсь на покой

 В кепочке, одетой набекрень,

 Дай мне силы слабою рукой

 Не цепляться за грядущий день.

 

 И уже на день сороковой,

 Откровенно – прежде чем вздохнуть

 Напоследок – терпкой, заревой

 Горестной махорочки курнуть.

 

 

***

 

 Все проходит. Однажды не горбясь пройдет

 Этот мир, на тебя безрассудно похожий;

 Камень в пропасть отбросит с дороги прохожий

 И исполнятся сроки в свой час и черед.

 

 Не случайно надменный мудрец Соломон

 Облегченно крутил утомительный перстень –

 Он-то знал: жизнь проходит средь женщин и песен –

 Райских птиц и сварливого множества жен.

 

 И приязненный мир возвращая векам,

 Ты отметишься здесь утоленным дыханьем,

 Обращаясь по сроку – сгорающим камнем

 К нищим звездам и странствующим облакам.

 

 

 Памяти Александра Сопровского

 

 С утра, с понедельника новая жизнь,

 А ты и при ней ни при чем –

 Подкинут иль выброшен, но задержись,

 На свет опираясь плечом.

 Поди догадайся, какой сумасброд

 Горячечный мир посвятил

 Горячей надежде, а веры оплот

 В непрочных сердцах поселил…

 

 О Господи Боже, единственный мой

 Хозяин окрестностей сих,

 Где зябко с утра пробираться домой

 На слабых своих на двоих –

 С угла беззащитно бутылки звенят

 Как судьбы, как колокола…

 И дрогнешь – не по тебе ли звонят

 И помнят тебя не со зла.

 Порыву доверившись и хрусталю,

 В нестойкой толпе у ларька

 Спроси огонька и услышишь: - Люблю,

 Присядь, коль тропа далека?!.

 

 А сборщик пушнины прохожему рад,

 А выпьет – ну прямо святой

 Папаша, взлюбивший на чай забирать

 То сребренник, то золотой.

 Бряцающий звон этот по вечерам

 Младенцев выводит дурить,

 Коль плотник, забросив с фундамента храм,

 В тенечке присел покурить.

 

 И на солнцепеке как на волоске,

 Не шастая в ленную тень,

 Мы царствуем – строим дома на песке

 За выпивку, за трудодень.

 Прислушайся – каждую цепкую ночь

 Колотятся наши сердца

 И бьются, как блюдца, и снова – невмочь,

 Но стоит терпеть – до конца.

 

 Как видишь, строителей целая тьма,

 И кто б нас, сердешных, простил?..

 О Господи Боже, с какого ума

 Ты ждешь, выбиваясь из сил?..

 При деле мы – разве что крана стрела

 Гуляет сама по себе

 В лазури шатровой, откуда легла

 На плечи бродягам, и не тяжела,

 И пусть не меня, так кого-то спасла

 Лихая дорога к Тебе…

 

 

***

Какие редкостные дни!

Листва легонько пожелтела,

Но все еще не облетела…

Спаси, помилуй, сохрани

Привычку запросто уснуть

В открытом парке на скамейке,

Простынкою из бумазейки

Укрывшись ловко как-нибудь.

Властитель звездный, загляни

В растрепанную роскошь листьев

И запиши суровой кистью,

Как мы проводим эти дни –

Слегка испуганно живем

На нищем и прекрасном свете –

Твои кочующие дети

В непротивлении своем.

Владислав Шихов

Родился в 1972 г. в г. Ижевске. Окончил филологический факультет Удмуртского государственного университета. В настоящее время активно занимается политической деятельностью в республике.

Автор трех поэтических сборников: «Тени», «Руны», «Блаженство расставаний».

Публикуемые тексты воспроизводятся по книгам: «Руны» (2005), «Блаженство расставаний» (2010).

«Но мы ведь языка не предавали…»

 

***

Дождь незаметен, но земля в глазах

темнеет между взглядами от Марка,

и в форточку, отверзнутую так,

как если чуть отклеенная марка,

доносит шум, обещанный с утра,

но явленный не сразу по карнизу,

как смех ведра спускаемого книзу,

как слёзы вверх несомого ведра,

Сквозь толщу вод куда как донесёшь!

Коль в дверь битком, тогда раскрыли кровлю

И опустили на постели дождь,

Ослабленный потерянною кровью.

Скажу тебе не так, как встань, ходи,

Возьми постель, скажу тебе иное,

Хоть мог бы так, но будет впереди,

Чем это изречение земное,

А потому восстань, возьми постель,

Ходи по водным улицам, но где бы

Ты ни ходил, пусть световой туннель

Над головой скитается сквозь небо,

Сквозь город, что как ветхие меха

Вином бурлящим надвое распорот,

Как хлебы предложения, стиха,

Неубранными съеденные в голод.

Скажу тебе не так, хоть мог бы так.

Продай, что есть. Раздай другим и следуй,

Как выше и предложено в строках,

Но ни суму, ни сменную одежду,

Ни медь с собою не бери за страх.

А все напластования сетчатки

Течением отмоются, как прах

И как на месте мести отпечатки.

Нет памяти о прежнем. Уж тебе

Не знать ли это – дикий мед с росою,

Но не оглядывайся при ходьбе,

Коль за тобою вслед, подобно рою

И веренице времени, легло

Пространство в дымке, что в господнем свете.

Так тайно прячут в землю, под стекло

Свои сокровища испуганные дети.

И то и дело ходят посмотреть,

Но трудно отыскать расположенье,

Коль головокружительно из жизни в смерть

И невменяемо сопровожденье.

Стоишь, не зная изнутри, извне

Ты смотришь, с той иль этой половины,

За мальчиком, маячащим в окне,

Держащимся оконной крестовины,

Как центра мироздания всего,

За мальчиком, по своему хотенью,

Иль просто кто - то там позвал его,

Уже скользящим немощно - за тенью.

 

 

Выход

Беспамятные дни блаженнее, чем сон.

Вместимость горечи и радости донельзя.

Я вышел из себя, как будто вышел вон,

И в сад бежал сломя, и голосом отверзся.

 

И приложился бы к народу своему,

И выревел бы всю я внутренность наружу,

Но азъ еще не есмь, но быть не посему,

Но я еще себя никак не обнаружу.

 

Когда же моего скитания клубок

Иссякнет наконец - какая перемена, -

Я встану в длительную очередь, как бог,

Как на ступень из метрополитена.

 

***

А я уже там, где никто не поможет.

Но ты повторяй, повторяй, повторяй…

                                                             О. Седакова

Сад ветренен, велеречив и страшен,

Я вышел из пристанища куда,

И светом фонаря едва окрашен,

Все больше погружаюсь, как звезда.

 

Без памяти роскошествуя, лето,

В конце концов, оставило скелет,

В конце концов, спасибо и за это,

В конце концов, ведь это тоже след.

 

Еще я жив во власянице стужи,

Хотя изжит и исключен как ять,

Но, господи, как хорошо здесь вчуже

Среди деревьев деревом стоять,

 

Смотреть, как время добавляет ретушь

И так же крохоборется, как сад,

Хоть нет уже неистово, хоть нет уж,

хоть в Библии уже листы горят.

 

Но все одно – пусть нощно или денно,

В конце концов, дух глухий и немой,

В конце концов, еще скорбишь смертельно,

В конце концов, побудь еще со мной.

 

***

 

Как бурное allegro аллергии -

Мои воспоминанья дорогие.

Раскрыв утробу старого стола,

Перебираю, что рука смела

С поверхности в разверстую гробницу.

Из “Демона” десятую страницу

(Цитирую: “…в ее груди печаль”).

Давно пора бы выбросить, да жаль

Весь этот груз, собранье мелочей:

И отпечаток крови, уж ничей,

И колокольчик, уж без языка,

Со школьного последнего звонка.

Знакомые, забытые предметы,

Несущие в себе мои приметы!

Вот крошки листьев павловских дубов,

Рентгеновские снимки трех зубов,

Часы без стрелок, корпии, монеты

И акварельные твои портреты,

И слой за слоем здесь черновики.

Как почерк изменяется руки!

В числе последних - «Сад камней», потом

«И долго обнимаю тебя львом…»

Собрать бы все да за городом сжечь!

И раннюю испуганную речь,

И боле поздний дерзновенный голос -

Что страждало, надеялось, боролось.

А впрочем, лень. Оставлю эти мощи

Нетленными в пределах вечной нощи.

 

 

Кенотаф *

                             Morituri te salutant

 

Растратив нить сурово, как иголка,

Измученная плотным полотном,

По истеченье данного мне срока

Я возвратился в позабытый дом,

В котором не был уж не знаю сколько.

 

Привет тебе, ижевская хрущоба,

Идущие по Пушкинской тебя

Приветствуют гортанно и особо,

Как в водосточную трубу трубя,

И эхом отзывается утроба.

 

Как хорошо, что выжили две вербы,

Посаженные бабушкой моей,

А в комнатах так вкусно пахнут хлебы,

Как трапеза полуденных теней,

И мне бы с крупной солею, и мне бы…

 

Но, господи, но что это за морок!

В моем углу обожжена стена,

И к ней земля, наверно ведер сорок

Заботливой рукой принесена

И аккуратно сложена в пригорок.

 

Замшелый камень врос до половины

В него, как будто память обо мне,

Пропавшем без вести главой повинной

В чужой гиперборейской стороне,

Где дни неторопливы, как пингвины.

 

Такие камни воздвигают с воем,

Чтоб наконец гонимая душа,

То южными с душистым их упоем,

То северными бурями дыша,

Забвением смирилась и покоем.

 

*кенотаф – пустая могила, воздвигавшаяся по обычаю умершим на чужбине и непогребенным. По представлениям греков, непогребенная душа не может попасть в Аид и там найти успокоение. 

 

Слова

 

Когда язык народа моего,

Не растворяя уст, в моем подобье ходит,

и дом вечерний пуст, и я забыл его,

И ничего уже не происходит,

 

И вижу я, как видящий во сне,

Холодный город, весь в огнях пчелиных.

И, словно слово устаревшее оне,

Как призраки, несут прозрачные личины -

 

Как дороги тогда случайные звонки,

Попавшие неведомо каким же.

Куда их занесло? Какие позвонки

И крылья исполинские все ближе!

 

И, ощущая, как неодолим

Поднявшийся над головою ветер,

Я отвечаю голосом другим

На имя чуждое, на «добрый вечер»:

 

Положишь трубку, я тебя убью

и кожу разрисую, как папирус.

Я терракотовую армию свою

Пущу в тебя, как атипичный вирус.

 

Внемли моим. И к черту прикуси

Свой надоедливый, свой комариный.

Anathema тебе. И боже упаси.

Не говори. Не трогай Камарины.

 

Куда как низко ты способен пасть!

И так твои шевелятся, как мухи,

И делают зловонной эту масть,

Которой дышат царственные духи.

 

Познай, что лучше для тебя и нет

Молчания. Я все тебе прощаю.

Я, мертвых исполняющий завет,

Прощальные проклятые вещаю.

 

Иссяк источник крови. Съеден мед.

Иссохли горние на древнем древе.

Они теперь пусты. Никто в них не живет.

Никто не носит в материнском чреве.

 

Никто не знает, что они пусты,

Что ничего уже не происходит,

Что через бесконечность пустоты

До нас последний поздно свет доходит.

 

***

 

Возможно, где-то существует город,

Как отпечаток Тот на плащанице той.

Там слабое тепло в себя вбирает холод,

Пока еще бредешь по улице пустой,

 

Покуда издаешь «Теней» за нотой ноту

В произведении забытом и чужом.

И, словно муравей, не сдвинув ни на йоту,

Толкаешься в живот и лезешь на рожон.

 

И в исступлении ревешь уже не слово,

Уже не знаю что. И отвечает вдруг

В порыве ветра, как осенняя дуброва -

И вифлеемский свет, и гефсиманский звук.

 

И видишь, что весь град взошел встречать на кровли

И в трубы возгремел, ликуя горячо.

И безобразный сын, и темный брат по крови,

И плачешь, не стыдясь, и плачешь, и еще…

 

 

***

 

И осени замешана палитра.

И вечера. И ты уже никто.

И нет тебя. За пазухой пол-литра

Имеется увесисто зато,

И рукава довязанные свитра

Длиннее, чем у старого пальто.

 

И, словно кисть, воспонимаешь город

Жалчей своих нахлынувших обид.

И, заложив отчаянно за ворот, -

Пускай внутри и светит, и горит,

Когда вселенский повсеместный холод

Притягивает верно, как магнит.

 

Дома стоят - читай, как саркофаги* -

Буквально с греческого – все в крови.

Какие мы с тобой, душа, варяги!

На урну встань и со стены сорви

Трепещущие траурные флаги,

Сигнальные флажки надежды и любви.

 

Пусть чудится – народ шумит, как море,

И хлопот парусов, и с мачты ноября

Соленое пропитанное горе,

Как альбатрос над бездною паря,

Участвует, как ровня, в разговоре,

На флажном языке заговоря.

 

Сквозь острый страх на рострах, через силу,

Сквозь зябкой хляби рокот роковой

Под знаменем сим пой, пойми, поймилуй

И сполохи огня, и волн гортанный вой,

Вселенную, и бурю, как сивиллу,

И позабытый голос детский свой.

 

Пусть этого уже теперь не будет –

Похерить бы, забыться и забыть.

И мама утром сына не разбудит,

Чтоб снова быть и быть, и быть, и быть.

И с оцтом губка, и уходят люди

Последнее событие избыть.

 

И ты иди, душа, иди же с миром.

Спустись по трапу молча с корабля.

Пусть пахнет так и ладаном, и миррой,

Пусть принимает мерзлая земля,

Пусть навсегда останется пунктиром

Наш долгий путь на карте бытия.

 

***

 

И сказали они: построим себе город.

Книга Бытия, гл. 11

 

Живу в чужом столетии, в чужом

Отрезке времени и провожу ножом

По голове, и падают на землю

Отросшие частички за неделю.

Здесь дерево потом в палящий день

Поднимется – спасительная сень,

И сядем мы в тени увидеть, что случится

С гордыней города, торчащим, как ключица,

Воспонимая каждый об одном,

Ты в том столетии, а я в другом.

Когда ж в историю прорвется истерия,

Я обниму крылом тебя, Мария.

Вот именно, что «Ма», и «ри», и «я».

Во время разложенья Бытия

Ты тоже напоследок помяни мя,

Как я твое под спудом неба имя.

 

 

Переселение

 

И мы с тобой в поток переселенья

Вошли и вышли на чужой песок.

Как перепись проводят населенья,

Стирают волны отпечатки ног.

 

И город преподносит, как гостинец,

На разных языках один ответ,

Что в воздухе темнеющем гостиниц,

Для нас свободных мест сегодня нет.

 

Придется поспешить обратно в сети

Морского берега, пока заря,

И у костра пробыть в горячем свете,

В объятом тьмой кусочке янтаря.

 

Пусть снова приступы, и пусть химеры,

И глас Его, как множества людей.

Что нам до них под плащаницей веры?

Тем более что лучше нет идей.

 

Ты держишься, хотя дрожат поджилки,

И у детей вопросы без конца.

А я вослед, семейные пожитки

Взвалив на плечи, как Эней отца.

 

Еще недавно так мы покидали

Родной Ижевск без жестов и без слез.

Что было бы, когда бы ни убрали

Его обрезками своих волос!

 

Когда бы взгляд мой пропустили трубы

В дымящейся кромешной темноте,

Я за гарпун с собой еще тянул бы

Рабочий град, растущий на ките,

 

И отчие гробы, и в запустенье

Обитель чистых нег, где верный труд

И сны мои – хронические тени,

Летящие, как снег, на ундервуд,

 

Который бесконечно повторяет:

«Переселяйся с места твоего»,

как будто перст невидимый играет

шопеновского марша торжество.

 

Так, видимо, в конце не будет Слова,

Но будет музыка, но так темно,

Что если ты прислушаешься снова,

То прозвучит возвратное оно.

 

***

 

Буду варваром, грабившим Рим.

Будет мир расползаться, как грим,

Обнажая последнее то,

Что язык называет «ничто»

И куда отступают остатки

Легионов в сплошном беспорядке

Перед ужасом войска теней,

Перед бурей безумных коней.

Но и там, за пределом, они

Настижимы, как ветром огни.

 

Горе городу трубы трубят!

Скоро трупы в кострах догорят,

Словно ветошь оставленных слов

Без дыхания, без голосов.

Дай им Бог, чтоб их тоже прияла,

Уж не знаю какая валгалла,

Как одежду и обувь мою,

ОБогренную кровью в бою.

 

 

***

 

Прежде, нежели я отойду и не будет меня,